У меня хороший, музыкальный слух: любой инструмент мне на пять минут и я что-нибудь уже играю и даже музыка получается! Неплохо рисую, сочиняю стихи, пусть и плохие, моделирую корабли, увлекаюсь тюнингом автомобилей и поэтому я ничего не могу совершенно и безупречно, но получается вполне достойно: мне нравится всё, мне хочется быть везде и, вот поэтому я везде «наполовину» и быстро забываю вчерашнее, моментально увлекаясь сегодняшним, но одно всегда в памяти - запахи!
- Нос у тебя - это что-то, это да... - горестно восхищалась жена, а может и ругалась, потому что морщилась носиком, зная, как я кручу носом, если в доме запахло вдруг чем-то новым. - Может быть тебе мыть его надо, с солью, каждый день, чтобы не помнить? Или махорку ли нюхать, как мой дед?
- Да мою я его, мою! Адаптации нет на звуки, зрение, а вот нос быстро привыкает к запаху и может его терпеть, но - это другое. У меня - память. Я помню и различаю запахи, как и любого нашего жителя по запаху отличу от не нашего, стОит ему всего лишь по нашим лестницам пройтись...
***
Утром, мы спускались с ней по лестницам нашего подъезда, я повёл носом:
- Дети шли! Разве ты не чуешь - жвачкой пахнет, ранцами, тетрадками и радостью? Видишь, упаковка от жвачки? Подтверждается!
- Знаю я, что ты нюхач! А теперь чем? Что за дым?
- Это - самый нижний наш сосед, оттуда несет его табаком. Голландский, редкий и дорогой, который не для сигарет: его, как самокрутки курят. Из дома он не выходил, это из-под его двери несет, но если дверь откроет, то тут дышать станет нечем. Но, он испортил запах подъезда не только дымом, а еще и перегаром вчерашним: не чувствуешь что ли?
- И откуда у тебя это? Дурь, прямо, какая-то.
Как обычно, сама себе сказала, а я себе:
- Из армии. Там я понял, что запахи не стираются никогда! Музыка, стихи и даже боль - они исчезнут, забудутся, а запахи - они навсегда.
Наши запахи, хорошие они или даже неприятные, но они все приятные, против того, который я помню всю свою жизнь и, слава Богу, редко его "слышу", это - запах смерти. Там я его "услышал", в армии, отслужив свой первый год...
***
- Ну, что, молодежь, жизни радуемся? - сел я в ряд своих пацанов, закурил. - Разговор-то о чем? Или тайна? Всю курилку задымили, мечтатели...
- В первый раз в караул, товарищ сержант! Страшновато, как-то.
Семенов! Этот - самый интересный для меня паренек, потому что несколько доверчивый, даже простой, заулыбался стеснительно:
- А, вдруг, сразу на дальний пост? Там, говорят, тайга голимая и черти бродят?
- Ну, да, черти там ходят, двое, сам видал! - засмеялся я. - Ходят, ещё и закурить просят, а не дашь, под вышкой бычки ищут - им твоя территория не нужна, Семенов. Ну, посмотрят на тебя, красивого и молодого, да и дальше пойдут - ты их не трогай, по сигаретке дашь и они тебя не тронут. Если спросят ещё чего, скажешь им, что службу несешь, не для разговоров стоишь и, вообще, с часовым разговаривать нельзя - проходите дальше! Гони их сразу, Семёнов, а то у них привычка, в друзья набиваться. Сказки всё это, Семенов, никого там нет, кроме тебя с карабином!
Я задымил сигаретой, а Семенов хохотал и рассказывал своим одногодкам, как он чертей встретит, в лицах.
- Семенов! - прервал я его. - Вот, если черти такие придут, как ты и я, о двух ногах и с оружием, тогда надо опасаться. Не бояться, а опасаться! У тебя двадцать патронов будет, так что, если их двадцать будет, то ты справишься легко - стрелок ты отличный, даже лучше, чем я. Кричишь, грубым, командирским голосом: - Стой! Кто идет? Пароль? - Если что-то заподозрил и не отвечают как надо, тогда моим, страшным голосом орешь, поди, меня-то вспомнишь: - Стоять, суки! На пол, бл..и! Или стрелять буду. Я вам что тут, казлы бродячие, пугало огородное или защитник Родины? - Пока это орешь, незаметно скидываешь шинель, кладешь карабин на брус, чтобы поудобней было, не дрожишь и хорошо целишься, и сразу в лоб самому ближнему вгоняешь!
- В лоб сразу нельзя, первый надо в воздух - не война же... - Семенов даже со скамьи встал, как всегда улыбаясь. - Потом тебя же и осудят. Устав же есть?
- Это по уставу, Семенов! А на деле, когда их двадцать? Какой устав если они не слушаются и прут на тебя? Сказали же им, по-человечески, что на пол и лежать, а они не слушаются и пароль не знают? Так что, Семенов, мочи в лоб, а когда всех завалишь, тогда и вверх выстрельнишь, если патроны останутся и успеешь быстро перекинуть обойму. Потом, если следствие будет, скажешь:
- Не помню! Ничего я не помню: испугался и куда стрелял сначала я забыл, и, вообще, в голове была одна Родина и эти враги первыми в меня стрельнУли, и я сейчас это вспомнил, потому что вы спрашиваете, товарищ следователь, и подозрительно на меня глядите, как будто бы я ваших родственников перестрелял, а не врагов нашей Родины!
Семенов сидел, как одураченный, курилка ржала, он улыбался нехотя, а я его успокоил:
- Я буду свидетелем, Семенов. Скажу, что я почти что рядом с тобой стоял и, что ты, даже дважды вверх выстрелил, а потом разозлился, что не слушаются и на Родину прут! Докажем, Семенов, что ты боец правильный. Да и, вообще, лучше, чем Семенов, у меня солдата нет - настоящий защитник Родины и не по набору, а добровольцем в армию пришел, добавлю я. Так что, не боись, Семенов! Главное, чтобы ты не отступил, а достойно встретил превосходящие силы врага...
- В человека сразу? И убить. Нее, я сначала в воздух. - не поверил мне Семенов.
- Шучу я, Семенов! По обстоятельствам смотри, но смотри мне: пройдут гады, я тебе этого никогда не прощу, ты меня знаешь...
- Да уж, знаю. Но, всё равно, в первый раз страшновато.
- В первый караул, вас, молодых, я провожу: а как же, вы ведь в первый раз? Ничего там страшного нет, Семенов! Такие же волнения испытывал и я, когда шел туда в первый раз, а потом так привык, так радовался: стоишь один, тишина жуткая, Родину вспоминаешь, никого вокруг, даже стихи там, втихаря пописывал, про тихую ночь...
В караул у нас ходят когда отслужат полгода: присматриваются, что за человек, можно ли ему оружие доверять, не псих ли какой? Были такие, которым оружие даже и подержать в руках не дали: пугали они, что, как только его дадут, так всех обидчиков сразу вспомнит и сразу же всех перестреляет, да и всех подряд тоже - был у нас такой боец, один всего на казарму, но был.
Карабин - опасное оружие, даже и без патронов. Штык пристегивается моментально: сообразить не успеешь, как он уже у тебя в груди торчит. А прикладом в лоб - явный покойник. Длинный он и удобный для рукопашной. Поэтому и нужны эти полгода, чтобы понять человека и за это время стрелковые тренажи научат молодого бойца обращению с оружием, уходу за ним, да и выявят его стрелковые способности.
Семенов был нормальным парнем, служил без замечаний, молчаливо и всё время улыбался, будто бы извиняясь, а стрелять так, как он, мало кто и мог-то! На стрельбище, я давал ему пять патронов, брал себе столь же и мы с ним соревновались на спор: было, проигрывал я ему кофе и булочку, хоть я и с карабином в лесу вырос, а он увидел его только в армии. Хороший был стрелок, да и паренек незаносчивый, не болтун и не хвастун...
***
Уже стемнело когда я зашел в караулку: туда нельзя кому попало, но старший лейтенант покачал головой, сидя за столом и только спросил:
- Своих пришел прощупать? Нормально всё - служат! Всё узнал? - Я кивнул головой увидев своих молодых, которые показывали мне большой палец. - Ну и топай дальше. Сам знаешь, порядок...
- Семенов, как? - спросил я у своих.
- Сейчас придет, смена ушла, сам расскажет. На улице подождите...
Я вернулся к кабинету лейтенанта и смеясь, спросил:
- Чем у вас тут так воняет, лейтенант? Запах какой-то, странный. Проветрите, что ли...
- Сам не пойму, что за вонь? - старлей встал, открыл дверь настежь. - Уже проветривали, а оно опять? Покурим, сядем...
Вышли на воздух, сели на скамейку, закурили, он посмотрел на дверь:
- Надо у всех сапоги проверить, наступил кто-то куда-то, оно и прет.
- Это - запах пота, кирзы и еще чего-то кислого, знакомого, вроде, как фрукт какой-то подмешан? Может одеколон какой, но запах странный и редкий: у меня - нос! Воняет не от кого-то, а вообще, всё вокруг, даже здесь...
Минут пять просидели, как пришла смена и Семенов - рот до ушей! Похоже, не приходили к нему черти - я смеялся, он тоже. Пока «...разрядить, патроны пересчитать, следовать...» и другие команды, а потом я разговаривал со счастливым Семеновым и тут пришел мой годок, Криулин, он был тут старшим: раздеваясь, распахнул шинель и этот запах ударил мне в нос.
Я ничего не сказал ему, но сказал лейтенанту, чтобы он проверил его сапоги и одежду тщательнее других, потому что будто бы от него такой запах идет.
Распрощавшись с пацанами, пожелав им спокойной службы, я бегом в казарму, где вот-вот начнется вечернее построение, но даже и за сто метров от караулки этот запах преследовал меня и, думаю, что именно там, впервые я и унюхал его, и запомнил на всю жизнь...
На вечерней поверке, дежурный по роте сержант, спросил меня: - Ты чего-нибудь скажешь? А то у меня всё. Всё довел до сведения.
Я был заместитетелем командира взвода, каких в казарме было четверо, но неофициально, по решению офицеров, после их ухода, старшим в казарме оставался я: какие вопросы возникали, приходилось решать самому или идти вверх по инстанциям и, иногда, я подводил итоги дня или сообща заставлял обсуждать происшествия, особенно, неуставные отношения, которых давно не было, но всё равно, нет-нет, да что-нибудь наподобие случалось.
- Слушать сюда, особенно тем, кто в первый раз пойдет в следующий караул. Был я там: Семенов чертей не встретил, хоть уже и темно было - довольный службой! Так что и у вас также будет - нормально всё там. Завтра будем поздравлять, сами спросите. Если вопросы есть, задавайте, а нет, то командуй, сержант, к отбою...
Рота зашелестела разговорами, смехом над фантазиями Семёнова, но вопросов не было.
Я хорошо помылся, прокурился со стариками в курилке, но когда лег в койку - опять этот запах? Ворочался, затыкал нос, дышал ртом, а он никак не уходил: не помню как, но как-то всё же заснул...
***
Подъема еще не было, но кто-то толкал меня в плечо? Ничего не понял - командир роты?
- Одевайся, вставай и сразу в канцелярию. Мыться потом...
Я сел, он повернулся и быстро ушел, стараясь не греметь сапогами - рота спит, видно, что это не тревога.
Майор наш никогда в канцелярии не курил, а тут сидел и дымил?
- Садись. Ты сам знаешь, сколько мы сил положили, чтобы изжить эти, неуставные. Ты сам весь переломан, зубы до сих пор тебе не вставим и всё ведь нормально было? А тут...
- Ближе к делу, что случилось-то?
- Семенов застрелил Криулина, прямо на посту, во время смены. Говорят, Семенов заспорил что-то с Криулиным, а тот пнул его по яйцам и тут же получил пулю в лоб. Без всяких разговоров...
Я онемел, холод шел по позвоночнику, кое-как собрался выразиться:
- Это я, товарищ майор, виноват - прозевал я этого Криулина. Не Семенова, хотя и того, но Криулина - я прозевал. Еще тогда заметил, когда нас ломали, что он подсказывал исподтишка, что мы затеваем и с кого начинать. Никто ему не доверял и близко к себе не подпускал: друзей у него так и нет, так себе, между ... болтается. Видно, заветеранился, вспомнил, как сам плакал от помазка, ростом вполовину меньше, а теперь также, исподтишка, шпынял пацана - дошпынялся, наконец, сука. И у Семенова я прямо спрашивал, не обижает ли кто, а он только смеялся и отнекивался. Теперь понял я, почему у него такая улыбка была: молчал же, тоже, зараза. С ним-то что?
- Сбежал. Отогнал живых от этого, забрал патроны, штык-нож и ушел. Кажется, нам конец: хоть за этого, убитого, конец, хоть от этого, Семенова, конец. Он же стрелок - на каждый патрон человека возьмет! - аж вскрикнул майор.
- Не возьмет. Он не дурак и людей любит. Сам бы не застрелился, вот это он сможет - достоинство у него есть. Что теперь мне-то делать? Он ведь у матери один, она же нам благодарности писала? Как же я его прозевал? Хорошего пацана сгубил...
- Сейчас, если сам не явится, всех свободных в оцепление, со всех рот дадут тоже. Далеко он не уйдет - у него даже воды нет, придется ловить. Собирай всех свободных от прямой службы, готовьте оружие, будет команда, чтобы были готовы. Я к командиру, сейчас он меня расстреляет...
***
Семенова нашли на третий день бойцы соседней роты. Говорили, что духа он не потерял, ума тоже, залег в ямку и кричал, изредка высовывая голову:
- Кто там старший? Руку подними и скажи своим, что любые поползновения присекаю сразу. Сам знаешь, я уже покойник и терять мне нечего. Не вижу никакой руки? Или у вас нет командира? Не бойся, в тебя стрелять не буду.
Командир группы поднял руку и закричал:
- Теперь видишь? Сдавайся лучше. Что теперь, если дело сделано? Не расстреляют тебя...
- Вижу. И чтобы ты знал, что я не вру: ветка над тобой, не пугайся, лови её, я не в тебя. - Выстрел срезал ветку над командиром.
- Понял? А в лоб еще легче. Так что езжай домой, веди сюда наших, с ними может и поговорю, а тебя я знать не знаю. А лучше, там сержант есть, старший наш, с ним напоследок хочу. А может и сдамся...
Все эти дни я ходил с чувством, что ловят меня, что убили меня. На вечерней поверке сказал:
- Теперь так: пока меня не отправили в тюрьму, любому молодому, да и помазку, да и вообще любому, сверну голову сам, если мимо меня пройдет случай, когда кто-то, кого-то унижает. Такого пацана, как Семенов, сгубить дурацкими обычаями может только пидор, слабосильный и слабохарактерный! Почему, самые сильные наши парни никогда никого не обижают и не унижают? Молчите? Да потому, что они знают, что они и так сильные...
Строй молчал, а я ходил, сжимая кулаки и скрипя зубами, вглядывался в лица тех, которых также держал на подозрении - были ещё такие, как этот же Криулин, пришедшие в армию для того, чтобы, хоть и слабак, но хотя бы с полгода побыть паханом. Злость на эти, отводящие в сторону глаза и отворачивающиеся рожи, выходила лишь речью:
- Мне не жалко убитого, мне жаль этого пацана, которого мы и убили - он не сдастся живым, у него - совесть! Как мы будем смотреть в глаза его матери, когда она приедет его забирать? Ну? Кто-нибудь, расскажите мне? А она приедет, я это чувствую, потому что понял этого мальчика, который хотел служить, а мы его тут угрохали. Все пойдут: и старики, и помазки, и молодые, и даже я пойду в её глаза смотреть, хоть мне уже и сейчас хочется удавиться!
Я задыхался от злобы и пытаясь отдышаться, смотрел на молчащих своих солдат, упершихся глазами в пол и некоторых, ровесников Семёнова, начинающих тереть носы:
- Это - Армия! И отдать свою жизнь служа Отчизне - это почетно и правильно! Это, даже лучше, чем дожить до ста и ничего не сделать для Родины. Но не так же?! Вот и пусть на нас, на убивших, смотрит мать Семёнова, а вы присмотритесь, подумайте: может это твоя мама и она не видит тебя, не узнаёт, сквозь эти, организованные нами для неё слёзы? Кто сбежит от этих смотрин, на том всё зло и спущу, и провожать его в последний путь отправлю тех, про кого знаю, что они не намного лучше убитого Криулина - я его даже погибшим назвать не могу, до того он меня развел. Может быть там, на Родине Семёнова, его друзья вправят вам мозги получше меня, да и поймете вы, что вы делаете. Молчите? Молчите потому, что на всех нас и не только на мне, грех этот мерзкий лежит! Молчите и дальше, но только запомните и подумайте, что мы наделали...
***
Командир роты прибежал, весь запыхавшись, я спросил:
- Убили? Или сдался?
- Окружили... - Командир не мог отдышаться. - Нас зовет, с теми разговаривать не хочет. Бери карабин, машина сейчас будет, командир взвода тоже.
- Зачем мне карабин? Там их полно и без моего.
- Всё равно бери, на всякий случай. Он тебя требует, сам сказал: а вдруг он с ума сошел? Такое уже было года три назад. Сержант тогда ушел из какой-то части, тоже из караула, на финской границе его накрыли, так он двоих переговорщиков убил. С ума, говорят, сошел...
По дороге, в машине, командир инструктировал:
- Только живым. Раненым, оглушенным, но живым. Но только хватит! Никаких смертей больше! - сам с собой что ли, орал командир? Потом увидел всё же нас и тихо сказал:
- С нами он не будет разговаривать, а ты уговори, пусть сдается: пять лет, не больше ведь получит? Свернем на неуставные, самооборону итд, но жить же будет? Жалко пацана. Но, смотри, чуть что, не жалей, а то и тебя похороним...
Умный мой командир взвода, всю дорогу молчал, только покачивался из стороны в сторону, видно страдал от случившегося, что в его голову никак не хотело идти. Он, и вообще, молчаливый и порядочный человек, и за глаза его зовут Молчуном. С ним мы и вышли на «передовую», оставив сзади себя, метрах в десяти, лежащих в траве окруженцев.
Лейтенант толкнул меня в бок:
- Говори! То есть, кричи.
Сзади, лежащий в ямке лейтенант отряда оцепления, зашипел:
- Надо, чтобы он встал. Мы ему по ногам...
- Ты, лейтенант, дурак или просто так? - я вернулся к нему. - Если он раненым ляжет - это конец! Живым ты его больше не увидишь. Это мой боец, я его характер знаю. Никакой стрельбы, уговорим мы его.
Я посмотрел на лежащих по сторонам этого стрелка солдат и сказал:
- Что-то я тебе лейтенант не верю - спешишь что ли? Так, солдаты, он такой же как вы, убил по случайности: зачем его убивать или даже ранить? Передайте по цепи: кто выстрелит первым, живым останусь, вернусь, найду. Лейтенант, а ты не дури: рядом с ним лягу, вдвоем мы вас к вечеру вычистим всех до одного. Развоевался тут...
- Ладно ругаться, - оборвал меня, дёрнув за руку, стоявший уже рядом со мной, мой лейтенант. - Я же здесь...
Семенов видел меня давно, его взгляд я чувствовал еще разговаривая с оцеплением и когда подошел к нему, осталось метров пять-шесть он сказал:
- Стой там, сержант. Я тебе верю, но, видишь, что я натворил, не дай Бог, еще раз...
За эти два дня, он повзрослел лет на пять, стал худым и скуластым, другим, каким-то чужим и серьезным.
- Ляг поглубже, Семенов, и не вставай, и не высовывайся. Из-за чего так?
- Это был уже третий раз, как он меня пинал. Но тогда не было людей вокруг и пидором он меня не обзывал, а тут, прямо на посту... При людях и прям в пах своим копытом. - Слезы бежали по лицу Семенова. - Не знаю как - само получилось. Карабин был на предохранителе, а как я его спустил? Автоматически, наверно. Да я бы его и так, без карабина... Не сдержался я...
- Я же говорил и всё время повторял: если на честь и совесть нападают - сразу ко мне! Мы долго шли к тому, чтобы у нас было легко служить, чтобы не было этого. Я весь переломанный, друзья мои, одногодки, тоже, но мы пришли к тому, что у нас такого уже полгода нет: на лампочки никто не гавкает, сапоги сами себе чистим, не так, как в других казармах. Трудно было тебе подойти и сказать?
- Это же стукачество!
- Не стукачество, если я об этом говорю вслух, почти на каждой поверке. Да и никогда я ничего не решаю сам и сразу: я, и ещё кто-то, наблюдаем за этим человеком и ловим его на месте и необязательно на тебе. Ты мне больше и не нужен бы был, я дальше всё делаю сам. И тебя он один бил, а меня по пятеро сразу и каждый рисовался, как он ловко может бить человека, который не должен и, вроде бы, даже не имеет права поднимать на него руку. И ничего, я терпел, обходился без ружья и наломал тоже достаточно чужих костей.
- Знаю я всё про тебя, рассказывали, что некоторые боялись в казарме спать и тебя даже в психушку просили отправить. Взрослый ты, ума у тебя больше и говоришь ты складно. И что мне теперь?
- Взрослый? Разницы у нас, да - пять лет, но и ты скоро таким будешь. - Да, проступок это, - сказал комроты, когда я тоже спросил: что тебе будет? Он говорит: пять лет. А я говорю, два, максимум три. Много смягчающих твою вину обстоятельств: поверь, я был под судом на гражданке, кое-что знаю. И лучше - три, а то дослуживать заставят. Ты неволи не бойся, там гопники, да всякие бакланы сидят, в основном, а ты - полосатик! Уважуха тебе будет - за совесть и честь страдаешь...
Семёнов плакал, но не выпускал меня из виду, по-охотничьи, настороженно провожая глазами каждый мой, отведенный от него в сторону взгляд: наверно, он не верил и мне. Я молчал, понимая, что он думает и не торопил его, надеясь, что согласится он на эти пять лет.
- Как же я матери буду про это рассказывать? Она же с ума сойдет, - потерянно прохрипел он. - Она меня в армию не пускала, я сам напросился...
- Знаю я, Игорь, я про тебя всё знаю. Я даже знаю, что у тебя девушка есть и зовут её Маша: думаешь я, на политподготовках, только политинформациями занимался? Я про всех всё знаю, для того я и тут, чтобы уговорить тебя и не сделать бы нам с тобой еще одну глупость...
- Сейчас начнут бить, потом в тюрьме...
- Ты что? - перебил я его. - Я же тут? Комвзвода наш тоже тут, он за тебя всех перестреляет: ты же Молчуна знаешь! Сидел, всю дорогу плакал, тебя жалел, человеком считает. А в тюрьме, ты всего один день молодым будешь, а завтра уже другой придет или даже двое: там лучше, чем в армии, там за характер ценят, за статью, а у тебя всё это есть...
- И что будем делать? Теперь.
- Сейчас, я оглянусь, посмотрю, чтобы они там, сзади, чего-нибудь не придумали бы, какую-нибудь группу захвата, повернусь к тебе, а пока, лежи...
Я оглянулся, показал, сиротливо и одиноко, грустно стоящему в сторонке своему лейтенанту, что всё идет нормально, он кивнул головой, я повернулся к Семенову:
- Теперь вставай, но только так вставай, чтобы я прекрывал собой все спереди тебя, а то там и не наши ведь есть. Я подойду или ты идешь и отдашь мне карабин на предохранителе и всё, пойдем вместе. Я обещаю, если кто дернется - голову сложу и ты тоже не бойся, вдвоем мы всё сможем...
Семенов шел ко мне, но почему-то остановился метрах в двух-трех от меня:
- Не смогу я. Ты уговорил меня, но не смогу. Человека я убил... А как же мать, Машка... Всё, ты меня поймешь. Держи, карабин...
Он аккуратно кинул мне карабин, распахнул шинель:
- Штык-нож еще у меня...
Запах, тот самый запах, что был в караулке, ударил мне в нос, я понял, что и от него также пахнет, как пахло и от Криулина, которого уже нет, и мысль, что и Семенова сейчас не будет, развернула меня посмотреть, что творится сзади, и тут же, мгновенно обернуться и понять, что я опоздал - Семенов не плакал, он, держа штык двумя руками, острием в сердце, тихо сказал:
- Всё нормально, сержант... Но я не смогу. - и всем телом, плашмя, упал на землю. Грязная шинель поднялась горбом с левой стороны его спины...
Я никогда не плачу, только от радости или смеяться могу до слез, почти не чувствую боли, но тут я плакал: сидел на земле, в какой-то яме, на мокрой глине и плакал...
Лейтенанты перевернули его: у него даже глаза были зажмурены, видно он готовился к боли и сжал их. Штык-нож вылез из него назад, сантиметров на пять, и только тут я заметил, какой это маленький и худенький мальчишка...
Все потихоньку отошли подальше, ждали начальство, следователей. Одиноко стоявший вблизи, нахохлившийся Мочун шмыгал носом, смотрел то на меня, то в сторону дороги.
Я сидел рядом с погибшим и шептал сам себе:
- Я тебя прозевал, Семенов, только я и, смерть: ты-то чем думала? Мало тебе одного? Зачем тебе этот мальчик, его ведь мать ждет? Взяла бы меня, я ведь больше прожил и меня никто нигде не ждет...
Вдруг, запах крови, травы и даже подошв кирзовых сапог, резко ударил мне в нос, а того запаха, такого странного, преследующего меня целых три дня, уже не было: только боль в груди, как распирающая её тяжесть, и запах, запах совсем юного пацана.
Я втягивал носом пропитанный запахами воздух, оглядываясь, осматривал всё вокруг и почему-то синее небо: маленькое, круглое облачко над горизонтом, быстро перерождалось в тонкую полоску и глядя на него, я мрачно усмехнулся:
- Неужели так пахнешь ты, в поисках блуждающая смерть...
Облачко превратилось в нитку и совсем исчезло, будто бы его никогда и не было...
Иван Атарин.