Жизнь с понедельника…
Сапунов с трудом разлепил глаза. Всё плыло перед глазами, мутило и выворачивало наизнанку, сердце колотилось как мотор его раздолбанного «жигуля» и готово было выскочить из глотки вместе с кишками. Попытался встать и рухнул в изнеможении вновь на диван. Он боялся пошевелиться, тошнотворный ком застрял в глотке, и гадко становилось от мысли, что не дойти хотя бы до раковины на кухне. В голове раскалённым гвоздём торчало, что надо как-то доползти до окна и открыть форточку... Откинувшись на мокрую от пота подушку, бормотал как заклинание: «Счас.., счас.., токо маленько отпустит, чуток отлежусь и встану, счас, я счас…, тошнота проклятая пройдет и я счас, счас встану…».
Сапунов валялся в трусах и носках на несвежей кровати. Конечно, не раз и не два напивался до свинского состояния, это он помнил, но ещё никогда похмелье не скручивало его вот так — в трубочку, и ему стало страшно, что сейчас как последний алкаш подохнет в собственной блевотине. Наконец, неудержимый позыв взбунтовавшегося естества рванул и выбросил его из дивана в туалет. Он рухнул на колени перед унитазом, судорожные конвульсии сотрясали всё тело. С полчаса лилось из него со всех дыр и щелей, но долгожданного облегчения не ощутил. Жуткая слабость лишь позволила вывалиться из туалета. Голова раскалывалась, он мычал и скрежетал зубами от страшной головной ли, желудок, казалось, вообще прилип к позвоночнику, липкая холодная испарина противно обволакивала жалкое дрожащее тело. Его ещё пару раз вырвало мутно-зелёной отвратительной слизью, и он, пошатываясь, добрёл до постели, рухнул и забылся коротким тревожным сном.
Когда очнулся вновь, перед глазами всё также плыло и кружилось в странном хороводе. Перед ним проплывали вверх ногами давно немытые окна с подоконниками, заставленными пустыми бутылками, книгами, какими-то папками и кипами перевязанных и россыпью бумаг, которые почему-то не падали, стены с порыжевшими обоями, книжные полки с валяющимися на них носками и галстуками, громадный стол, весь заставленный остатками еды, с пишущей машинкой, и всё это тоже, странно, не летело почему-то на пол… Он закрыл глаза, стараясь хоть как-то остановить невыносимое головокружение, этот безумный хоровод.
Немного погодя Сапунову всё же стало чуть-чуть полегче, и он, задыхаясь от гадливости к себе, громадным усилием воли потащил себя в ванную. Стоя на коленях, ноги всё ещё не держали, включил холодную воду и сунул голову под струю. Наконец, встал и кое-как почистил зубы, без конца роняя щётку. Опять появились предательские позывы тошноты, но на этот раз обошлось. Он вернулся в комнату и, сначала неосознанно, стал шарить в комоде и серванте, пока, наконец не вспомнил, что одеколон «Лаванда», которым пользовался после бритья, оставил как-то в спальне. Откручивая непослушными пальцами увёртливую и скользкую пробку, бормотал вслух: «Му-му-мужжи-жики пьют… Ни-ни-кто не по-по-подох, н-ничо, ничо, я мале-ле-ленько, гы-г-глоток, ч чу-чуток…, на-на-нна выдохе, ду-да, выдох-х-хе…». Где-то параллельно в немного ожившем мозгу шевелилась страшноватая мысль, что вот, и язык не слушается уже, это что же такое со мной происходит, а?… «А-а-а! Зараза!!», — без запинки на этот раз хрипло прорычал он, выронив флакон. На его счастье одеколон не успел вылиться из флакона и Сапунов, встав на колени, с отвращением, зажмурившись, стал лакать из горлышка, успокаивая себя: «Лекарство это, лекарство…, лекарство приятным не бывает…». Сил ополоснуть густой, сладковато-противный, обволакивающий весь рот вкус уже не было. Посидев несколько минут на полу, тупо уставившись на пустой флакон, с трудом поднял себя. Пошатываясь от слабости, стащил с дивана простынь, снял с себя трусы, носки и нагишом упал ничком на голый велюр и мгновенно заснул, словно провалился в бездну.
На этот раз Сапунов проспал часа четыре и, проснувшись, обнаружил, что голова не болела, но была пуста, как выскобленная тыква. Он встал и, пошатываясь, слабость его ещё не покинула, побрёл на кухню. Теперь ему до жути хотелось жрать, и желудок как-то неестественно громко, с бульканьем, утробно урчал. Нашёл два сырых яйца, выпил и заел черствым куском пошехонского сыра с остатком батона с маком. Медленно глотая холодную воду прямо из графина, Сапунов глядел через кухонное окно на захламлённый двор с давно переполненными мусорными баками, грязно-серый снег, чёрные пластины льда с налипшими на них обрывками всякого мусора… «Как на душе у меня»,— неприязненно-брезгливо подумал о себе. Ещё немного посидев голяком на табуретке, побрёл в ванную. Уныло оглядев горы нестиранного белья в тазах, сиротливо стоящий почти пустой ромашковый шампунь, обмылок в мыльнице, бритвенный станок «жиллет», набрал до краёв ванну почти обжигающей воды и скомандовал сам себе: «Лезь в кипяток, скотина безмозглая…».
После ванной нашёл чистое бельё, оделся в ещё приличный спортивный костюм «Адидас» и взялся убирать свой свинарник. Ему казалось, что вся эта грязь, паутина и хлам въелись в поры его кожи, и если дочиста не выскоблить, не вымыть, то так и останутся в нём навсегда и будут смердить. Выволакивая и выметая сор из углов, он вдруг вымел чёрные женские колготки «Леванте», завалившиеся за диван. Секунду уставившись на них, он вспомнил вчерашний вечер и мстительная усмешка зазмеилась на его губах. «Стерва старая, так тебе и надо. Не июль на дворе, а февраль с морозцем. Ничего, и без колготок обошлась, сучка похотливая, думала никуда не денусь, ухвачусь, планы строила..., как бы не так, сядешь на ежа голой задницей…», — злорадно думал Борис Сапунов.
Продолжая по инерции убирать квартиру, чего он и не помнил, когда в последний раз делал, стал перебирать в уме, как скатился в болото.
Сапунов по окончании знаменитого журфака МГУ по распределению попал на Север, вот в этот областной центр. Его, белозубого, ладного, со столичным шармом, начинающего журналиста с весёлым и покладистым характером взяли репортёром в главную газету — «Красное знамя», орган областной партийной организации.
Довольно быстро сделал себе карьеру и имя. За три года репортёрской работы он объездил вдоль и поперёк всю область, налетался на «аннушках», вертолётах, наездился на редакционном «уазике». Такая жизнь молодому, брызжущему неуёмной энергией, лёгкому на подъём парню нравилась. Доволен был и главный редактор, старый партийный работник ещё пятидесятых годов. Надо срочно отразить передовые достижения оленеводов дальнего стойбища, рекорды затерянных в тайге лесников, до которых триста с лишним вёрст, буровиков в тундре и начинается в редакции геморрой у главного… Срочно обнаруживается у матёрых и старых: у этого радикулит, у того подагра, у которой месячные некстати, а у кого и просто амбиции. А молодой Борис Сапунов всегда, как пионер, был готов. В командировках познавал мир без прикрас, видел, как в поте лица народ зарабатывал себе на жизнь, и самоутверждался. Со временем набил руку, и его репортажи, интервью, а потом и очерки стали нравиться читателям, да и ему самому тоже. Он стал узнаваемым журналистом, которому персонально присылали жалобы и письма разный люд со всех концов области, звонили и заходили на работу. Стали и награждать. Не только грамотами, но и премиями солидными. И вот уже больше пяти лет, как стал зав. отделом и солидным журналюгой, с чьим печатным мнением стали считаться и в инстанциях.
Вместе с газетой Борис пережил синхронно, ну, ясно, с известным запозданием, с ведущими центральными газетами все пертурбации последнего десятилетия. И горбачевскую перестройку, и вот теперь — странно вихляющуюся ельцинскую, не то тоже очередную, не то и вовсе новостройку. Не стало партийного ориентира, и областным изданиям было несладко. Бессменный главный редактор Николай Иванович заработал даже микроинфаркт, но, оклемавшись, наотрез отказался уходить на «заслуженный отдых», да и то сказать — давно приравнял свое перо к штыку. Стойкий оловянный солдатик газетного фронта. Ни он, ни большинство его сотрудников, включая Сапунова, публично не выходили из партии и партбилеты не рвали и не сжигали. Кое-кто вместе с главным подался в «новую» российскую, где стали даже не последними функционерами-общественниками в местной организации. Однако народ, с трудом выживая, наплевал на всех этих старых и новых коммунистов окончательно.
Сам Сапунов теперь ни в какую партию не вступал и не собирался. Своё партийное прошлое старался особо не вспоминать, хотя и не стыдился его. Но всё же новое тяжело, с кровью и грязью, понемногу утверждалось в умах людей и в областном центре. Какое оно, это новое, Сапунов и сейчас не мог толком определить хотя бы для себя, Сломался, казавшийся ещё недавно незыблемым, порядок вещей, а новый как-то всё не определялся никак.
Свежий шквалистый ветер начала девяностых разворошил и расшвырял по углам старую, жухлую листву. И Борис видел откровенный испуг местных начальников — областных партбонз, своего шефа. Особенно после бесславного путча Янаева-Крючкова с нетрезвой компанией. Свои-то «слуги народа» зашустрили тогда и явно поторопились было записаться в местные «путчисты-революционеры», а потом в немалой панике повалили в столицу и стали в очередь, чтобы припасть к стопам, да только не учли, что Москве было не до них, там решались очередные «судьбоносные» задачи дня, как всегда, без народа, а заодно и без провинциальных князьков. «Местная элита», вернувшись домой, быстро стала перекрашиваться на ельцинский манер и вошла постепенно во вкус альтернативных выборов, ваучеризации-акционирования, вкупе с директорами определяющих экономическую физиономию области предприятий. Партхозноменклатуру на местах так просто не своротить, да и некому было сворачивать. Откуда в наших палестинах-то взяться в одночасье какой-либо вменяемой оппозиции? Все ведь вылупились из пресловутого «развитого социялизьма», в котором гражданскому обществу места не было и быть не могло. Это сейчас из столицы новые богатеи «приглядываются» к лакомым кускам, приручая в первую очередь всё тех же извечных начальников, что собирались в недавние советские времена поумирать в своих креслах, а сейчас готовы и отдать их за солидный кус и гарантированное будущее чадушек своих. Известно ведь, как редкостно «чадолюбивы» эти господа, да ещё они, как один, кто этого не знает у нас? — просто «образцовые отцы» семейств!
Уж кто, кто, а журналист Сапунов знал много чего всамделишного про них. Знал, как нагло рассуждала и действовала номенклатурная публика местного разлива «во благо народное» и тогда, и теперь. Как-то в недавнем разговоре с генеральным директором одного из самых крупных предприятий, ставшего ещё и депутатом нового областного Совета, Сапунов было попенял ему, что не надо уж совсем отнимать суверенное право народа, это они ведь власть… Так тот сразу матерно окрысился: «Кончай х…ню молоть и не баламуть в своей газетёнке, это же пьянь, ворьё и бездельники, уж я то за двенадцать лет работы директором знаю жизнь. У них же в голове ничего нет, пропадут без нас, кончай демагогию, не лезь в дерьмократы, про нас, руководство, чего дельного пиши, а этим — им надо стакан водки и колбасы вволю, и вся тебе власть народа…Страна без нас по миру пойдёт, развалится, пошурупь мозгами на кого ставить. Вроде умный человек, а босоте сраной потакаешь». И Борис отлично знал, что так думал не один этот Петров.
Поначалу в эти годы он старался честно во всём разобраться и писал довольно легко, всякий раз вроде бы уверенно кладя на обе лопатки сидящего в себе боязливо-опасливого самоцензора, к страшному неудовольствию шефа и зависти чуток осмелевшей редакционной молодёжи. Писал о страхе партийных секретарей, делавших судорожные и нелепые телодвижения по первости, и о том, как, пережив смертельный испуг, они стали стремительно и хищно перестраиваться, обнаглев пуще прежнего, не встречая ни с какой стороны осмысленного отпора.
Его по-прежнему читали, стали приглашать на телевидение и радио. Одно время был даже завсегдатаем всяких «круглых столов» с опальным диссидентом, новоявленными демократами, попами и экзальтированными «патриотами» из среды неувядающих, вечнозелёных, как старые ёлки на погостах, сталинистов, местной интеллигенцией, студентами-активистами и просто разными психами. Какую-то плановую редакционную работу в отделе почти забросил. Он даже немного бравировал независимостью и смелостью, хотя в душе ясно осознавал границы своей отваги.
В самой редакции страсти тоже кипели, и «главный» явно терял позиции. На это место агрессивно рвалась вчерашняя собутыльница-совратительница, ответственный секретарь газеты Эля-Людоедочка, Эльвира Францевна Фаузер. И хотя она была на добрых десять лет старше Бориса, «положила глаз» на него с первых дней в коллективе, и без особых затей навязчиво опекала «будущее золотое перо» славной газеты.
Эля, Элечка… Это она в одну из первых командировок потащилась с ним в местную тьмутаракань и в первую же ночь в дощатой холодной «гостинице» затащила в постель. Впрочем, он тогда особо не сопротивлялся. Эля была хохлушка с материнской стороны и немка по отцу. Ладненькая, по спортивному сбитая, хотя и насквозь прокуренная, была в постели опытна.
Сейчас он вспоминал, как неприятно было утром того дня проснуться в прокуренной кровати, когда даже от её упругой кожи пахло табаком. Потом они не раз ещё встречались у неё дома, но Эля довольно быстро переключилась на других, более значительных городских кавалеров, делая себе карьеру в основном старым испытанным женским способом, к облегчению и спокойствию Бориса, не испытывавшего к ней серьёзных чувств.
Именно Эля как-то незаметно, «только ради газеты», втянула Сапунова в предвыборный штаб бывшего первого секретаря обкома ещё в конце горбачевских годов. Этот Алексей Юрьевич в секретарях просидел семь лет и уже тогда в кругах местной интеллигенции получил прозвище «удельный князь», о чём знал и не возражал — льстило его самолюбию. Сапунов тогда много и умело писал о своём боссе. Всё, чего тот сам хотел, и что внушала ему Элька. Писал для него и всякие речуги митинговые и телевизионные, брал «эксклюзивные» интервью, где и вопросы и ответы были его собственные. Противников первого секретаря, все из той же обоймы, правда, калибром помельче, Борис не уважал. Искренне считал, что вчерашние «вторые» похужей, жадней и глупей, и в новых условиях приведут область к хаосу. Иногда с самодовольством сознавал, что не мало поспособствовал Юрьичу стать губернатором. Однако Борис никогда не обольщался на счёт него. Претило избыточно неприкрытое хамство, когда он и секретарём, и сейчас запросто раздавал матерные оплеухи своим подчинённым, невзирая на пол и возраст или когда по-барски нагло рассуждал о себе в третьем лице. Тем не менее, Юрьич, сделавшись губернатором, не забыл своего спичрайтера и личного борзописца. Материальные блага посыпались как из пресловутого рога изобилия. Квартира с улучшенной планировкой и метражом, да ещё оставшаяся старая, где он и прибирался сейчас, гараж, неслабые гонорары, приглашения на презентации, загранпоездки…
Перманентно сытое состояние для мужика — дело опасное. Сапунов как-то незаметно втаптывал и втаптывал свою, оказавшуюся неожиданно слабой и податливой, как истомившаяся по мужику сорокапятилетняя бабёнка, душонку и потерял достоинство и совесть. Чем, чем, а независимостью и своим достоинством он всегда тихо гордился. «Хорошая работа и должна оплачиваться хорошо. Бесплатный сыр только в мышеловке, уже не мальчик, вечно голодненький голозадый журналистик какой-нибудь», — оправдывал он себя, хотя и осознавал где-то на заднем плане, что покупают его, сволочи, с потрохами покупают. Гнал от себя эти мыслишки, гнал, а они всё возвращались и возвращались. Бесследно это не прошло.
Впервые Сапунов напился до полного бесчувствия именно в загородной резиденции удельного князька, изблевав роскошный палас апартаментов. Первый раз было стыдно, а потом и не раз и не два, привозили его домой бревном. Невыносимо тяжко было глядеть на распоясавшихся «победителей», ни в грош не ставящих мнение своих оппонентов, тем более людей с улицы. Победив на выборах, Юрьич, без всяких там дипломатий и фокусов, как и раньше первым секретарем, распределял задания и поручения по своему усмотрению своим сторонникам, а заодно и вновь избранным депутатам, недвусмысленно намекая, что всем им придётся с ним сработаться на ближайшие четыре года, а иначе… Большинство осознавало, что означает это грозное «иначе». А Сапунову просто отдавался приказ, отразить поддержку лично губернатора и его социально-экономической программы большинством «впервые демократически избранных» депутатов, проводить в жизнь «новый курс» к «процветанию» области.
Борис много чего узнал, вращаясь «в сферах», и временами ему становилось дурно, а то и страшно. Шло неприкрытое воровство, делёж всего, что можно было хапнуть, особенно это касалось бюджетных средств, хотя бы тех, что были предназначены для северян: на завоз топлива и продуктов, переселение… С любым проявлением недовольства, да просто с совестливыми людьми расправлялись решительно и без затей. Навели «должный порядок» в местных СМИ. А Сапунова считали своим и не опасались его. Вчерашние «комсомолята», ставшие хищными, что тебе маленькие амазонские рыбки пираньи, способные стайкой в мгновенье ока начисто обглодать тушу быка, теперь превратились в преторианскую гвардию Самого. Они бравировали тем, как запросто затыкали рот оппозиционным журналистам из их вчерашней молодёжной газеты, не брезгуя и уголовными методами, да и просто привлекая готовую на всё шпану, Нагло тыкали Борису в лицо и панибратски-покровительственно хлопали по плечу. Вот он и пил, ненавидя свое собственное холуйство и малодушие.
В пьяном виде мог и резко чего наболтать, а то и бормотнуть с угрозой, мол, знаем кое-чего и про вас, зажравшихся и обнаглевших… Но кто его слушал? Однажды получил от бывшего комсомольского секретаря зуботычину, а так его не трогали. Уже в открытую скоро заговорили, что «был Сапунов да сплыл. Спился, пьянь, за бутылку чего хош и кому хош нахряет, пьёт, не просыхая, хоть и пишет по-прежнему неслабо, не всякий так и сможет...» Познал Борис и запои. Уж пару-тройку раз было, и в последний, полгода назад, жёнушка его из местных красавиц, бывших деятельниц всё того же обкома комсомола, собрала манатки и с сыном Митькой от первого брака свалила к матери, отвоевав по суду «изобилие», а ему оставив «рога» со стареньким «жигулёнком». Да Борис на суде свои права и не качал, хотелось быстрее развязаться. Только после суда от души вмазал Светкиному хахалю и, закурив, с нескрываемым удовольствием поглядел, как из мутной сентябрьской лужи вылезал, в только что бывшем щёгольском белом плаще, изрядно напуганный новоявленный женишок, и навсегда ушёл в старую квартиру.
После нового года он пару раз наведался в бухгалтерию за получкой и гонорарами. Наплевал на текущую злободневку в отделе, сидел в основном дома. Кое-что пописывал для души, перелистывая старые записные книжки. Вошёл во вкус и стал подумывать, не опубликовать ли чего отдельной книжкой. Вон, печатают же чёрте что все кому не лень. С давно забытым удовольствием взялся перечитывать Чехова, Бунина, листать толстые журналы — знакомился с новыми именами в русской словесности. Заинтересовался Акуниным, Пелевиным, что были в последнее время на слуху, потом поднадоели оба — чрезвычайно писучих, но больно однообразных во всех своих опусах.
И вот вчера притащилась шикарно упакованная Элька с двумя бутылками дорогущего французского коньяку и всякой деликатесной жратвой.
Подустав от трудов праведных и невесёлых воспоминаний, Борис бросил мокрую швабру и пошёл на кухню. Сварил себе пакетный суп и за пустым обедом вспоминал вчерашний день и вечер. Эля молола о том, что после его развода им надо сойтись теперь до конца дней и заниматься делом. Надо, мол, газету решительно прибирать к рукам, договорённость с Самим есть, дело фактически решённое. Предлагала Сапунову пост единственного заместителя при ней — новом главном редакторе и соучредителе газеты, показав свои акции, коих набралось много мало, аж 15%. «Ловка, сучка», — почти с восхищением подумал Сапунов, слушая захмелевшую Элю. Она обрисовала ситуацию в коллективе, из которого он как-то незаметно выпал, и понял, что это вовсе не блеф.
Основной учредитель — администрация князька поддержит её, не посмеют перечить хозяину, да и со многими первыми лицами Эля ладила, переспала почти со всеми на загородных увеселениях, банях-саунах. Она знала, когда и с кем, так что и не ославилась, это он знал. Всегда она выбирала, а не её. «Ловка, бестия, ловка! Обтяпала-обштопала как надо, стратег, своего не упустит», — отдавал ей должное Борис. После первой выборной кампании, вышедшей ему боком, она извлекла почти всё, что хотела, сделавшись доверенным лицом Алексея Юрьевича, который таскал её всюду с собой, даже по заграницам, и не в качестве любовницы, бери круче, советницы по связям с народом.
И вот теперь, скинув на старенькое кресло роскошную шубку из чернобурки, Эля, потягивая коньячок, глаголила: «…но сначала, Бориска-дурачок, ты отмоешься, а то тебя, лапушка, уже и в алкаши записали. Уж кто-кто, а я-то тебя знаю и возможности твои тоже. Все творческие дела за тобой, получишь карт-бланш, обещаю, а вот финансы, хозяйство и редакционная политика — это я, Бориска. Не сложилось у нас с тобой, а я на тебя с той первой нашей ночи запала, ты и сейчас мужик сильный, да и я в самом соку, но о деле давай. Скоро перевыборы, а тут всякая мелкотравчатая шушера башку подняла, конкуренцию Самому хотят составить, ха-ха-ха… Как бы не так, повоюем, Бориска!», — завершила хриплым прокуренным смешком Эля.
Борис молча пил, коньяк ему нравился, и поначалу как-то отстранённо слушал. При заявлении, что ему можно будет самому определять творческую политику газеты, которой столько отдал, ведь он попросту ни в какой другой и не работал, в голове у него пронеслось недавнее. Иногда, в минуты просветления между запоями, он мечтательно размышлял, как бы можно было сейчас перестроить газету, направленность её. Помимо ежедневной хроники, развёрнутой обязательно не на одну чернуху, но и на слабые росточки новой самостоятельной житухи народа, оперативных репортажей с места событий, завести новые рубрики, в которых читателям бы отводилось место для творчества, литературные странички, детский уголок, постоянную социологическую страницу, колонку для первых лиц области, где им бы пришлось так или иначе отражать своё подлинное нутро и утробу, чтобы люди лучше осознавали, кого они «навыбирали» себе на шею. Этой сановной публике не надо мешать, они сами себя разденут до исподнего. Можно бы подхлестнуть и редакционную молодежь, что беззубо пишет лишь о всяких кисло-сладких местных музтусовках и не смеет трогать что-то серьёзное, хотя бы о грозном потоке наркомании, потихоньку заливающей северные городки, при полном попустительстве местных ментов, если не сказать о них похуже. Да мало ли что можно, и вообще, не слабо бы сделать первоклассную газету. Не всё же только в столицах… Но, поглядев на хозяйски расположившуюся Эльку, усмехнулся про себя. «Раскатал губу, Сапунов, под сорок лет, а салага-наивняк, …твою мать! Слабак хренов. Реформатор газетный, хрен ты собачий…».
Он отчетливо осознавал, что если согласится, то на шее у него будет туго затянут строгий ошейник, и поводок будет совсем не в её руках. Пока Юрьич у власти никаких перемен в газете не будет. Размечтался! Это и ежу понятно, Борисушка! Развесил уши. Вон чего предлагает, людоедочка ненаглядная. Мол, нужен «кардинально новый подход» к делу. Как бы теперь со стороны, не в лобовую, как в первую кампанию, поразмышлять о перспективах развития области в ранге «независимого» обозревателя и исподволь подводить к мысли, что, мол, менять в столь переломный и опасный момент коней на переправе просто глупо и небезопасно. Ишь, стратег будуарный, дура дурой в политике, а время и её кой чему научило. Заговорила о том, что надо и основательно покритиковать Самого… «Слышь, Бориска, тут двух зайцев убиваем. Что тут говорить, у Юрьича, сам знаешь, много чего херового, самодовольства и барства с наглотой хватает. Пиши об этом. А если он будет знать, что ты в его команде по-прежнему, он к тебе прислушается, а второе — народ прибалдеет, их герой Сапунов, не убоявшись, размазывает Самого, но предлагает всё же его, несмотря на жёсткую нелицеприятную критику…».
Сапунов отряхнул убаюкивающее оцепенение, и холодное бешенство стало заливать по макушку. Вспомнил, как бесцеремонно его пьяного швыряли на пол «уазика», боясь, что испачкает рыготиной новую иномарку хозяина, и бесчувственного бросали на лестничной площадке, напоследок длинно нажав на дверной звонок. Вспомнил и то, как недавно ещё Юрьич брезгливо, как с холопом, разговаривал с ним всё в той же загородной «Черёмуховке». «Сапунов, я тебе достаточно плачу на жизнь, мог бы и подлечиться от запоя, чтоб я твою пьяную харю сегодня не видел и ты бы всякую х…ню на людях не молол. Посмотри в зеркало, у тебя морда стала на жопу похожа. Всё понял, пшёл вон…», — не дав даже что-то ответить Борису, выговорил ему Сам и пошёл в свой личный сортир, нагло, шумно испортив воздух. В тот последний раз Борис уехал домой и напился как последний забулдыга. Запершись, в своём кабинете, пьяно плакал от унижения, ощущая себя последней нещадно битой дворняжкой на свалке.
Глядя, как Элька, раздевшись до нижнего французского белья, стелет постель и что-то там воркочет уже о их будущей семейной жизни, угрюмо-мрачно думал: "»урва, решила, что со мной можно, как вам с Юрьичем заблагорассудится..., не человек я для вас, а червяк, да? Я-то вам не нужен, перо моё нужно, что в душе моей творится, вам и дела нет, думаете, я опять пойду в сытое стойло вонючее ваше, на старых счётах-костяшках прибросили, посчитали «цену вопроса», во сколько обойдусь? Сука, не раз и не два будешь наставлять рога мне, если тебе занадобится «решить важный вопрос2, запросто перешагнёшь и через мой труп, надо и перешагнёшь. Сама стала дрессированной собачкой и меня затянуть хочешь. Ещё не факт, что на этот раз твой Юрьич выиграет выборы, вон как нервничает в последнее время, даже спеси поубавилось…». Борис налил себе полный стакан коньяку и залпом выпил, потом было ещё налил, но Элька, забравшись к нему на колени, отобрала и стала его целовать, приговаривая, что он ещё нужен ей в постели… Сапунов очнулся, оттолкнул её, вскочил и заорал: «Хрен вам! Вот, — он сделал руками выразительный непристойный жест, — Накось, не подавись! Купить решила, в постель затащить, как всех этих ****ей затаскивала, да? На себя погляди, старуха молодящаяся, сиськи как у старой козы висят, ляжки раскормила на подачках с барского стола, обвисли салом, а туда же..., да тебе и на панели места не дадут. Ненавижу, ненавижу! И себя ненавижу. Все — суки продажные, все ****и! Ублюдком стал! Не человек, а кусок говна…».
Он нарочно сказал, что она в старуху превратилась. Нет, Элька была хоть куда, не состарилось её нерожавшее и заботливо ухоженное тело, в соку была баба, но им овладело бешенство, и опомнился лишь от резкой пощёчины в морду. Сапунов сгреб её шмотки, шубку и, распахнув дверь, выкинул на лестничную площадку, матом потребовав убираться. Эля, в самделишных слезах, по-бабьи поскуливая, торопливо одевалась, даже не обругивая Бориса. Удар, нанесённый им по её женскому самолюбию, оказался сильнее всего. Она превратилась в маленького брошенного котёнка под холодным дождём, исчезли недавняя сытая уверенность знающей себе цену, изысканно одетой холёной женщины-победительницы, всегдашняя самоуверенная стать, Осталась несчастная сорокасемилетняя отвергнутая баба.
После ухода Эли Сапунов выжрал весь оставшийся коньяк, уже не чувствуя ни аромата, ни вкуса. Достал бутылку водки, к которой не притрагивался с нового года. Он чувствовал себя паскудой и сволочью.
От воспоминаний о вчерашнем событии Борису стало муторно на душе. Во рту всё пересохло и в голове застряла одна мысль — срочно чего нибудь выпить. «Глоток, а то сойду с ума, заболею, а ну их всех к такой матери, гори оно синим пламенем…» Полуодетый, он проворно сгонял в гастрономчик на углу и принёс себе три бутылки скверного портвейна, водки, жратвы… Не раздеваясь, прямо в прихожей содрал пробку с портвейна и саданул разом с полбутылки. Закурил, сел на тумбочку с обувью. Ему стало почти хорошо.
«Выборы, как же, как же, помним-с, помним-с. Будут вам выборы…»,— с холодной яростью, всё ещё сидя в прихожей, размышлял Борис.
В последнее время его посещали кое-какие мысли, которые он с робостью, да и что говорить, просто со страхом отгонял, отчасти и справедливо, что он ещё не в форме, не созрел. Куража и храбрости нет. Водка не помощник тут. На трезвую голову надо…
Борис встал, разделся и пошёл в чуланчик, где среди разных ящичков, пустых банок и бутылок, лыж, старой одежды и обуви нашёл пыльную коробку из-под кроссовок. Старательно обтёр влажной тряпкой, водрузил на стол. Поглядел на неоткрытую ещё коробку, решил доубираться, а потом уже и сесть за стол.
После уборки взялся стирать. Развесил бельё и рубашки в ванной комнате и на балкончике, вынес мусорное ведро и заварил себе крепкий чай. Усевшись за стол, прихлёбывая обжигающий чай, взялся разбирать бумаги из коробки. Это были его собственные записки с разными голыми фактами, собранными за последние годы. Без всяких комментариев, с зашифрованными пояснениями и информаторами. Он всё помнил: где, когда, при каких обстоятельствах и кто снабдил его этими данными. Были тут и несколько копий документов за подписью первых лиц области и самого губернатора, ксерокопированных тайком самим Сапуновым, несколько подлинных накладных. Собирать все эти сведения он стал по репортёрской привычке на всякой случай без особой цели, теша себя надеждой, когда-либо на старости лет воссоздать без прикрас эту медленно и мучительно текущую эпоху перемен. Но после того, как в центральной печати стали появляться громкие скандальные публикации о разнузданном лихоимстве разных власть имущих, коррупции на самых верхних этажах и начались смертельные расправы с известными журналистами, Борис стал крайне осторожно собирать информацию уже более целенаправленно. Иногда иронизируя над собой, что, мол, превращается в дешёвого доморощенного детектива, он собирал факт за фактом, убеждая себя, что когда-нибудь опубликует убийственный материал хотя бы в том же «Московском комсомольце», «Комсомолке» или в «Совершенно секретно», что это будет его долг журналиста и мужчины.
Деятельность одного местного предпринимателя, начинавшего в новые времена в районном городке как торгово-закупочный кооператор, ставшего банкиром, депутатом и экономическим советником Самого, тяжёлым танком прущего прямо по народу хитромудрого еврея, его особенно заинтересовала. И досье на него было пухлым. Антисемитом Борис никогда не был, но этот сын израилев был просто супернаглым жидом без национальности. Помесь теневого дельца советских времён, действовавшего под прикрытием комсомольских НТТМ, всяких МЖК со стройотрядами и ушлого кооператора горбачевских времён дала нувориша новой российской действительности совсем не провинциального масштаба. Без, мало кому известной, совсем неявной, но очень эффективной поддержки Самого сей Рабинович был бы средней руки предпринимателем, не больше. А вот почему поддерживало, и что поимело первое лицо области — кое-что весьма существенное вот в этой Сапуновской коробке имелось.
Это он, Рабинович, пришёл в самом начале 90-х с «инициативой» к Самому, который не только подхватил её, но и весьма «творчески» развил. Это была хитроумная афёра. Суть её состояла в том, чтобы купить где-нибудь в европейской стране фабрику-банкрот по производству мебели или какой столярки, куда поставлять пиломатериалы, забираемые за бесценок у давно лежащих на боку местных леспромхозов, как исходное сырьё, а готовую продукцию гнать домой и на вырученные доходы закупать жратву для северного завоза. Обслуживать финансовые операции должны были какой-нибудь небольшой банчок в этой буржуйской стране, где область выступила бы соучредителем и созданный ими самими, во избежание каких осечек и ненужных вопросов, банк дома. Сказано — сделано. В одной из стран Бенилюкса скупили на деньги, предназначенные для северного завоза, нерентабельную фабрику по производству окон и дверей. Нашли и подходящий банк. Тогда это было неслыханно. Шутка ли сказать, купили собственность за бугром! Не дом-особняк, каких в помине ещё ни у одного россиянина не было или во всяком случае не афишировали как сейчас. Правительство страны ещё на такие операции не решалось, а тут, пусть и небедная, но область! Сапунов тогда сопровождал губернатора в эту сытую страну. И хотя фабричка была старенькой, конца XIX века, и по своей оснастке не являла собой образец новейших достижений в этой области индустрии, Юрьича распирала гордость. Он даже поделился, как президент его слегка пожурил в Кремле за инициативу, мол, поперёд батьки в пекло…
Дела пошли стремительно. Для создания банка дома понадобились N-ое количество мазута по себестоимости, отданное проворному Рабиновичу, ставшему теперь ещё и экономическим советником губернатора. Не все разделяли тогда восторги по поводу ошеломляющей новации, которая была разрекламирована как локомотив экономического процветания области. Самых смелых, вроде экономиста Цинмана, его коллеги, остроумного и язвительного старика Братцева, быстренько «ушли» из администрации с ясными предостережениями. Настолько ясными, что с Сапуновым никоторый из них не захотел и рот разевать о кое-каких тогдашних их возражениях даже после оглушительного краха всей афёры. Сколько чего и куда ушло, покрыто вроде мраком неизвестности. На фабрике случилась страшная авария, уничтожившая её. На покрытие убытков якобы ушёл весь вклад в тот западный банк. Правительство страны, вдруг очнувшись, в очередном припадке борьбы с коррупцией, потребовало от области объяснений, куда подевались миллиарды рублей даденых исключительно на северный завоз. И выяснилось, что специально созданный банк остался, но пуст, как заброшенная церковка, а хозяин, спустя время, объявился на исторической родине, откуда его, ну никак не достать. Администрация же обещала со временем вернуть кое-какие деньги обманутым вкладчикам, лишь разводя руками перед Кремлём относительно правительственных миллиардов, сгинувших в треклятом банке.
Губернатор вышел сухим из воды. Он загодя, якобы вернув потраченные областью государственные. средства, которые тут же будто бы ушли на неотложные социальные нужды, когда ещё фабрика процветала и северные миллиарды как будто были на месте, уволил со скандалом экономического советника и даже неоднократно публично ссорился с ним, и никогда больше не приглашал его даже на областные деловые совещания. А тот тоже в долгу не оставался, обзывая губернатора печатно и изустно по местному телевидению махровым партократом и зарвавшимся князьком. Народец знающий лишь потешался. Это в абсолютно подконтрольных Самому средствах информации демократствовал сизобородый «Цицерон».
Но остальной народ верил. Так-то оно так. Да только от той же Эли он знал и кое-что другое. Ну, например, в некоторых загранпоездках Сам приватно встречался с бывшим советником и беглецом. Причём последний встречал губернатора по-царски щедро и был по-холуйски подобострастен. Припомнил Сапунов, перебирая бумаги из коробки, как Юрьич в узком кругу, расслабившись после обильного возлияния, рассуждал, повторяя слова Рабиновича, что на Западе, дескать, у власти стоят люди не бедные, миллионеры-предприниматели и банкиры. Вот, Сильвио Берлускони в Италии… Не то что в родных пенатах. Близкое окружение согласно поддакивало хозяину и говорило о скорых благоприятных переменах в этой сфере и в Отечестве.
У Бориса имелись документальные доказательства насчёт «бедности» Самого. Ещё больше — о самой афере. Как выкручивали руки директорам леспромхозов, бывшему гендиректору местного нефтеперерабатывающего завода, банкирам. Были в коробочке и другие любопытные сведения времён предвыборной борьбы, заинтересовавшие бы прокуратуру, ясно дело, не областную. Сапунов понимал, «тюремной робы» может и не сошьёшь, но даже этого материала с лихвой хватило бы, чтобы Юрьичу поставить на своей карьере жирный и окончательный крест. Он даже подумал, что мог бы накануне новых выборов анонимно выгодно продать этот материал некоторым столичным газетным акулам. Заглотят не поморщившись. Но можно было и самому продолжить журналистское расследование. Кое-кого расспросить, кое-кого припугнуть (в коробочке имелась и надёжная компра на этих самых «кое-кого»), а кое-где и порыться хорошо. Много чего лежит на поверхности, просто никому, в том числе и Самому, не приходит в голову, что можно эти разрозненные сведения и документы сложить в понятную мозаику. И это уже будет стопроцентно криминал.
Борис сидел за столом смурной. Азарта не было и в жар его не кидало. В голове вертелись обрывки памятных воспоминаний. Он решил, что на сегодня достаточно. Утро, как известно, вечера мудреней. Приготовил себе сытный ужин и запил его остатком портвейна из початой бутылки. Спрятал понадёжней коробку и завалился спать. Сон не шёл и он, отбросив одеяло, лежал на чистой прохладной простыне. Дома было тепло, топили как в морозы. Сон ему явно не грозил и Борис вернулся к своим недавним воспоминаниям, изрядно смущавшим его.
В конце прошлого года он встретил своего коллегу Игоря из молодёжной газеты. Решили посидеть у Бориса за пивком и поболтать за жизнь. Эта газета считалась главным оппозиционным губернатору рупором, а сам Игорь слыл ведущим политобозревателем и идеологом. Ведь он был руководителем местной, правда, прискорбно малочисленной, организации гайдаровской ДВР. Правда, Сапунов считал, что все оппозиционные потуги сводились в основном лишь к комариным укусам и для областной власти были назойливо докучливыми, но не опасными. Борис хоть и воевал на стороне губернатора, никогда коллег принципиально не задевал персонально, считая это неэтичным. И противники уважали его за это. Игоря он не особенно уважал как журналиста за излишнюю самоуверенность и претензию на роль оракула. А тот, как и многие коллеги, признавая мастеровитость журналиста Сапунова, совсем не разделял его взгляды на то, что происходило у них дома. Газеты располагались в одном здании и они ходили в одну столовку, бывало и вместе пили пиво или чего покрепче. Игорь, согласившись пойти в гости, хотел накануне новых выборов прощупать настроения в стане губернатора, обоснованно полагая, что Сапунов много чего знает изнутри и его рано списывать на задворки. А Бориса интересовали некоторые подробности о недавней попытке неких злоумышленников устроить пожар в квартире матери Игоря и о постоянных телефонных угрозах ему самому, о чём писала «Молодёжка». Сапуновская газета опубликовала хлёсткий фельетон без подписи, что сам Игорь со товарищи всё это придумывает ради привлечения к себе внимания накануне выборов. Но Борис знал, что это не выдумки. О чём и сказал Игорю, но не стал распространяться на эту тему. Тот понимающе усмехнулся и взялся распрашивать Бориса о том, как он представляет новые выборы. Борис же без обиняков предложил повспоминать о том, как Игорь нарыл материал о мазутных поставках Рабиновичу и опубликовал лишь часть, пообещав продолжить в следующих номерах. Но продолжения не последовало. Местный бумкомбинат внезапно отказал «Молодёжке» в бумаге, потребовав стопроцентной предоплаты, а сам Игорь вскорости попал за драку в милицию, а потом и в больницу, будучи дважды избит. Сначала подонками на улице, а потом ментами в каталажке. Игорь зло отреагировал тогда, что, мол, сам всё знаешь. На вопрос Бориса, а не хотел бы он сейчас, когда афёра лопнула, продолжить публикацию материалов, ведь он метил тогда в Юрьича, его гость окончательно рассвирипел и бросил, дескать, вынюхиваешь для хозяина? В общем, они тогда поссорились.
Сейчас Борис размышлял, стоит ли ему раскрыть свои карты перед Игорьком и попробовать получить эти материалы в дополнение к тем, что лежали в его коробке. Прикидывал и так и эдак. Встал с кровати, пошёл на кухню, покурил. Игорю тогда разговор явно не понравился. Обычно сдержанный, вальяжно ироничный, он намеренно стал хамить и провоцировать ссору, заметно нервничая. Тут что-то не так. Скорее всего материала у него нет и он боится. А чего боится? Борис стал размышлять вслух: «Ясно, чего боится. Я ведь присутствовал, когда Юрьич, после появления той публикации вызвал к себе зам. начальника областного УВД полковника Нечипоренко и, выставив всех вон из кабинета, орал так, что слышно было и в коридоре, где курил. Все ушли по своим кабинетам, а я остался в коридоре. Он орал матом на Нечипоренко, что если тот хочет занять кресло начальника и вообще остаться в области, пусть остановит зарвавшегося писаку-сопляка любой ценой, раз и навсегда. Требовал выяснить, что это за материал у него. Слышал, как чего-то блеял в ответ обычно наглый мент. Слышал и то, как Юрьич угрожал этому Нечипоренке...
Нету у Игорёчка никакого материала. А калекой или того хуже, кому же охота. Правда правдой… «Не тот человек, Игорь Бирюков, чтобы безоглядно на рожон переть. Не тот. А ты то, хрен моржовый, ты то, тот?», — задал себе вопрос Сапунов. «Конечно, Бирюку есть чего терять. Хоть он и бирюк по фамилии, — грустно рассмеялся Борис своему незамысловатому каламбуру, — но у него в отличии от меня, вот уж действительно полного бирюка, семья. Две девчонки растут… Ну, а я попру? Как Матросов, смогу лечь на амбразуру, а? Какой, к чёрту, Матросов! Что ты несёшь, окончательно мозги пропил. На какую такую амбразуру? Где она, эта амбразура? Сказал бы лучше на плаху. Кра-а-сиво, Сапунов, глаголешь, прям Коперник. Тот не просился, его придурки сожгли. А тебе чего надо? А главное, ради кого? Ради справедливости всеобщей? Как там, смертью смерть поправ! Опять на патетику дешёвую потянуло? Исправлю нравы власть имущих тем, что этого козлопаса Юрьича свергну и мужиком себя почувствую посмертно. Да они за свои бабки на что хош пойдут. Да они при них же и останутся. А ты, это, назло кондуктору, куплю билет и пойду пешком. Молодец, уже и помирать собрался. Ни за что, за идею. А-а-а, Сапун-гора, признайся, что сдрейфил, зассал кипятком, зассал! Слабак, салабон! Нет, если будет угроза прямая животу моему…, брюху презренному, но моему, пойду на всё, это точно. Но не в этом дело. Это кто сказал, что доблесть бойца не подохнуть в битве, а выжить и победить? Правильно ведь. И чего ты себя, засранец, хоронишь заживо. Фу, аж голова заболела и во рту пересохло. Оратор хренов. Распалил сам себя, теперь и не засну. А ну, к такой матери!». Сапунов пошёл на кухню. Нарезал большими кусками колбасу, здоровенный ломоть хлеба, выудил из корзинки у плиты большую луковицу, прихватил водку и отправился в комнату.
На этот раз запой затянулся ровно на неделю. Пропив почти все деньги, из запоя Борис вышел всё же не столь мучительно. Протрезвел, чистоплюй, опять навёл порядок в доме. Кое-что уложил в голове. «Сначала тылы и запасные площадки надо подготовить. Воевать, так воевать. Просто так не дамся. Наверняка надо. Перечитай Маккиавелли, старик. Помудрей надо жить. Да и не одному, не скопец ведь какой-нибудь. Отчего же сладость быстротечной жизни-то не вкусить, не всё же дерьмо ложками хлебать, и нектарцу хоцца иногда. Для начала пойти и помириться с Элькой. Сказать твёрдо, что с газетой поможет, что не против и сойтись с ней, нет, не против, но в услужение к Юрьичу больше не пойдёт. Может, советец какой и подкинет, если придёт чего умного в башку, но только ей. А вообще, к хренам политику. Сыт по горло».
Сапунов тщательно оделся, повязал себе на шею французский галстук, Элин подарок, и отправился в редакцию. Начинать новую жизнь. Аккурат, с понедельника и начать. Первым делом заглянул в бухгалтерию, помнил, что ему причитался не бог весь какой, но гонорарчик. На цветы и на недельку другую должно хватить.
За столом главбуха восседала незнакомая дородная женщина лет под пятьдесят в тёмнозелёном платье с чудовищными по размеру агатовыми серьгами в ушах и с громадным агатовым же кулоном, размером с кулак, на груди. Она, холодно оглядела его и, не отправляя к кассиру, сама подала конверт, металлически чётко вымолвив: «Главный редактор, Эльвира Францевна, просила вас полностью рассчитать, выделить вам премию… Вы, Борис Иванович, уволены с этого понедельника, вот, можете ознакомиться с приказом…», но Сапунов уже ничего не слышал и медленно пошёл к двери.
Выйдя из ворот редакции на улицу, он закурил и с удивлением обнаружил, что в воздухе явственно запахло весной.
Санкт-Петербург — Базыки.
Март 2002 г.
Александр Цой
Жизнь с понедельника…
Сапунов с трудом разлепил глаза. Всё плыло перед глазами, мутило и выворачивало наизнанку, сердце колотилось как мотор его раздолбанного «жигуля» и готово было выскочить из глотки вместе с кишками. Попытался встать и рухнул в изнеможении вновь на диван. Он боялся пошевелиться, тошнотворный ком застрял в глотке, и гадко становилось от мысли, что не дойти хотя бы до раковины на кухне. В голове раскалённым гвоздём торчало, что надо как-то доползти до окна и открыть форточку... Откинувшись на мокрую от пота подушку, бормотал как заклинание: «Счас.., счас.., токо маленько отпустит, чуток отлежусь и встану, счас, я счас…, тошнота проклятая пройдет и я счас, счас встану…».
Сапунов валялся в трусах и носках на несвежей кровати. Конечно, не раз и не два напивался до свинского состояния, это он помнил, но ещё никогда похмелье не скручивало его вот так — в трубочку, и ему стало страшно, что сейчас как последний алкаш подохнет в собственной блевотине. Наконец, неудержимый позыв взбунтовавшегося естества рванул и выбросил его из дивана в туалет. Он рухнул на колени перед унитазом, судорожные конвульсии сотрясали всё тело. С полчаса лилось из него со всех дыр и щелей, но долгожданного облегчения не ощутил. Жуткая слабость лишь позволила вывалиться из туалета. Голова раскалывалась, он мычал и скрежетал зубами от страшной головной ли, желудок, казалось, вообще прилип к позвоночнику, липкая холодная испарина противно обволакивала жалкое дрожащее тело. Его ещё пару раз вырвало мутно-зелёной отвратительной слизью, и он, пошатываясь, добрёл до постели, рухнул и забылся коротким тревожным сном.
Когда очнулся вновь, перед глазами всё также плыло и кружилось в странном хороводе. Перед ним проплывали вверх ногами давно немытые окна с подоконниками, заставленными пустыми бутылками, книгами, какими-то папками и кипами перевязанных и россыпью бумаг, которые почему-то не падали, стены с порыжевшими обоями, книжные полки с валяющимися на них носками и галстуками, громадный стол, весь заставленный остатками еды, с пишущей машинкой, и всё это тоже, странно, не летело почему-то на пол… Он закрыл глаза, стараясь хоть как-то остановить невыносимое головокружение, этот безумный хоровод.
Немного погодя Сапунову всё же стало чуть-чуть полегче, и он, задыхаясь от гадливости к себе, громадным усилием воли потащил себя в ванную. Стоя на коленях, ноги всё ещё не держали, включил холодную воду и сунул голову под струю. Наконец, встал и кое-как почистил зубы, без конца роняя щётку. Опять появились предательские позывы тошноты, но на этот раз обошлось. Он вернулся в комнату и, сначала неосознанно, стал шарить в комоде и серванте, пока, наконец не вспомнил, что одеколон «Лаванда», которым пользовался после бритья, оставил как-то в спальне. Откручивая непослушными пальцами увёртливую и скользкую пробку, бормотал вслух: «Му-му-мужжи-жики пьют… Ни-ни-кто не по-по-подох, н-ничо, ничо, я мале-ле-ленько, гы-г-глоток, ч чу-чуток…, на-на-нна выдохе, ду-да, выдох-х-хе…». Где-то параллельно в немного ожившем мозгу шевелилась страшноватая мысль, что вот, и язык не слушается уже, это что же такое со мной происходит, а?… «А-а-а! Зараза!!», — без запинки на этот раз хрипло прорычал он, выронив флакон. На его счастье одеколон не успел вылиться из флакона и Сапунов, встав на колени, с отвращением, зажмурившись, стал лакать из горлышка, успокаивая себя: «Лекарство это, лекарство…, лекарство приятным не бывает…». Сил ополоснуть густой, сладковато-противный, обволакивающий весь рот вкус уже не было. Посидев несколько минут на полу, тупо уставившись на пустой флакон, с трудом поднял себя. Пошатываясь от слабости, стащил с дивана простынь, снял с себя трусы, носки и нагишом упал ничком на голый велюр и мгновенно заснул, словно провалился в бездну.
На этот раз Сапунов проспал часа четыре и, проснувшись, обнаружил, что голова не болела, но была пуста, как выскобленная тыква. Он встал и, пошатываясь, слабость его ещё не покинула, побрёл на кухню. Теперь ему до жути хотелось жрать, и желудок как-то неестественно громко, с бульканьем, утробно урчал. Нашёл два сырых яйца, выпил и заел черствым куском пошехонского сыра с остатком батона с маком. Медленно глотая холодную воду прямо из графина, Сапунов глядел через кухонное окно на захламлённый двор с давно переполненными мусорными баками, грязно-серый снег, чёрные пластины льда с налипшими на них обрывками всякого мусора… «Как на душе у меня»,— неприязненно-брезгливо подумал о себе. Ещё немного посидев голяком на табуретке, побрёл в ванную. Уныло оглядев горы нестиранного белья в тазах, сиротливо стоящий почти пустой ромашковый шампунь, обмылок в мыльнице, бритвенный станок «жиллет», набрал до краёв ванну почти обжигающей воды и скомандовал сам себе: «Лезь в кипяток, скотина безмозглая…».
После ванной нашёл чистое бельё, оделся в ещё приличный спортивный костюм «Адидас» и взялся убирать свой свинарник. Ему казалось, что вся эта грязь, паутина и хлам въелись в поры его кожи, и если дочиста не выскоблить, не вымыть, то так и останутся в нём навсегда и будут смердить. Выволакивая и выметая сор из углов, он вдруг вымел чёрные женские колготки «Леванте», завалившиеся за диван. Секунду уставившись на них, он вспомнил вчерашний вечер и мстительная усмешка зазмеилась на его губах. «Стерва старая, так тебе и надо. Не июль на дворе, а февраль с морозцем. Ничего, и без колготок обошлась, сучка похотливая, думала никуда не денусь, ухвачусь, планы строила..., как бы не так, сядешь на ежа голой задницей…», — злорадно думал Борис Сапунов.
Продолжая по инерции убирать квартиру, чего он и не помнил, когда в последний раз делал, стал перебирать в уме, как скатился в болото.
Сапунов по окончании знаменитого журфака МГУ по распределению попал на Север, вот в этот областной центр. Его, белозубого, ладного, со столичным шармом, начинающего журналиста с весёлым и покладистым характером взяли репортёром в главную газету — «Красное знамя», орган областной партийной организации.
Довольно быстро сделал себе карьеру и имя. За три года репортёрской работы он объездил вдоль и поперёк всю область, налетался на «аннушках», вертолётах, наездился на редакционном «уазике». Такая жизнь молодому, брызжущему неуёмной энергией, лёгкому на подъём парню нравилась. Доволен был и главный редактор, старый партийный работник ещё пятидесятых годов. Надо срочно отразить передовые достижения оленеводов дальнего стойбища, рекорды затерянных в тайге лесников, до которых триста с лишним вёрст, буровиков в тундре и начинается в редакции геморрой у главного… Срочно обнаруживается у матёрых и старых: у этого радикулит, у того подагра, у которой месячные некстати, а у кого и просто амбиции. А молодой Борис Сапунов всегда, как пионер, был готов. В командировках познавал мир без прикрас, видел, как в поте лица народ зарабатывал себе на жизнь, и самоутверждался. Со временем набил руку, и его репортажи, интервью, а потом и очерки стали нравиться читателям, да и ему самому тоже. Он стал узнаваемым журналистом, которому персонально присылали жалобы и письма разный люд со всех концов области, звонили и заходили на работу. Стали и награждать. Не только грамотами, но и премиями солидными. И вот уже больше пяти лет, как стал зав. отделом и солидным журналюгой, с чьим печатным мнением стали считаться и в инстанциях.
Вместе с газетой Борис пережил синхронно, ну, ясно, с известным запозданием, с ведущими центральными газетами все пертурбации последнего десятилетия. И горбачевскую перестройку, и вот теперь — странно вихляющуюся ельцинскую, не то тоже очередную, не то и вовсе новостройку. Не стало партийного ориентира, и областным изданиям было несладко. Бессменный главный редактор Николай Иванович заработал даже микроинфаркт, но, оклемавшись, наотрез отказался уходить на «заслуженный отдых», да и то сказать — давно приравнял свое перо к штыку. Стойкий оловянный солдатик газетного фронта. Ни он, ни большинство его сотрудников, включая Сапунова, публично не выходили из партии и партбилеты не рвали и не сжигали. Кое-кто вместе с главным подался в «новую» российскую, где стали даже не последними функционерами-общественниками в местной организации. Однако народ, с трудом выживая, наплевал на всех этих старых и новых коммунистов окончательно.
Сам Сапунов теперь ни в какую партию не вступал и не собирался. Своё партийное прошлое старался особо не вспоминать, хотя и не стыдился его. Но всё же новое тяжело, с кровью и грязью, понемногу утверждалось в умах людей и в областном центре. Какое оно, это новое, Сапунов и сейчас не мог толком определить хотя бы для себя, Сломался, казавшийся ещё недавно незыблемым, порядок вещей, а новый как-то всё не определялся никак.
Свежий шквалистый ветер начала девяностых разворошил и расшвырял по углам старую, жухлую листву. И Борис видел откровенный испуг местных начальников — областных партбонз, своего шефа. Особенно после бесславного путча Янаева-Крючкова с нетрезвой компанией. Свои-то «слуги народа» зашустрили тогда и явно поторопились было записаться в местные «путчисты-революционеры», а потом в немалой панике повалили в столицу и стали в очередь, чтобы припасть к стопам, да только не учли, что Москве было не до них, там решались очередные «судьбоносные» задачи дня, как всегда, без народа, а заодно и без провинциальных князьков. «Местная элита», вернувшись домой, быстро стала перекрашиваться на ельцинский манер и вошла постепенно во вкус альтернативных выборов, ваучеризации-акционирования, вкупе с директорами определяющих экономическую физиономию области предприятий. Партхозноменклатуру на местах так просто не своротить, да и некому было сворачивать. Откуда в наших палестинах-то взяться в одночасье какой-либо вменяемой оппозиции? Все ведь вылупились из пресловутого «развитого социялизьма», в котором гражданскому обществу места не было и быть не могло. Это сейчас из столицы новые богатеи «приглядываются» к лакомым кускам, приручая в первую очередь всё тех же извечных начальников, что собирались в недавние советские времена поумирать в своих креслах, а сейчас готовы и отдать их за солидный кус и гарантированное будущее чадушек своих. Известно ведь, как редкостно «чадолюбивы» эти господа, да ещё они, как один, кто этого не знает у нас? — просто «образцовые отцы» семейств!
Уж кто, кто, а журналист Сапунов знал много чего всамделишного про них. Знал, как нагло рассуждала и действовала номенклатурная публика местного разлива «во благо народное» и тогда, и теперь. Как-то в недавнем разговоре с генеральным директором одного из самых крупных предприятий, ставшего ещё и депутатом нового областного Совета, Сапунов было попенял ему, что не надо уж совсем отнимать суверенное право народа, это они ведь власть… Так тот сразу матерно окрысился: «Кончай х…ню молоть и не баламуть в своей газетёнке, это же пьянь, ворьё и бездельники, уж я то за двенадцать лет работы директором знаю жизнь. У них же в голове ничего нет, пропадут без нас, кончай демагогию, не лезь в дерьмократы, про нас, руководство, чего дельного пиши, а этим — им надо стакан водки и колбасы вволю, и вся тебе власть народа…Страна без нас по миру пойдёт, развалится, пошурупь мозгами на кого ставить. Вроде умный человек, а босоте сраной потакаешь». И Борис отлично знал, что так думал не один этот Петров.
Поначалу в эти годы он старался честно во всём разобраться и писал довольно легко, всякий раз вроде бы уверенно кладя на обе лопатки сидящего в себе боязливо-опасливого самоцензора, к страшному неудовольствию шефа и зависти чуток осмелевшей редакционной молодёжи. Писал о страхе партийных секретарей, делавших судорожные и нелепые телодвижения по первости, и о том, как, пережив смертельный испуг, они стали стремительно и хищно перестраиваться, обнаглев пуще прежнего, не встречая ни с какой стороны осмысленного отпора.
Его по-прежнему читали, стали приглашать на телевидение и радио. Одно время был даже завсегдатаем всяких «круглых столов» с опальным диссидентом, новоявленными демократами, попами и экзальтированными «патриотами» из среды неувядающих, вечнозелёных, как старые ёлки на погостах, сталинистов, местной интеллигенцией, студентами-активистами и просто разными психами. Какую-то плановую редакционную работу в отделе почти забросил. Он даже немного бравировал независимостью и смелостью, хотя в душе ясно осознавал границы своей отваги.
В самой редакции страсти тоже кипели, и «главный» явно терял позиции. На это место агрессивно рвалась вчерашняя собутыльница-совратительница, ответственный секретарь газеты Эля-Людоедочка, Эльвира Францевна Фаузер. И хотя она была на добрых десять лет старше Бориса, «положила глаз» на него с первых дней в коллективе, и без особых затей навязчиво опекала «будущее золотое перо» славной газеты.
Эля, Элечка… Это она в одну из первых командировок потащилась с ним в местную тьмутаракань и в первую же ночь в дощатой холодной «гостинице» затащила в постель. Впрочем, он тогда особо не сопротивлялся. Эля была хохлушка с материнской стороны и немка по отцу. Ладненькая, по спортивному сбитая, хотя и насквозь прокуренная, была в постели опытна.
Сейчас он вспоминал, как неприятно было утром того дня проснуться в прокуренной кровати, когда даже от её упругой кожи пахло табаком. Потом они не раз ещё встречались у неё дома, но Эля довольно быстро переключилась на других, более значительных городских кавалеров, делая себе карьеру в основном старым испытанным женским способом, к облегчению и спокойствию Бориса, не испытывавшего к ней серьёзных чувств.
Именно Эля как-то незаметно, «только ради газеты», втянула Сапунова в предвыборный штаб бывшего первого секретаря обкома ещё в конце горбачевских годов. Этот Алексей Юрьевич в секретарях просидел семь лет и уже тогда в кругах местной интеллигенции получил прозвище «удельный князь», о чём знал и не возражал — льстило его самолюбию. Сапунов тогда много и умело писал о своём боссе. Всё, чего тот сам хотел, и что внушала ему Элька. Писал для него и всякие речуги митинговые и телевизионные, брал «эксклюзивные» интервью, где и вопросы и ответы были его собственные. Противников первого секретаря, все из той же обоймы, правда, калибром помельче, Борис не уважал. Искренне считал, что вчерашние «вторые» похужей, жадней и глупей, и в новых условиях приведут область к хаосу. Иногда с самодовольством сознавал, что не мало поспособствовал Юрьичу стать губернатором. Однако Борис никогда не обольщался на счёт него. Претило избыточно неприкрытое хамство, когда он и секретарём, и сейчас запросто раздавал матерные оплеухи своим подчинённым, невзирая на пол и возраст или когда по-барски нагло рассуждал о себе в третьем лице. Тем не менее, Юрьич, сделавшись губернатором, не забыл своего спичрайтера и личного борзописца. Материальные блага посыпались как из пресловутого рога изобилия. Квартира с улучшенной планировкой и метражом, да ещё оставшаяся старая, где он и прибирался сейчас, гараж, неслабые гонорары, приглашения на презентации, загранпоездки…
Перманентно сытое состояние для мужика — дело опасное. Сапунов как-то незаметно втаптывал и втаптывал свою, оказавшуюся неожиданно слабой и податливой, как истомившаяся по мужику сорокапятилетняя бабёнка, душонку и потерял достоинство и совесть. Чем, чем, а независимостью и своим достоинством он всегда тихо гордился. «Хорошая работа и должна оплачиваться хорошо. Бесплатный сыр только в мышеловке, уже не мальчик, вечно голодненький голозадый журналистик какой-нибудь», — оправдывал он себя, хотя и осознавал где-то на заднем плане, что покупают его, сволочи, с потрохами покупают. Гнал от себя эти мыслишки, гнал, а они всё возвращались и возвращались. Бесследно это не прошло.
Впервые Сапунов напился до полного бесчувствия именно в загородной резиденции удельного князька, изблевав роскошный палас апартаментов. Первый раз было стыдно, а потом и не раз и не два, привозили его домой бревном. Невыносимо тяжко было глядеть на распоясавшихся «победителей», ни в грош не ставящих мнение своих оппонентов, тем более людей с улицы. Победив на выборах, Юрьич, без всяких там дипломатий и фокусов, как и раньше первым секретарем, распределял задания и поручения по своему усмотрению своим сторонникам, а заодно и вновь избранным депутатам, недвусмысленно намекая, что всем им придётся с ним сработаться на ближайшие четыре года, а иначе… Большинство осознавало, что означает это грозное «иначе». А Сапунову просто отдавался приказ, отразить поддержку лично губернатора и его социально-экономической программы большинством «впервые демократически избранных» депутатов, проводить в жизнь «новый курс» к «процветанию» области.
Борис много чего узнал, вращаясь «в сферах», и временами ему становилось дурно, а то и страшно. Шло неприкрытое воровство, делёж всего, что можно было хапнуть, особенно это касалось бюджетных средств, хотя бы тех, что были предназначены для северян: на завоз топлива и продуктов, переселение… С любым проявлением недовольства, да просто с совестливыми людьми расправлялись решительно и без затей. Навели «должный порядок» в местных СМИ. А Сапунова считали своим и не опасались его. Вчерашние «комсомолята», ставшие хищными, что тебе маленькие амазонские рыбки пираньи, способные стайкой в мгновенье ока начисто обглодать тушу быка, теперь превратились в преторианскую гвардию Самого. Они бравировали тем, как запросто затыкали рот оппозиционным журналистам из их вчерашней молодёжной газеты, не брезгуя и уголовными методами, да и просто привлекая готовую на всё шпану, Нагло тыкали Борису в лицо и панибратски-покровительственно хлопали по плечу. Вот он и пил, ненавидя свое собственное холуйство и малодушие.
В пьяном виде мог и резко чего наболтать, а то и бормотнуть с угрозой, мол, знаем кое-чего и про вас, зажравшихся и обнаглевших… Но кто его слушал? Однажды получил от бывшего комсомольского секретаря зуботычину, а так его не трогали. Уже в открытую скоро заговорили, что «был Сапунов да сплыл. Спился, пьянь, за бутылку чего хош и кому хош нахряет, пьёт, не просыхая, хоть и пишет по-прежнему неслабо, не всякий так и сможет...» Познал Борис и запои. Уж пару-тройку раз было, и в последний, полгода назад, жёнушка его из местных красавиц, бывших деятельниц всё того же обкома комсомола, собрала манатки и с сыном Митькой от первого брака свалила к матери, отвоевав по суду «изобилие», а ему оставив «рога» со стареньким «жигулёнком». Да Борис на суде свои права и не качал, хотелось быстрее развязаться. Только после суда от души вмазал Светкиному хахалю и, закурив, с нескрываемым удовольствием поглядел, как из мутной сентябрьской лужи вылезал, в только что бывшем щёгольском белом плаще, изрядно напуганный новоявленный женишок, и навсегда ушёл в старую квартиру.
После нового года он пару раз наведался в бухгалтерию за получкой и гонорарами. Наплевал на текущую злободневку в отделе, сидел в основном дома. Кое-что пописывал для души, перелистывая старые записные книжки. Вошёл во вкус и стал подумывать, не опубликовать ли чего отдельной книжкой. Вон, печатают же чёрте что все кому не лень. С давно забытым удовольствием взялся перечитывать Чехова, Бунина, листать толстые журналы — знакомился с новыми именами в русской словесности. Заинтересовался Акуниным, Пелевиным, что были в последнее время на слуху, потом поднадоели оба — чрезвычайно писучих, но больно однообразных во всех своих опусах.
И вот вчера притащилась шикарно упакованная Элька с двумя бутылками дорогущего французского коньяку и всякой деликатесной жратвой.
Подустав от трудов праведных и невесёлых воспоминаний, Борис бросил мокрую швабру и пошёл на кухню. Сварил себе пакетный суп и за пустым обедом вспоминал вчерашний день и вечер. Эля молола о том, что после его развода им надо сойтись теперь до конца дней и заниматься делом. Надо, мол, газету решительно прибирать к рукам, договорённость с Самим есть, дело фактически решённое. Предлагала Сапунову пост единственного заместителя при ней — новом главном редакторе и соучредителе газеты, показав свои акции, коих набралось много мало, аж 15%. «Ловка, сучка», — почти с восхищением подумал Сапунов, слушая захмелевшую Элю. Она обрисовала ситуацию в коллективе, из которого он как-то незаметно выпал, и понял, что это вовсе не блеф.
Основной учредитель — администрация князька поддержит её, не посмеют перечить хозяину, да и со многими первыми лицами Эля ладила, переспала почти со всеми на загородных увеселениях, банях-саунах. Она знала, когда и с кем, так что и не ославилась, это он знал. Всегда она выбирала, а не её. «Ловка, бестия, ловка! Обтяпала-обштопала как надо, стратег, своего не упустит», — отдавал ей должное Борис. После первой выборной кампании, вышедшей ему боком, она извлекла почти всё, что хотела, сделавшись доверенным лицом Алексея Юрьевича, который таскал её всюду с собой, даже по заграницам, и не в качестве любовницы, бери круче, советницы по связям с народом.
И вот теперь, скинув на старенькое кресло роскошную шубку из чернобурки, Эля, потягивая коньячок, глаголила: «…но сначала, Бориска-дурачок, ты отмоешься, а то тебя, лапушка, уже и в алкаши записали. Уж кто-кто, а я-то тебя знаю и возможности твои тоже. Все творческие дела за тобой, получишь карт-бланш, обещаю, а вот финансы, хозяйство и редакционная политика — это я, Бориска. Не сложилось у нас с тобой, а я на тебя с той первой нашей ночи запала, ты и сейчас мужик сильный, да и я в самом соку, но о деле давай. Скоро перевыборы, а тут всякая мелкотравчатая шушера башку подняла, конкуренцию Самому хотят составить, ха-ха-ха… Как бы не так, повоюем, Бориска!», — завершила хриплым прокуренным смешком Эля.
Борис молча пил, коньяк ему нравился, и поначалу как-то отстранённо слушал. При заявлении, что ему можно будет самому определять творческую политику газеты, которой столько отдал, ведь он попросту ни в какой другой и не работал, в голове у него пронеслось недавнее. Иногда, в минуты просветления между запоями, он мечтательно размышлял, как бы можно было сейчас перестроить газету, направленность её. Помимо ежедневной хроники, развёрнутой обязательно не на одну чернуху, но и на слабые росточки новой самостоятельной житухи народа, оперативных репортажей с места событий, завести новые рубрики, в которых читателям бы отводилось место для творчества, литературные странички, детский уголок, постоянную социологическую страницу, колонку для первых лиц области, где им бы пришлось так или иначе отражать своё подлинное нутро и утробу, чтобы люди лучше осознавали, кого они «навыбирали» себе на шею. Этой сановной публике не надо мешать, они сами себя разденут до исподнего. Можно бы подхлестнуть и редакционную молодежь, что беззубо пишет лишь о всяких кисло-сладких местных музтусовках и не смеет трогать что-то серьёзное, хотя бы о грозном потоке наркомании, потихоньку заливающей северные городки, при полном попустительстве местных ментов, если не сказать о них похуже. Да мало ли что можно, и вообще, не слабо бы сделать первоклассную газету. Не всё же только в столицах… Но, поглядев на хозяйски расположившуюся Эльку, усмехнулся про себя. «Раскатал губу, Сапунов, под сорок лет, а салага-наивняк, …твою мать! Слабак хренов. Реформатор газетный, хрен ты собачий…».
Он отчетливо осознавал, что если согласится, то на шее у него будет туго затянут строгий ошейник, и поводок будет совсем не в её руках. Пока Юрьич у власти никаких перемен в газете не будет. Размечтался! Это и ежу понятно, Борисушка! Развесил уши. Вон чего предлагает, людоедочка ненаглядная. Мол, нужен «кардинально новый подход» к делу. Как бы теперь со стороны, не в лобовую, как в первую кампанию, поразмышлять о перспективах развития области в ранге «независимого» обозревателя и исподволь подводить к мысли, что, мол, менять в столь переломный и опасный момент коней на переправе просто глупо и небезопасно. Ишь, стратег будуарный, дура дурой в политике, а время и её кой чему научило. Заговорила о том, что надо и основательно покритиковать Самого… «Слышь, Бориска, тут двух зайцев убиваем. Что тут говорить, у Юрьича, сам знаешь, много чего херового, самодовольства и барства с наглотой хватает. Пиши об этом. А если он будет знать, что ты в его команде по-прежнему, он к тебе прислушается, а второе — народ прибалдеет, их герой Сапунов, не убоявшись, размазывает Самого, но предлагает всё же его, несмотря на жёсткую нелицеприятную критику…».
Сапунов отряхнул убаюкивающее оцепенение, и холодное бешенство стало заливать по макушку. Вспомнил, как бесцеремонно его пьяного швыряли на пол «уазика», боясь, что испачкает рыготиной новую иномарку хозяина, и бесчувственного бросали на лестничной площадке, напоследок длинно нажав на дверной звонок. Вспомнил и то, как недавно ещё Юрьич брезгливо, как с холопом, разговаривал с ним всё в той же загородной «Черёмуховке». «Сапунов, я тебе достаточно плачу на жизнь, мог бы и подлечиться от запоя, чтоб я твою пьяную харю сегодня не видел и ты бы всякую х…ню на людях не молол. Посмотри в зеркало, у тебя морда стала на жопу похожа. Всё понял, пшёл вон…», — не дав даже что-то ответить Борису, выговорил ему Сам и пошёл в свой личный сортир, нагло, шумно испортив воздух. В тот последний раз Борис уехал домой и напился как последний забулдыга. Запершись, в своём кабинете, пьяно плакал от унижения, ощущая себя последней нещадно битой дворняжкой на свалке.
Глядя, как Элька, раздевшись до нижнего французского белья, стелет постель и что-то там воркочет уже о их будущей семейной жизни, угрюмо-мрачно думал: "»урва, решила, что со мной можно, как вам с Юрьичем заблагорассудится..., не человек я для вас, а червяк, да? Я-то вам не нужен, перо моё нужно, что в душе моей творится, вам и дела нет, думаете, я опять пойду в сытое стойло вонючее ваше, на старых счётах-костяшках прибросили, посчитали «цену вопроса», во сколько обойдусь? Сука, не раз и не два будешь наставлять рога мне, если тебе занадобится «решить важный вопрос2, запросто перешагнёшь и через мой труп, надо и перешагнёшь. Сама стала дрессированной собачкой и меня затянуть хочешь. Ещё не факт, что на этот раз твой Юрьич выиграет выборы, вон как нервничает в последнее время, даже спеси поубавилось…». Борис налил себе полный стакан коньяку и залпом выпил, потом было ещё налил, но Элька, забравшись к нему на колени, отобрала и стала его целовать, приговаривая, что он ещё нужен ей в постели… Сапунов очнулся, оттолкнул её, вскочил и заорал: «Хрен вам! Вот, — он сделал руками выразительный непристойный жест, — Накось, не подавись! Купить решила, в постель затащить, как всех этих ****ей затаскивала, да? На себя погляди, старуха молодящаяся, сиськи как у старой козы висят, ляжки раскормила на подачках с барского стола, обвисли салом, а туда же..., да тебе и на панели места не дадут. Ненавижу, ненавижу! И себя ненавижу. Все — суки продажные, все ****и! Ублюдком стал! Не человек, а кусок говна…».
Он нарочно сказал, что она в старуху превратилась. Нет, Элька была хоть куда, не состарилось её нерожавшее и заботливо ухоженное тело, в соку была баба, но им овладело бешенство, и опомнился лишь от резкой пощёчины в морду. Сапунов сгреб её шмотки, шубку и, распахнув дверь, выкинул на лестничную площадку, матом потребовав убираться. Эля, в самделишных слезах, по-бабьи поскуливая, торопливо одевалась, даже не обругивая Бориса. Удар, нанесённый им по её женскому самолюбию, оказался сильнее всего. Она превратилась в маленького брошенного котёнка под холодным дождём, исчезли недавняя сытая уверенность знающей себе цену, изысканно одетой холёной женщины-победительницы, всегдашняя самоуверенная стать, Осталась несчастная сорокасемилетняя отвергнутая баба.
После ухода Эли Сапунов выжрал весь оставшийся коньяк, уже не чувствуя ни аромата, ни вкуса. Достал бутылку водки, к которой не притрагивался с нового года. Он чувствовал себя паскудой и сволочью.
От воспоминаний о вчерашнем событии Борису стало муторно на душе. Во рту всё пересохло и в голове застряла одна мысль — срочно чего нибудь выпить. «Глоток, а то сойду с ума, заболею, а ну их всех к такой матери, гори оно синим пламенем…» Полуодетый, он проворно сгонял в гастрономчик на углу и принёс себе три бутылки скверного портвейна, водки, жратвы… Не раздеваясь, прямо в прихожей содрал пробку с портвейна и саданул разом с полбутылки. Закурил, сел на тумбочку с обувью. Ему стало почти хорошо.
«Выборы, как же, как же, помним-с, помним-с. Будут вам выборы…»,— с холодной яростью, всё ещё сидя в прихожей, размышлял Борис.
В последнее время его посещали кое-какие мысли, которые он с робостью, да и что говорить, просто со страхом отгонял, отчасти и справедливо, что он ещё не в форме, не созрел. Куража и храбрости нет. Водка не помощник тут. На трезвую голову надо…
Борис встал, разделся и пошёл в чуланчик, где среди разных ящичков, пустых банок и бутылок, лыж, старой одежды и обуви нашёл пыльную коробку из-под кроссовок. Старательно обтёр влажной тряпкой, водрузил на стол. Поглядел на неоткрытую ещё коробку, решил доубираться, а потом уже и сесть за стол.
После уборки взялся стирать. Развесил бельё и рубашки в ванной комнате и на балкончике, вынес мусорное ведро и заварил себе крепкий чай. Усевшись за стол, прихлёбывая обжигающий чай, взялся разбирать бумаги из коробки. Это были его собственные записки с разными голыми фактами, собранными за последние годы. Без всяких комментариев, с зашифрованными пояснениями и информаторами. Он всё помнил: где, когда, при каких обстоятельствах и кто снабдил его этими данными. Были тут и несколько копий документов за подписью первых лиц области и самого губернатора, ксерокопированных тайком самим Сапуновым, несколько подлинных накладных. Собирать все эти сведения он стал по репортёрской привычке на всякой случай без особой цели, теша себя надеждой, когда-либо на старости лет воссоздать без прикрас эту медленно и мучительно текущую эпоху перемен. Но после того, как в центральной печати стали появляться громкие скандальные публикации о разнузданном лихоимстве разных власть имущих, коррупции на самых верхних этажах и начались смертельные расправы с известными журналистами, Борис стал крайне осторожно собирать информацию уже более целенаправленно. Иногда иронизируя над собой, что, мол, превращается в дешёвого доморощенного детектива, он собирал факт за фактом, убеждая себя, что когда-нибудь опубликует убийственный материал хотя бы в том же «Московском комсомольце», «Комсомолке» или в «Совершенно секретно», что это будет его долг журналиста и мужчины.
Деятельность одного местного предпринимателя, начинавшего в новые времена в районном городке как торгово-закупочный кооператор, ставшего банкиром, депутатом и экономическим советником Самого, тяжёлым танком прущего прямо по народу хитромудрого еврея, его особенно заинтересовала. И досье на него было пухлым. Антисемитом Борис никогда не был, но этот сын израилев был просто супернаглым жидом без национальности. Помесь теневого дельца советских времён, действовавшего под прикрытием комсомольских НТТМ, всяких МЖК со стройотрядами и ушлого кооператора горбачевских времён дала нувориша новой российской действительности совсем не провинциального масштаба. Без, мало кому известной, совсем неявной, но очень эффективной поддержки Самого сей Рабинович был бы средней руки предпринимателем, не больше. А вот почему поддерживало, и что поимело первое лицо области — кое-что весьма существенное вот в этой Сапуновской коробке имелось.
Это он, Рабинович, пришёл в самом начале 90-х с «инициативой» к Самому, который не только подхватил её, но и весьма «творчески» развил. Это была хитроумная афёра. Суть её состояла в том, чтобы купить где-нибудь в европейской стране фабрику-банкрот по производству мебели или какой столярки, куда поставлять пиломатериалы, забираемые за бесценок у давно лежащих на боку местных леспромхозов, как исходное сырьё, а готовую продукцию гнать домой и на вырученные доходы закупать жратву для северного завоза. Обслуживать финансовые операции должны были какой-нибудь небольшой банчок в этой буржуйской стране, где область выступила бы соучредителем и созданный ими самими, во избежание каких осечек и ненужных вопросов, банк дома. Сказано — сделано. В одной из стран Бенилюкса скупили на деньги, предназначенные для северного завоза, нерентабельную фабрику по производству окон и дверей. Нашли и подходящий банк. Тогда это было неслыханно. Шутка ли сказать, купили собственность за бугром! Не дом-особняк, каких в помине ещё ни у одного россиянина не было или во всяком случае не афишировали как сейчас. Правительство страны ещё на такие операции не решалось, а тут, пусть и небедная, но область! Сапунов тогда сопровождал губернатора в эту сытую страну. И хотя фабричка была старенькой, конца XIX века, и по своей оснастке не являла собой образец новейших достижений в этой области индустрии, Юрьича распирала гордость. Он даже поделился, как президент его слегка пожурил в Кремле за инициативу, мол, поперёд батьки в пекло…
Дела пошли стремительно. Для создания банка дома понадобились N-ое количество мазута по себестоимости, отданное проворному Рабиновичу, ставшему теперь ещё и экономическим советником губернатора. Не все разделяли тогда восторги по поводу ошеломляющей новации, которая была разрекламирована как локомотив экономического процветания области. Самых смелых, вроде экономиста Цинмана, его коллеги, остроумного и язвительного старика Братцева, быстренько «ушли» из администрации с ясными предостережениями. Настолько ясными, что с Сапуновым никоторый из них не захотел и рот разевать о кое-каких тогдашних их возражениях даже после оглушительного краха всей афёры. Сколько чего и куда ушло, покрыто вроде мраком неизвестности. На фабрике случилась страшная авария, уничтожившая её. На покрытие убытков якобы ушёл весь вклад в тот западный банк. Правительство страны, вдруг очнувшись, в очередном припадке борьбы с коррупцией, потребовало от области объяснений, куда подевались миллиарды рублей даденых исключительно на северный завоз. И выяснилось, что специально созданный банк остался, но пуст, как заброшенная церковка, а хозяин, спустя время, объявился на исторической родине, откуда его, ну никак не достать. Администрация же обещала со временем вернуть кое-какие деньги обманутым вкладчикам, лишь разводя руками перед Кремлём относительно правительственных миллиардов, сгинувших в треклятом банке.
Губернатор вышел сухим из воды. Он загодя, якобы вернув потраченные областью государственные. средства, которые тут же будто бы ушли на неотложные социальные нужды, когда ещё фабрика процветала и северные миллиарды как будто были на месте, уволил со скандалом экономического советника и даже неоднократно публично ссорился с ним, и никогда больше не приглашал его даже на областные деловые совещания. А тот тоже в долгу не оставался, обзывая губернатора печатно и изустно по местному телевидению махровым партократом и зарвавшимся князьком. Народец знающий лишь потешался. Это в абсолютно подконтрольных Самому средствах информации демократствовал сизобородый «Цицерон».
Но остальной народ верил. Так-то оно так. Да только от той же Эли он знал и кое-что другое. Ну, например, в некоторых загранпоездках Сам приватно встречался с бывшим советником и беглецом. Причём последний встречал губернатора по-царски щедро и был по-холуйски подобострастен. Припомнил Сапунов, перебирая бумаги из коробки, как Юрьич в узком кругу, расслабившись после обильного возлияния, рассуждал, повторяя слова Рабиновича, что на Западе, дескать, у власти стоят люди не бедные, миллионеры-предприниматели и банкиры. Вот, Сильвио Берлускони в Италии… Не то что в родных пенатах. Близкое окружение согласно поддакивало хозяину и говорило о скорых благоприятных переменах в этой сфере и в Отечестве.
У Бориса имелись документальные доказательства насчёт «бедности» Самого. Ещё больше — о самой афере. Как выкручивали руки директорам леспромхозов, бывшему гендиректору местного нефтеперерабатывающего завода, банкирам. Были в коробочке и другие любопытные сведения времён предвыборной борьбы, заинтересовавшие бы прокуратуру, ясно дело, не областную. Сапунов понимал, «тюремной робы» может и не сошьёшь, но даже этого материала с лихвой хватило бы, чтобы Юрьичу поставить на своей карьере жирный и окончательный крест. Он даже подумал, что мог бы накануне новых выборов анонимно выгодно продать этот материал некоторым столичным газетным акулам. Заглотят не поморщившись. Но можно было и самому продолжить журналистское расследование. Кое-кого расспросить, кое-кого припугнуть (в коробочке имелась и надёжная компра на этих самых «кое-кого»), а кое-где и порыться хорошо. Много чего лежит на поверхности, просто никому, в том числе и Самому, не приходит в голову, что можно эти разрозненные сведения и документы сложить в понятную мозаику. И это уже будет стопроцентно криминал.
Борис сидел за столом смурной. Азарта не было и в жар его не кидало. В голове вертелись обрывки памятных воспоминаний. Он решил, что на сегодня достаточно. Утро, как известно, вечера мудреней. Приготовил себе сытный ужин и запил его остатком портвейна из початой бутылки. Спрятал понадёжней коробку и завалился спать. Сон не шёл и он, отбросив одеяло, лежал на чистой прохладной простыне. Дома было тепло, топили как в морозы. Сон ему явно не грозил и Борис вернулся к своим недавним воспоминаниям, изрядно смущавшим его.
В конце прошлого года он встретил своего коллегу Игоря из молодёжной газеты. Решили посидеть у Бориса за пивком и поболтать за жизнь. Эта газета считалась главным оппозиционным губернатору рупором, а сам Игорь слыл ведущим политобозревателем и идеологом. Ведь он был руководителем местной, правда, прискорбно малочисленной, организации гайдаровской ДВР. Правда, Сапунов считал, что все оппозиционные потуги сводились в основном лишь к комариным укусам и для областной власти были назойливо докучливыми, но не опасными. Борис хоть и воевал на стороне губернатора, никогда коллег принципиально не задевал персонально, считая это неэтичным. И противники уважали его за это. Игоря он не особенно уважал как журналиста за излишнюю самоуверенность и претензию на роль оракула. А тот, как и многие коллеги, признавая мастеровитость журналиста Сапунова, совсем не разделял его взгляды на то, что происходило у них дома. Газеты располагались в одном здании и они ходили в одну столовку, бывало и вместе пили пиво или чего покрепче. Игорь, согласившись пойти в гости, хотел накануне новых выборов прощупать настроения в стане губернатора, обоснованно полагая, что Сапунов много чего знает изнутри и его рано списывать на задворки. А Бориса интересовали некоторые подробности о недавней попытке неких злоумышленников устроить пожар в квартире матери Игоря и о постоянных телефонных угрозах ему самому, о чём писала «Молодёжка». Сапуновская газета опубликовала хлёсткий фельетон без подписи, что сам Игорь со товарищи всё это придумывает ради привлечения к себе внимания накануне выборов. Но Борис знал, что это не выдумки. О чём и сказал Игорю, но не стал распространяться на эту тему. Тот понимающе усмехнулся и взялся распрашивать Бориса о том, как он представляет новые выборы. Борис же без обиняков предложил повспоминать о том, как Игорь нарыл материал о мазутных поставках Рабиновичу и опубликовал лишь часть, пообещав продолжить в следующих номерах. Но продолжения не последовало. Местный бумкомбинат внезапно отказал «Молодёжке» в бумаге, потребовав стопроцентной предоплаты, а сам Игорь вскорости попал за драку в милицию, а потом и в больницу, будучи дважды избит. Сначала подонками на улице, а потом ментами в каталажке. Игорь зло отреагировал тогда, что, мол, сам всё знаешь. На вопрос Бориса, а не хотел бы он сейчас, когда афёра лопнула, продолжить публикацию материалов, ведь он метил тогда в Юрьича, его гость окончательно рассвирипел и бросил, дескать, вынюхиваешь для хозяина? В общем, они тогда поссорились.
Сейчас Борис размышлял, стоит ли ему раскрыть свои карты перед Игорьком и попробовать получить эти материалы в дополнение к тем, что лежали в его коробке. Прикидывал и так и эдак. Встал с кровати, пошёл на кухню, покурил. Игорю тогда разговор явно не понравился. Обычно сдержанный, вальяжно ироничный, он намеренно стал хамить и провоцировать ссору, заметно нервничая. Тут что-то не так. Скорее всего материала у него нет и он боится. А чего боится? Борис стал размышлять вслух: «Ясно, чего боится. Я ведь присутствовал, когда Юрьич, после появления той публикации вызвал к себе зам. начальника областного УВД полковника Нечипоренко и, выставив всех вон из кабинета, орал так, что слышно было и в коридоре, где курил. Все ушли по своим кабинетам, а я остался в коридоре. Он орал матом на Нечипоренко, что если тот хочет занять кресло начальника и вообще остаться в области, пусть остановит зарвавшегося писаку-сопляка любой ценой, раз и навсегда. Требовал выяснить, что это за материал у него. Слышал, как чего-то блеял в ответ обычно наглый мент. Слышал и то, как Юрьич угрожал этому Нечипоренке...
Нету у Игорёчка никакого материала. А калекой или того хуже, кому же охота. Правда правдой… «Не тот человек, Игорь Бирюков, чтобы безоглядно на рожон переть. Не тот. А ты то, хрен моржовый, ты то, тот?», — задал себе вопрос Сапунов. «Конечно, Бирюку есть чего терять. Хоть он и бирюк по фамилии, — грустно рассмеялся Борис своему незамысловатому каламбуру, — но у него в отличии от меня, вот уж действительно полного бирюка, семья. Две девчонки растут… Ну, а я попру? Как Матросов, смогу лечь на амбразуру, а? Какой, к чёрту, Матросов! Что ты несёшь, окончательно мозги пропил. На какую такую амбразуру? Где она, эта амбразура? Сказал бы лучше на плаху. Кра-а-сиво, Сапунов, глаголешь, прям Коперник. Тот не просился, его придурки сожгли. А тебе чего надо? А главное, ради кого? Ради справедливости всеобщей? Как там, смертью смерть поправ! Опять на патетику дешёвую потянуло? Исправлю нравы власть имущих тем, что этого козлопаса Юрьича свергну и мужиком себя почувствую посмертно. Да они за свои бабки на что хош пойдут. Да они при них же и останутся. А ты, это, назло кондуктору, куплю билет и пойду пешком. Молодец, уже и помирать собрался. Ни за что, за идею. А-а-а, Сапун-гора, признайся, что сдрейфил, зассал кипятком, зассал! Слабак, салабон! Нет, если будет угроза прямая животу моему…, брюху презренному, но моему, пойду на всё, это точно. Но не в этом дело. Это кто сказал, что доблесть бойца не подохнуть в битве, а выжить и победить? Правильно ведь. И чего ты себя, засранец, хоронишь заживо. Фу, аж голова заболела и во рту пересохло. Оратор хренов. Распалил сам себя, теперь и не засну. А ну, к такой матери!». Сапунов пошёл на кухню. Нарезал большими кусками колбасу, здоровенный ломоть хлеба, выудил из корзинки у плиты большую луковицу, прихватил водку и отправился в комнату.
На этот раз запой затянулся ровно на неделю. Пропив почти все деньги, из запоя Борис вышел всё же не столь мучительно. Протрезвел, чистоплюй, опять навёл порядок в доме. Кое-что уложил в голове. «Сначала тылы и запасные площадки надо подготовить. Воевать, так воевать. Просто так не дамся. Наверняка надо. Перечитай Маккиавелли, старик. Помудрей надо жить. Да и не одному, не скопец ведь какой-нибудь. Отчего же сладость быстротечной жизни-то не вкусить, не всё же дерьмо ложками хлебать, и нектарцу хоцца иногда. Для начала пойти и помириться с Элькой. Сказать твёрдо, что с газетой поможет, что не против и сойтись с ней, нет, не против, но в услужение к Юрьичу больше не пойдёт. Может, советец какой и подкинет, если придёт чего умного в башку, но только ей. А вообще, к хренам политику. Сыт по горло».
Сапунов тщательно оделся, повязал себе на шею французский галстук, Элин подарок, и отправился в редакцию. Начинать новую жизнь. Аккурат, с понедельника и начать. Первым делом заглянул в бухгалтерию, помнил, что ему причитался не бог весь какой, но гонорарчик. На цветы и на недельку другую должно хватить.
За столом главбуха восседала незнакомая дородная женщина лет под пятьдесят в тёмнозелёном платье с чудовищными по размеру агатовыми серьгами в ушах и с громадным агатовым же кулоном, размером с кулак, на груди. Она, холодно оглядела его и, не отправляя к кассиру, сама подала конверт, металлически чётко вымолвив: «Главный редактор, Эльвира Францевна, просила вас полностью рассчитать, выделить вам премию… Вы, Борис Иванович, уволены с этого понедельника, вот, можете ознакомиться с приказом…», но Сапунов уже ничего не слышал и медленно пошёл к двери.
Выйдя из ворот редакции на улицу, он закурил и с удивлением обнаружил, что в воздухе явственно запахло весной.
Санкт-Петербург — Базыки.
Март 2002 г.
Александр Цой