Нина Васильевна проживала в поселке городского типа Клюковка на той из его окраин, которая огородами выходила к светлой березовой рощице, ведущей в самый настоящий, густой и непролазный лес.
Жизнь Нины Васильевны не удалась – не было у неё ни семьи, ни детей, ни карьеры, приносящей финансовое благополучие. Даже друзей у неё не было, так уж сложилось. Однако сама она рассуждениями подобного рода не заморачивалась и на судьбу не роптала. В принципе её все устраивало - человек привыкает ко всему, особенно если это «все» он видит с самого детства и ему не с чем сравнивать.
Раз уж речь зашла о детстве, надо сказать, что уже в нежном возрасте Ниночка не вписывалась в окружающую действительность. Не было в ней здорового жизненного любопытства, бойкости, озорства, присущего нормальным детям. Была она тихой, послушной и замкнутой. Когда Нина пошла в школу и научилась читать, это её восхитило до такой степени, что она начала заглатывать все подряд, что только могла найти к прочтению. К сожалению, дома у неё книжек не водилось, поэтому приходилось довольствоваться редкими набегами в библиотеку, которых мама её категорически не одобряла. Да и то подумать – скотина не кормлена, а ребенок книжками забавляется! «Делу время, потехе час», - любила напоминать мама Ниночке. Хотя посвятить целый час только чтению в мамином присутствии, почему то никогда не удавалось.
Нина маму любила, жалела и слушалась. Мама часто плакала, рассказывая про то, каким красивым, умным, добрым, смелым и веселым был Ниночкин покойный отец. Но он, к сожалению, как и многие его односельчане, любил выпить. А выпив, становился буйным и любил подраться. И вот, в одной из драк нехорошие люди пырнули его ножом, и он скончался, не приходя в сознание. Нина тогда была совсем маленькой, а потому папу не запомнила - все, что ей от него осталось это пара мутных фотографий и мамины воспоминания.
Замуж мать Нины так больше и не вышла. «Чего эту алкашню перебирать»,- любила она повторять. Из чего Ниночка сделала вывод, что папа её и вправду был человеком особенным на фоне этой остальной алкашни.
Работала мама поваром в поселковой больнице, а поскольку больные страдали отсутствием аппетита и не съедали все наготовленное, пришлось завести свиней – не пропадать же добру. Кроме свиней в хозяйстве имелись коза и куры под предводительством петуха, и вся эта живность требовала постоянного ухода. Поэтому и не удавалось Нине надолго залечь с книжечкой в руках.
Но, даже собирая колорадских жуков с картошки или загоняя коз домой, или, вываливая корм из ведра поросятам, Нина постоянно пребывала в мечтах, которые подпитывались книжками, уже ею прочитанными. Поскольку системы в выборе литературы не было никакой, мечты были сумбурными, но очень приятными. В главной роли была сама Ниночка и её то спасали на водах, то подбирали ею оброненные кружевные платки, то сильными руками подхватывали и сажали на белых коней принцы и доблестные рядовые советской армии.
В мечтах о принцах Нина с отвращением доучилось до выпускного класса, получила средненький аттестат и рассталась со школой, которая никаких приятных воспоминаний о себе не оставила. Учителя к Нине относились довольно ровно, как к пустому месту, но одноклассники любили над ней пошутить, а девушка, погрязшая в своих книжках, мечтах, курах и свиньях начисто растеряла чувство юмора и шуток их не понимала.
Когда Нина отучилась, мама проявила заботу и устроила её к себе, в больницу. Места в столовой Нине правда не нашлось, но она и не огорчилась. Ей нравилось намывать полы, наблюдая, как из-под швабры выплывает чистый, блестящий линолеум и при этом думать о своем, о девичьем. После работы на огороде и уходе за живностью, махать шваброй в больничных коридорах было для Нины сплошным удовольствием.
В палатах убираться было не так весело, потому что больные хотели общения и допекали Нину разговорами, но она научилась уходить от ответов, а народ принимал её молчаливость за скромность, которая так украшает хорошеньких девушек.
Но однажды в больнице появился молодой доктор. Принесло же его на практику именно в эту больницу. Нина влюбилась в него с первого взгляда. Ну и что, что ростом не высок и лысоват, несмотря на молодость, зато он отличался от всех, кого она встречала прежде, интеллигентностью. В глазах его светился ум, который выгодно подчеркивали очки с выпуклыми линзами, голос его звучал мягко и завораживающе, белый халат придавал строгости и недоступности. В общем, Нина пропала.
С тех самых пор, как она его увидела, в её мечтах присутствовал только он один, оттеснив всех принцев, красивых и здоровенных военных и даже Сергея Безрукова, в которого одно время Ниночка была влюблена. Воображение Нины, подстегнутое любовью и неведомо откуда взявшейся у Нины страстью, вырвалось из всех мыслимых пределов и рисовало ей сцены соблазнения её, Нины, молодым доктором. Происходило это всегда в разных местах – то в коридоре пустой больницы, в лунном серебристом луче, падающем из окна (куда девались пациенты и прочие люди, Нина не задумывалась, главное, что здание было абсолютно пустым, где только он и она). То Нина совершенно случайно сталкивалась с ним на пруду, где опять же, никого не было и только Нина, выходившая из воды, как Афродита, находила на берегу молодого доктора в белом халате, который в восторге от её мокрого тела, облепленного её лучшим платьем, протягивал к ней руки, трясущиеся от вожделения.
В детстве Нину чрезвычайно поразила сцена из кинофильма «Дело было в Пенькове» где красавец Тихонов, воспользовавшись переломом ноги у героини, насильно целует её, бледную и беспомощную, возлежащую на кровати. Поэтому она с упоением представляла, как доктор, заметив, что она уже не моет полы в коридорах, приходит к ним домой и находит Нину совершенно беспомощной и прикованной к постели. И, разумеется, этой её беспомощностью пользуется. Пока мама Нины варит каши и щи его пациентам.
Одним словом, много, очень много картинок проплывало в её воспаленном любовной лихорадкой сознании, отчего глаза её становились туманными, дыхание глубоким, щеки разгорались румянцем, а в груди и животе приятно ныло.
Маме однако такие перемены в и без того задумчивой Нине не понравились. Она сердилась и не могла понять, отчего дочка вместо того, чтобы внятно ответить на заданный вопрос мычит что-то невпопад и глупо улыбается. А также подолгу застревает с пустым ведром у свиной кормушки. Но у мамы тоже были свои дела и заботы, и, в конце концов, она просто махнула на бестолковую дочь рукой, перестала задавать вопросы, а вместо этого стала повторять просьбы и указания погромче и понастойчивей.
Так и тянулись Ниночкины дни, наполненные сладким чувством, именуемым любовью. Она до того дофантазировалась про своего обожаемого доктора Марата Ивановича, что ей стало казаться, будто проходя мимо и отвечая на её несмелое «здрасссть», он смотрит на неё как-то иначе, не так, как на всех остальных. Казалось ей, что в его глазах, прикрытых очками в золотой оправе (наивная Ниночка думала, что она и вправду из чистого золота) мелькает тайный огонек зарождающегося ответного чувства.
Впрочем, ей достаточно было видеть его мельком и мечтать до головокружения. Ниночкина любовь была тихой и беззаветной.
Но однажды, в один из тех счастливых вечеров, когда мама задерживалась на работе, чтобы отметить с коллегами очередной женский день или чье-то рождение, предоставляя Ниночке полную свободу, которую та использовала для чтения взахлеб, случилось страшное.
Ничего не подозревающая девушка наслаждалась авантюрами мушкетеров, догрызая сладкую морковку, когда на пороге появилась очень уставшая мама. Она была такой уставшей, что не могла стоять на ногах, и ей приходилось опираться на дверной косяк, чтобы сохранять равновесие. Ниночка отработанным движением запрятала книжку под подушку и кинулась к матери, чтобы подставить ей свое крепкое плечо. Добравшись до постели и рухнув на мягкую перину, мама почувствовала себя лучше и даже сумела заплетающимся языком поведать Ниночке, что стол был богатым, а Марат то Иванович в честь своего отъезда проставился чистым спиртом.
- Как, отъезда? Он что, в командировку едет? – спросила потерявшаяся Ниночка.
- Какую командировку, доча. Уезжает он, совсем. Хороший мужик, щедрый – из последних сил пробормотала мама и погрузилась в глубокий сон, всхрапывая и посвистывая носом.
Мир рухнул. Нина сидела на краешке маминой постели и не могла собрать его воедино. В голове мелькали какие-то обрывки мыслей под оглушительный грохот Ниночкиного сердца, которое, очевидно, раскалывалось на куски.
Не помня себя, Ниночка вскочила и в чем была, бросилась за дверь. Она не знала, зачем по темному поселку, под громкий лай всех дворовых псов Клюковки бежит в больницу. Думать Нина не могла, её толкало вперед грохочущее сердце.
Добежав до больницы, встретившей её темными окнами, Ниночка слегка растерялась. К тому же, парадная дверь была заперта. Обежав здание, Нина увидела тусклый свет в кабинете Марата Ивановича, и это придало ей сил. Ворвавшись в помещение через столовскую подсобку, Нина одним махом преодолела длинный коридор и, задохнувшись, толкнула дверь заветного кабинета.
Марат Иванович сидел в сизом табачном дыму за ободранным письменным столом в свете старенькой настольной лампы. Халата на нем не было, и от этого он показался Ниночке ближе и роднее. Поправляя съехавшие набок очки, доктор воззрился на Нину и со счастливой улыбкой проблеял: «Ааааа, Нииина. Убираться пришла?»
Она не смогла ответить и молча гипнотизировала объект своего обожания.
- Иди сюда – плавно взмахнув рукой, пригласил её Марат Иванович, - выпьем за мой отъезд.
И она послушно села за стол прямо напротив своего кумира.
Придвинув к Нине блюдечко с заветренными кружочками московской колбасы, доктор нетвердой рукой плеснул в щербатую чашку прозрачной жидкости, добавив в неё лимонада «Дюшес».
Загипнотизированная Нина взяла чашку и в три глотка проглотила содержимое. Горло перехватило каким-то обручем, и она никак не могла протолкнуть в него кусочек колбасы, заботливо протянутой Маратом Ивановичем.
- Должно быть мало Дюшеса добавил – задумчиво констатировал он, удивленно разглядывая поперхнувшуюся девушку и долив в чашку лимонада, вставил её в руку остолбеневшей Ниночки.
Лимонад помог, и Нина начала дышать и даже смогла доесть колбасный кружочек. В это время дымящий одну за другой сигарету доктор поведал, что он уезжает в славный город Тулу. Он о чем-то спрашивал Нину, но она ничего не понимала. Она узнавала отдельные слова, но они никак не складывались в предложения. Какие-то пряники, самовары, областные центры... В глазах у неё все поплыло, и все дальнейшие события происходили помимо Ниночкиной воли, которой она совершенно лишилась.
Каким-то непонятным образом она оказалась рядом с Маратом Ивановичем, орошая его пропахшую сигаретным дымом рубашку слезами, а они все текли и текли без остановки. Потом в рот к ней залез язык доктора, а руки его мяли Ниночкину грудь. Потом Нина как-то совсем обмякла, и ей сделалось дурно. Она не понимала что происходит, кто этот дядька и чего он от неё хочет. Что-то тупо в неё воткнулось и задергалось, отчего тошнота подступила к самому горлу. Но она не могла двинуться с места, потому что что-то или кто-то прижимало её к какой-то горизонтальной поверхности.
Наконец, Нина почувствовала освобождение и сумела подняться. Ей было плохо, пол вертелся под ногами, и она не могла поднять глаз, потому что головокружение становилось еще сильнее. Внезапно чьи-то сильные руки (мечты сбываются, особенно из детства) подхватили её и, преодолев некое расстояние, она обнаружила себя склонившейся над унитазом. Нину рвало впервые в жизни, и это было очень неприятно. Но она почувствовала себя лучше. Потом доктор - как оказалось это были его руки, подвел её к умывальнику и сунул Ниночкину голову под ледяную воду. Нина не пришла в себя окончательно, но начала узнавать помещение и доктора, который почему-то у неё вызывал отвращение и позывы тошноты.
Потом Марат Иванович провожал её до двери и спрашивал, сумеет ли она дойти до дома. Кивнув головой, Нина выбралась за дверь и побрела по темной дороге. Ледяной ветер охладил бедовую Ниночкину голову, и она без проблем добралась до дома.
Мама по-прежнему спала, чему Нина сумела порадоваться, несмотря на свое состояние, и совершенно разбитая девушка тоже улеглась в свою кровать и забылась сном.
Утро, несмотря на ночные приключения, было обычным. Мама страдала головными болями, а потому совершенно не обращала внимания на Нину, которая тихо про себя молилась, чтобы никогда в жизни не видеть ей больше Марата Ивановича и чтобы все случившееся осталось в тайне. Очевидно, молилась Ниночка недостаточно горячо, потому что Марата Ивановича она и вправду так больше никогда и не увидела, а вот тайну сохранить ей не удалось.
Вначале, все будто бы пошло гладко. Придя на работу, Нина не встретила доктора. Не встретила она его и в течение дня, и в последующие дни. Марат Иванович уехал, как и обещал. Наверное, в Тулу, к пряникам и самоварам.
Она старалась забыть о случившемся и даже пыталась убедить себя, что ничего и не было, а просто ей все это приснилось или померещилось. Очнувшаяся от грез Нина перестала застревать с ведром у кормушки, пелена с глаз спала, а в остальном жизнь её текла по накатанному руслу - работа в больнице, уход за скотиной, вечерний просмотр телевизора и редкие чтения, которые позволяли ей забыться и перенестись в другой, лучший мир.
В конце концов, она сумела затолкать случившееся так глубоко, на такие задворки памяти, что оно уже не всплывало и не мучило её приступами тошноты, которыми каждый раз сопровождалось.
Однако через некоторое время с Ниной начало происходить что-то странное.
Поначалу её не встревожило отсутствие ежемесячных особенностей женского организма. Такое случалось и раньше, цикл у Нины скакал, как ему вздумается, и она не обращала на него особого внимания.
Набухшая грудь тоже не насторожила, за ежедневными заботами ей было не до подобных мелочей. Как-то раз они с мамой ужинали и Нина, отличавшаяся последнее время зверским аппетитом (она отнесла его к наступившим холодам, стимулирующим молодой организм), с удовольствием поглощала вареную картошечку, заедая её на удивление жирной и вкусной селедкой, заправленной подсолнечным маслом, лучком и уксусом. Вдруг, совершенно неожиданно, селедка поднялась к самому горлу и Нина едва успела выбежать за дверь, чтобы выпустить рвущуюся наружу снедь. Вернувшись в дом, она встретила смешки мамы. Ей показалось забавным, что дочка накинулась на селедку с такой страстью, как будто век её не ела.
«Вот жадность то до чего доводит, Нинка» – добродушно посмеивалась мама.
Убрав со стола, они сели смотреть любимый сериал под ахи и комментарии матери и инцидент забылся. Тем более что продолжения ему не последовало.
А между тем у Нины начал расти живот и от этого выпирающего факта она уже не могла отмахнуться. Чтобы мама не заметила происходящих с ней изменений, Нина старательно их маскировала. В комоде она нашла китайский согревающий пояс, который мама когда-то купила, чтобы подлечить постанывающую поясницу, и постоянно носила его даже под ночнушкой. Пояс был прорезиненным и утягивал животик.
Конечно же, девушка понимала, что однажды она просто не сможет натянуть этот пояс и мама увидит, что случилось с её единственной доченькой. Но никакого другого выхода она изобрести не могла. Сил признаться матери у неё не было, она не могла даже подумать об этом, не то, что претворить в жизнь этот подвиг, и вообще все происходящее казалось ей каким то дурным сном. Она не могла поверить, что это происходит с ней, Ниной, несмотря на растущий живот.
Ни о чем не подозревающая мама была весела и жизнерадостна, шутила с вечно понурой дочерью, пыталась развеселить её историями, что случались в столовой за день и свежими сплетнями из поселковой жизни. А может и не для Нины болтала мама без умолку, а для себя. В отличие от молчаливой дочки мама Нины была разговорчивой и обожала перемывать косточки поселковым кумушкам и кумовьям.
В таком приподнятом и шутливом настроении и пребывала мама, когда холодным зимним утром встала первой и решила разбудить заспавшуюся дочку.
- Дети в школу собирайтесь, петушок пропел давно! – продекламировала она и откинула одеяло.
К тому времени Нина уже не могла натягивать пояс и маскировала живот под просторными платьями и растянутыми свитерами, благо наступили настоящие холода, позволяющие кутаться в многослойные одеяния.
Стишок застрял у мамы в горле. Бедная женщина, несмотря на ночнушку, углядела, наконец, дочкин живот и это её повергло в настоящий шок.
И то сказать – Нина, её Нина, которая в отличие от своих одноклассниц никогда в жизни не бегала ни на какие свидания, ни на какие поселковые дискотеки, да и вообще выходила из дома только на работу, в магазин, да в библиотеку явно носила в себе ребенка! От кого она могла забеременеть?! Не от библиотекаря же, тем более что его и не было, книжки вот уже 20 лет выдавала подслеповатая и тихая как мышь Клавдия Петровна, которая непонятно зачем и как попала в поселок, да так в нем и застряла.
«Может она просто растолстела», - мелькнула у мамы спасительная мысль и мама бесцеремонно задрала ночнушку, чтобы получше разглядеть, что же на самом деле происходит с дочкой. И тут тот, кто сидел в животе, ткнул Нину маленькой пяткой прямо под ребра, и мама со всей ясностью разглядела этот толчок, унесший последние сомнения.
Оледеневшая Нина молча смотрела на мать с кровати, не в силах пошелохнуться. Мама осела на кровать и закрыла рот ладонью, уставившись на Ниночкин живот с каким-то диким отвращением и страхом. Потом она поднялась, прошла к буфету, достала оттуда початую бутылку водки, налила себе целый стакан и махнула без закуски.
- Мам, ты чего, как ты работать то будешь? – пискнула Нина с кровати.
- Не твое дело, как работать я буду! - резко и неожиданно сорвалась на крик мать.
- Пригрела змеищу на груди! Вот они, книжки-то! Как соседям в глаза смотреть теперь будем? Кто тебя замуж-то теперь возьмет? Вся в папашу своего кобеля уродилась, дрянь!
И подскочив к Нине, мама резко ударила её по щеке, осыпая проклятиями. Она хлестала дочь по щекам, стервенея все больше и больше, а Нина и не уворачивалась. Она молчала. Только голова её моталась из стороны в сторону от хлестких материнских пощечин, а из глаз бежали крупные слезы.
Экзекуция закончилась также неожиданно, как и началась. Красная как кумач мать со скоростью разгневанного быка на корриде, металась по дому, собираясь на работу, а собравшись, выскочила на мороз, хлопнув дверью с такой силой, что Нине показалось, будто крыша вот-вот рухнет и похоронит под собой и Нину, и её никому не нужного ребенка.
Однако крыша не обвалилась, и страдания Нины продолжились. Вставать она не стала, у неё не было на это сил. Ей уже было все равно, что будет дальше. Свернувшись калачиком, она лежала на кровати, тупо уставившись в одну точку и тело её било мелкой дрожью. За всю её жизнь мама ни разу даже не повысила на неё голоса, не говоря уж о телесных наказаниях, да собственно, она и не давала к тому повода. Нина была уверена в маминой мудрости, непогрешимости и силе, а потому тайно надеялась, что обнаружив Ниночкину беду, мама поддержит и разведет эту беду руками. Ведь мама может все.
А вместо одной беды у Нины появилось две. После такого унижения, после таких ужасных и гадких слов про неё саму и про папу, Нина не представляла, как они будут жить дальше. Да и вообще жить не хотелось. Хотелось закрыть глаза и умереть прямо не сходя с кровати.
Она зажмурилась, но смерть не шла, вместо этого поясницу скрутило дикой болью, да вдобавок начало сильно тошнить.
Нина вскочила с кровати, не в силах терпеть боль и заходила по комнате. Время от времени поясницу отпускало, но начинало тошнить, и она бегала к умывальнику, где её безудержно рвало желчью.
Бедная девушка уже ничего не соображала и только наматывала круги по комнате в надежде, что вот-вот все пройдет и боль её отпустит.
Так она промоталась до самого обеда, а в обед дверь открылась и на пороге появилась мама, вернувшаяся с работы пораньше. Увидев маму, Нина очень испугалась. Испугалась так сильно, что ей захотелось в туалет. Губы её затряслись, а из глаз полились слезы.
Она стала накидывать телогрейку, чтобы выйти на двор, но осунувшаяся и притихшая мать, спросив у Нины, куда та собралась и, получив едва слышный ответ, забрала у неё телогрейку и поставила в закутке за перегородкой, где стоял умывальник, ведро.
Нина присела на ведро, и её неожиданно так скрутило, что она вскрикнула от боли, натужилась, а вслед за этим в ведро что-то упало с глухим стуком.
Она с трудом поднялась и то, что она увидела под собой, враз отняло у неё все силы. Она села на пол и зарыдала, а потом и завыла в голос. Прибежавшая мама обняла Нину за плечи, подняла с пола и повела к кровати.
- Ничего, Ниночка, ничего деточка, - плача приговаривала мама, - все будет хорошо, ложись детка, попей водички.
Нина лежала на кровати и, всхлипывая и икая, наблюдала как мама доставала чистое полотенце, заворачивала в него трупик и укладывала его в большую картонную коробку.
Перекрестившись на иконы в углу, мама вышла, забрав коробку с собой.
Вернувшись, мама разогрела куриный супчик, который она принесла с собой из столовой и покормила им Нину с ложечки, как кормила она её в раннем детстве.
Следом за супом мама навела Нине крепкого сладкого чаю с лимоном, а потом, примостившись рядом с ней, стала смотреть телевизор, в то время как Ниночка тихо дремала под бормотанье телеведущих, укрытая пуховым одеялом маминой заботливой рукой.
Время от времени мама поглядывала на Нину и тихо плакала. «Не усмотрела, не усмотрела кровиночку» – шептала мама, который раз укоряя себя и за Ниночкину беременность, и за пощечины.
Наверное, мама догадалась, что то, что случилось, было скорее несчастным случаем, а не следствием тайных гулянок, но она ни о чем не расспрашивала дочку и вообще к этой теме они никогда больше не возвращались.
Провалявшись неделю в кровати, Нина вышла на работу, и жизнь потянулась по-прежнему, унося её все дальше и дальше и от случившейся трагедии и от тягостных о ней воспоминаний. Она стала еще молчаливее, а мама её стала еще к ней мягче и добрее.
Прошла печальная зима, а весной Клавдия Петровна, беззаветно прослужившая в библиотеке целых двадцать лет, так же тихо, как жила, скончалась.
Мама Нины, которая всегда первой узнавала обо всех поселковых новостях, прямо задрожала при мысли о том, какой ей выдался шанс порадовать свою совсем запечалившуюся дочку.
Тело Клавдии Петровны еще не успели предать земле, а мама, подтянувшая все свои поселковые связи, уже застолбила освободившееся место для Ниночки.
И мать, и дочь были счастливы. О таком подарке судьбы Нина не могла и мечтать. В тепле, во всем чистом, как любила повторять мама товаркам, не ломаная, по маминому же выражению. А самое главное – все книги под рукой, читай – не хочу.
Мама тоже была на седьмом небе от радости за дочку и от гордости за себя, что смогла спроворить дочке такую хорошую работу, а главное, добиться, чтобы та наконец-то была счастлива.
На радостях мама, махнув рукой, распродала всех свиней и коз, дабы не напрягать выбившуюся в интеллигенцию дочку, оставив лишь курятник, чтобы были в доме свеженькие яички. Любила Ниночка яички всмятку, с самого детства.
На вырученные от продажи скотины деньги мама принарядила дочь и стала ждать для неё жениха.
Откуда он возьмется, мама не знала. Библиотека отметалась сразу, потому что поселковая молодежь даже не подозревала о её существовании, за ненадобностью.
Но ведь выходят же люди замуж, значит и Ниночка выйдет. Однако время шло, а жениха все не находилось. Нельзя сказать, чтобы вдвоем маме с дочкой плохо жилось, но ведь не по-людски как-то.
Когда Ниночке исполнилось двадцать два года, и мама потеряла всякую надежду на чудо, она взялась сама устраивать дочкину судьбу.
Для начала она наняла Генку Солодянкина править покосившийся забор. Генка был не женат, потому что при виде женского полу отчаянно краснел и заикался. Он обогнал даже Нину в молчаливости и стеснительности. Несчастные мамы неприспособленных к жизни детей сговорились и решили их свести нос к носу в надежде на сближение, свадебку и потомство.
Красный, как рак Генка, заметивший в окошко Нину, трудился над забором второй час, и второй же час мама уговаривала Нину вынести Геннадию воды напиться. В конце концов, Нине надоело под разными предлогами увиливать от Генкиного водопоя и она задала маме вопрос в лоб:
– Мам, ты чего, специально Генку позвала что ли? Женихаться?
- Нина, доченька, - прижав полные руки к дородной груди, запела мама, - но ведь пора уже дочка, пора. Пора семью создавать, а Гена не пьет, не курит, это ж какая редкость по нашим то временам.
Нина обняла маму и засмеялась, чем совершенно её обезоружила.
- Да брось ты, мам. Ну, на что нам этот Гена сдался? Что нам, плохо живется без него?
- Ну как же, Ниночка. Вот помру я, останешься ты совсем одна. Как же ты будешь- то, одна как перст на всем белом свете.
- Да ладно, будет день и будет пища, - ответила Нина, и мама не нашлась, что ответить и сдалась.
После этой провалившейся попытки мама махнула на замужество дочери рукой. Судьба и за печкой найдет, решила она и отстала от Нины. Тем более что им и правда, жилось неплохо. Две женщины в доме, всегда прибрано, чисто, уютно, есть, что на стол поставить и что посмотреть по телевизору, никто не пьет и нервы не мотает, чего еще желать?
Так прошло несколько счастливых лет, а потом мама Нины, набиравшая от сытой и спокойной жизни вес как на дрожжах, села смотреть очередную серию какой-то мыльной оперы и уже не встала. Нина даже и не заметила поначалу, что мама уже не дышит, увлекшись сериалом и отнеся молчание мамы и отсутствие комментариев к нападавшей иногда на неё сонливости.
Мало того, что Нина совершенно была не готова к маминой смерти, она и помыслить не могла, что такое вообще может случиться. Нет, она знала, конечно, что рано или поздно люди уходят из жизни, но мама – такая веселая и жизнерадостная мама, которая всегда была рядом, с того самого момента, как Ниночка себя помнила, для которой Ниночка была всем – как она могла вдруг вот так взять и уйти, оставив её, как она и предвещала «одну, как перст». Это не укладывалась у Нины в голове.
Она не могла пережить эту потерю, бесконечно жалела себя и маму и совершенно опухла от слез, потеряв способность ясно видеть и слышать. Так и прошли похороны, как в тумане.
Хорошо, что организацию похорон и сами похороны взяли на себя мамины сослуживцы. Проститься с мамой на кладбище пришло пол посёлка, а с кладбища народ на стареньких автобусах повезли в столовую, где она всю жизнь проработала, и где уже были накрыты поминальные столы.
Как водится, поминали покойную добрым словом и жалели Ниночку. Ели и пили, и как это часто бывает, через некоторое время поминальные речи отошли на задний план. Люди стали говорить о своем, наболевшем. Кто-то, подогревшись водочкой, успел поругаться, а кое-кто даже попытался затянуть песню, но его одернули.
Нина, под зорким глазом бабушек отведала и кутью, и блинчик, поела щей, кое-как затолкнула в себя гречневой каши и запила киселем. После этого блюстители поминальных обрядов потеряли к ней интерес, и она смогла беспрепятственно выбраться из-за стола и пойти домой.
Дома, не раздеваясь, Нина упала на мамину кровать и дала, наконец, волю так долго сдерживаемым рыданьям. Она рыдала все горше и горше, и звала, как в детстве маму, и все отчетливее понимала, что никогда уже не придет мама и не успокоит, и не пожалеет Ниночку. И вообще никто и никогда её уже не пожалеет, потому что никому она в этой жизни кроме мамы не нужна. А мамы уже нет, и не будет.
Рыданья переходили в истерику и вдруг, прямо перед Ниной посреди полумрака уходящего дня вспыхнула светящаяся точка и растянулась в огненную иглу, окруженную белым сиянием. Это сияние, казалось, пульсировало в такт Ниночкиным рыданьям и она, оторопев, подумала, что это бедная мамина душа рвется от жалости за неё, Нину, наблюдая её страдания и не в силах помочь. И ей так стало жалко маму, так стыдно, что в своей собственной слабости она её так сильно огорчает, что она тут же замолчала, а вскоре и уснула не раздеваясь.
Мама часто снилась Нине, в этих очень похожих на реальность снах она приходила в гости и Нина всегда знала, что мама пришла именно повидаться, не насовсем. Нина о чем-то ей рассказывала, а мама молчала, слушая Нину с лицом грустным и печальным, и переживания за Нину, и беспокойство читались у неё в глазах.
Но однажды, мама приснилась еще печальней и серьезней, чем обычно и сказала, что больше не придет. И так и случилось.
С тех пор если и снилась мама Нине, то как-то сумбурно, урывками, какими-то эпизодами из прошлого, и Нина поняла, что мама ушла.
Без мамы у Нины настала совсем другая жизнь. Не говоря уже о полном одиночестве, она еще осталась без маминой финансовой поддержки. Раньше Нина даже не задумывалась о том, что и откуда берется на столе. Свою скромную библиотекарскую зарплату она отдавала маме, которой та распоряжалась по собственному усмотрению. Так и жила Нина Васильевна как ребенок, не ведая трудностей и забот взрослой жизни.
Оказалось, что на одну скромную зарплату библиотечного работника прожить довольно трудно. Да к тому же её частенько задерживали.
Но Нина не была избалована жизнью и ожидания её и запросы были более чем скромными. Она продолжала возделывать огородик, который привычно снабжал её и огурчиками, и помидорчиками, и картошкой, и морковкой, и кабачками, которые она могла, есть хоть каждый день. Вареная картошка с постным маслом, да с соленьями, припасенными с лета, была её любимым лакомством, а если еще и селедка, заправленная по мамину рецепту, так это вообще праздник.
Кроме того, Нина пристрастилась к грибной охоте. Они и раньше с мамой любили выбираться в лес и собирали все подряд - от сыроежек до белых, не брезгуя даже свинушками, которые капризные грибники обходили стороной, а последнее время эти походы за грибами стали просто её отдушиной.
Как только начинался грибной сезон, она уходила в лес через заветную березовую рощу, которая начиналась прямо за огородом и наслаждалась покоем, уединением, тишиной, нарушаемой лишь шелестом листвы под набежавшим ветерком, да далекими криками кукушки.
Она могла бродить так целый день, отыскивая заветные грибные места, а потом, дрожа от восторга срезать, если повезет, красавец белый и долго еще на него любоваться, заглядывая на ходу в корзинку.
Или напасть на целый выводок опят, когда уже и искать ничего не надо, знай успевай резать и складывать, встряхивая корзинку, чтобы больше вошло (именно поэтому собирать опята она любила меньше всего, не было того азарта, как в охоте за редкими белыми).
Или ползать под елками, выкручивая из хвои скользкие, крепенькие маслята.
Словом, хоть и тихая, но все же охота, дарила ей огромное удовольствие.
Есть грибы Нина Васильевна любила значительно меньше, чем собирать, но и поесть она их не отказывалась, чего там говорить.
А потому заготавливала их в больших количествах. Она их и мариновала, и солила, и сушила на веревочках, укладывая затем в полотняные мешочки. Пережаривала и укладывала в стеклянные банки, заливая подсолнечным маслом. Грибы наравне с картошкой и соленьями очень выручали Нину и заполняли собой образовавшуюся в рационе белковую брешь, так как мясо для неё с некоторых пор стало деликатесным продуктом.
Как-то раз, возвращаясь с очередной охоты с трофеями, Нина Васильевна наткнулась на Миню, которого зачем-то занесло в рощицу.
Мине было никак не меньше шестидесяти лет, но отчеством он так и не обзавелся. Все, от малого до велика, звали его Миней, и никто не знал его полного имени. Был он безобидным, тихим алкоголиком и как водится у таких безобидных мужей, находился под пятой у вечно орущей жены.
Добрая сердцем Нина испытывала к Мине жалость, потому что не раз наблюдала, как любящая жена крыла его отборным матом прилюдно и даже угощала зуботычинами.
- Здравствуйте, Нина Васильевна – радостно заулыбался Миня. Несмотря на свою суровую жизнь Миня всегда был в хорошем настроении и излучал детскую радость, – Грибочков набрали?
- Да набрала немножко – ответила Нина, смущенно улыбаясь в ответ.
- А я вот не набрал – простодушно признался Миня, – хотел на станцию снести, поторговать пока светло, да не везет мне с этими грибами, боятся оне меня, что ли, ко всем идут, а ко мне нет.
Нина не знала, что ответить, а уйти, вот так сразу, было неудобно, и она стояла, переминаясь с ноги на ногу с тяжелой корзиной на уставшей руке.
- А может, мы скооперируемся, Нина Васильевна? Я бы ваши грибочки продавал, а вы бы собирали – неожиданно предложил Миня и даже зарделся от собственной смелости.
Нина подумала и согласилась. Грибов в разных видах она запасла на всю зиму, а вот запасы её наличности были весьма и весьма скромными.
Не сходя с места, она передала обрадованному Мине корзину, а сама налегке пошагала домой. Радуясь, что после прогулки по лесу можно не утруждаться обработкой грибов, а вытянув гудящие ноги, наслаждаться телепередачами или чтением.
Миня распродал грибы на удивление быстро, вероятно, потому, что цену в отличие от конкурентов он не набивал и сметливые дачники, тонко разбирающиеся в рыночных ценах, быстро расхватали недорогой и качественный товар. Нина грибы собирала с душой, проверяя на червивость каждый грибочек.
И через пару часов после возвращения домой, Нина Васильевна открыв дверь на робкое за ней шебуршание, обнаружила подзаправившегося и от того совсем уж счастливого и осмелевшего Миню. В руках он держал пустую корзину и кучку мятых, но от того не менее привлекательных, купюр.
С тех пор дела у партнеров пошли на лад. Доходы от предприятия были невелики, но они и этому были рады. Они так вошли во вкус, что начали приторговывать и соленьями, и маринадами, которые в межсезонье расходились еще лучше, ибо были отменной закуской и украшением стола для граждан, не утруждающих себя заготовками на зиму.
В один из осенних дней, богатых на грибные урожаи, Нина Васильевна проснулась по будильнику затемно, предвкушая законный выходной и любимую свою грибную охоту.
Позевывая и ежась от холода, засунула она ноги в остывшие за ночь тапочки и поспешила за перегородку, где стоял старенький умывальник. Умывшись холодной водой и почистив зубы, Нина Васильевна окончательно проснулась, заварила себе настоящего индийского чая, и с удовольствием его выпила вприкуску с сахаром, наслаждаясь и горячим чаем, и мыслями о предстоящем приключении.
Из холодильника были извлечены сваренные с вечера яйца, а также огурцы и помидоры. К ним присоединился черный хлеб, соль в спичечном коробке и маленький, старинный термосок, доверху залитый сладким чаем. Всю эту провизию Нина Васильевна сложила в большую корзину и накрыла сверху чистым льняным полотенчиком. В корзинку же нырнул и старый добрый ножик, с которым она ходила на охоту.
Нина облачилась в старые спортивные брюки, вязаную кофту, болоньевую ветровку, а ноги в шерстяных носках надежно упрятала от непогоды в резиновые боты. На улице моросило, что было хорошо для грибов, но не для охотницы, которая собиралась бродить по мокрому лесу. Завершив наряд любимым мягким платком, оставшимся еще от мамы, Нина Васильевна погасила свет, заперла дверь и поспешила через огород в рощицу.
Светало и серенькое утро отчего-то пробудило чувство нереальности происходящего. Было необыкновенно тихо и Нине Васильевне показалось, что она перенеслась в какой-то параллельный мир, где была та же Клюковка и тот же лес, её окружавший, но все обитатели поселка и даже и леса куда-то пропали. И в целом мире была одна она, по знакомым дорожкам пробирающаяся к заветным грибным местам.
На минуту ей стало как-то не по себе и даже неожиданно скрутило живот, но останавливаться и присаживаться в мокрую траву не хотелось и она засеменила дальше. В лесу пошли опята и, хотя Нина Васильевна не особо любила их собирать, все же они неплохо расходились на станции, да и зимой маринованные опята пользовались спросом, поэтому она и торопилась добраться до места раньше остальных грибников, чтобы первой снять богатый урожай.
Нина Васильевна передвигалась мелкой трусцой, напевая под нос какой-то шлягер из телевизора и вдруг остановилась, как вкопанная. Прямо перед ней в невысокой траве лежало нечто. По виду оно было похоже на яйцо, но было много крупнее всех яиц, которые только ей доводилось видеть в своей жизни. Вдобавок, оно было обтянуто чем то твердым – не то пластиком, не то какой-то плотной материей и неестественно блестело под моросящим дождем. Минут пять предавалась она размышлениям на тему, что бы это могло быть и что с этим делать, и так и не придя ни к какому мало-мальски разумному выводу, подошла к предмету, подняла его, подивившись его необычайной тяжести, и почти что против собственной воли положила его в корзинку.
Потом ноги сами понесли её назад, к дому. Нина Васильевна шагала и голова её гудела, как пустой чугунок. Что-то звенело в обоих ушах, отгоняя и без того робкие мысли.
Войдя в дом, Нина прямо в сапогах, заляпанных грязью, чего с ней раньше никогда не случалась, прошла в зал, поставила корзинку на пол, достала предмет и принялась его разглядывать.
Она с удивлением заметила на нем некие углубления, как будто специально предназначенные для того, чтобы яйцо было удобней держать в руке и недолго думая, вставила в эти углубления пальцы.
В ту же минуту их стало отвратительно засасывать, а потом яйцо как резиновое, с каким-то чмокающим звуком соскочило с её руки и с бешеной скоростью закрутилось в воздухе. Оно упало на пол, продолжая вращаться все быстрее и быстрее, описывая круги и увеличиваясь в размерах, издавая какой-то непривычный для человеческого уха звук и испуская слабое свечение.
Вращение набирало скорость, и очень скоро предмет слился в одно большое, жужжащее и светящееся пятно. У Нины Васильевны закружилась голова и она и так уже прижавшаяся к стенке, дабы избежать столкновения с распоясавшимся яйцом, по этой же стенке спустилась на пол и закрыла глаза. Сколько она так просидела, секунду или пару часов, Нина и сама не поняла, но через неустановленный промежуток времени она вдруг осознала, что жужжанье прекратилось.
Нина Васильевна открыла глаза и обмерла – перед ней стоял совершенно обнаженный мужчина.
Надо сказать, он был неплохо сложен, отчего у неё в голове пронеслась дикая, непонятно с каких глубин поднявшаяся мысль: «И что я нашла в этом Марате Ивановиче?»
Тело его покрывал тропический, как показалось Нине Васильевне, загар. Еще ей показалось, что от него веет океанским бризом и плавящейся от жары пальмовой корой, хотя она в жизни не нюхала ни того, ни другого.
Лицо было, правда, каким то простоватым, не запоминающимся. Вроде бы по отдельности все черты были правильными, а все вместе напоминало не то Алена Делона, не то Брэдда Питта – аккуратный носик, ротик и никаких особых примет.
Глаза мужчины были прикрыты, а в середине лба происходили странные шевеления, так что Нина Васильевна даже подумала, что он кому то шлет телепатические сигналы. А еще ей вспомнилось выражение «шевелить извилинами». Вообще, она начала приходить в себя и к ней стали возвращаться разбежавшиеся было мысли. Но она не успела их собрать, потому что незнакомец открыл глаза цвета штормящего моря и бесцеремонно уставился на хозяйку помещения.
Нина Васильевна покраснела и смутилась, как будто это она стояла без штанов в чужом доме и отвела взгляд. Но, даже не видя возмутителя своего спокойствия, она чувствовала, как он её пристально разглядывает и буквально раздевает буравящим взглядом и ей стало очень и очень неловко.
Так и стояла она, как нашкодившая школьница, вытянув руки по швам и не зная, куда деваться, пока не услышала тихий, но очень твердый голос
– Как вас зовут?
- Нина Васильевна, - с готовностью первой ученицы класса ответила Нина Васильевна, - а вас?
- Да как угодно, как вам больше нравится.
Нина в который уже раз за день оторопела, но все же спросила
– А как ваше имя то? Мне по имени звать нравится.
- У меня еще нет имени, - спокойно, как будто он говорил о чем-то само собой разумеющимся, ответил мужчина, - поэтому я и предлагаю вам звать меня любым именем на ваш выбор.
Нина Васильевна расстроилась. Ей почему-то очень хотелось слушаться этого непонятного, загадочного, свалившегося ей на голову (а верней сказать, под ноги) человека. А он ей навязывал какой-то выбор.
Не то ли заметив её расстройство, не то ли поняв, что ничего толкового от бедной женщины он уже не дождется, гость Нины Васильевны, не меняя интонации, произнес
– Вашего папу, если я правильно понимаю, звали Василием? Наверное, вам знакомо это имя и его будет легко воспроизвести? Называйте меня Василием, меня это устроит.
Затем Василий прошел к столу и по хозяйски за ним расположившись, снова воззрился на Нину Васильевну. Подумав пару минут о чем-то о своем, он без обиняков сообщил, что его организм требует введения пищи, а также подает сигналы о переохлаждении, поэтому неплохо было бы его накормить и утеплить.
Нина Васильевна засуетилась. Хотя гости в её доме бывали не часто, а если уж говорить откровенно, не бывали вовсе, из книг и фильмов она знала о гостеприимстве всё и посчитала своим долгом это гостеприимство проявить незамедлительно. Первым делом она помчалась к старому, объемистому шкафу и достала оттуда почти ненадеванный мамин халат. Мама этим халатом гордилась, он был модным, махровым - не на пуговицах, которые отрывались вместе с мясом, оставляя дырки в халате - а с запахом и широким мягким поясом. Мама им дорожила и одевала его всего пару раз, да и то под нажимом заботливой дочери. Но поскольку нажима в Нине было крайне мало, халат так и не сносился и лежал, ожидая своего часа, заваленный прочими предметами гардероба разной степени изношенности. И вот час пробил – Василию халат пришелся впору и даже был великоват. Голубой чрезвычайно шел к его пепельным волосам и загорелой коже. Даже глаза стали отливать не свинцом, а жидко разбавленной в тазу синькой.
Порадовавшись про себя этим наблюдениям, Нина поспешила на кухню. Она поставила греться грибной (кто бы сомневался) супчик, вскипятила чайничек, заварила свежего чая, нарезала булки и налила в блюдце малинового варенья. Все это она подала гостю, который грелся под халатом за обеденным столом, и уселась напротив, наблюдать за процессом насыщения организма. Методично выхлебав три тарелки супа и заев его булкой, от чая и варенья гость отказался. Нина Васильевна потащила тарелку на кухню, и тут раздался несмелый стук в дверь. Застыв с тарелкой в руках, она вопросительно посмотрела на Василия, а тот, не меняя позы и выражения лица, утвердительно кивнул головой. Нина Васильевна поставила тарелку на край стола, едва не промахнувшись и не уронив её на пол, и пошла открывать дверь. Приоткрыв её на пару сантиметров, она увидела Миню и выскользнула в сени.
- Ну что, Ниночка Васильевна, поторгуем сегодня, - улыбаясь, осведомился Миня.
- Нет, Минь, не набрала я грибов сегодня, разболелась я чего-то, - ответила Нина и покраснела от собственного вранья.
Миня сменил улыбку на выражение сочувствия
- Оой, йёёлки, Нина Васильевна, то-то я смотрю, на тебе лица нет. И красная вся, как пожар. Температура у тебя высокая, не иначе! Ну ладно, я пойду, а ты прими водочки грамм сто с перцем и ложись. Пропотеешь как следует, оно и пройдет. Хорошая ты девушка, Нина Васильевна, жалко, что одинокая. Был бы я не женат, сам бы к тебе посватался. Ей Богу! - добавил Миня и тихонько посмеиваясь своей шутке, бочком выполз за дверь.
Нина вернулась в дом и обнаружила Василия в задумчивости и все в той же позе, сидящего за столом.
- Миня это, грибы он мои продает. Ну, денежку себе оставляет тоже. Я ему сказала, что болею я, не набрала ничего.
Гость взглянул на неё и без всякой связи с предыдущим сообщением оповестил
- Я здесь пробуду до вечера.
Нина согласно кивнула, тем более, что её согласия никто и не спрашивал. А если бы вдруг спросили, она бы сказала, что была бы не против, если бы Василий остался навсегда. Это было совершенно невероятно и необъяснимо, но при всей своей безучастности и без эмоциональности он вызывал у Нины Васильевны трепетное чувство глубокой симпатии, если не сказать больше. Ей хотелось просто быть рядом, просто его видеть, с ним ей почему-то было очень хорошо и комфортно. Она внушал ей особенное чувство подъема и защищенности, все окружающее казалось ярче, запахи сильнее, а жизнь прекрасной, простой и легкой. Ей очень хотелось чем-нибудь этого человека порадовать, как-нибудь показать свою симпатию, поэтому, не зная, чем бы еще развлечь дорогого гостя, она предложила то единственное развлечение, к которому она прибегала всю свою жизнь. А именно – посмотреть телевизор. Ну не читать же ему вслух, в самом деле.
Василий встал из-за стола, выражая этим готовность развлекаться, и обрадованная Нина Васильевна не придумала ничего лучше, как предложить ему самое хорошее для этих целей место «Может, на кроватку приляжете? На подушечки?» Василий направился к кровати, а Нина Васильевна, опережая его, подбежала к подушкам, взбила их, устроив из них пуховый эверестик и подождав, когда тот устроится поудобнее, накрыла его пледом. Заботливо подоткнула его со всех сторон, как это делала раньше её мама, проявляя заботу о ней, Ниночке. Потом она включила старенький телевизор и сунула в руки Василию обшарпанный пульт, а сама уселась рядом, в продавленное кресло.
Он пощелкал пультом и выбрал новостную передачу, которую они и стали смотреть. Новости Нину не сильно интересовали, но она усердно пялилась в экран, в то время, как в голове её роилось множество мыслей. Она переживала события текущего дня, но даже и не пыталась угадать, кем был её нежданный гость и что будет дальше. Ей вообще не хотелось думать о будущем, она боялась этого будущего, в котором не будет его, Василия, и мир снова станет серым, скучным и обыденным. Ни книжки, ни грибы уже её не радовали. Всё, чего ей хотелось, это наслаждаться моментом и его молчаливым в нем присутствием.
«А может и не будет никакого будущего?» – подумалось Нине Васильевне. Слишком уж невероятным ей казалось возвращение в прошлую жизнь после всего случившегося. « Может они свидетелей ликвидируют?» – мелькнула у неё в голове бредовая мысль. А вслед за этим Нине подумалось, что в таком случае надо было бы деньги Мине отдать, чтобы добро зря не пропадало. Она заметила, как Василий кинул на неё взгляд со своего возвышения и снова погрузился в происходящее на экране. «Мысли, что ли, читает» – подумала про себя Нина Васильевна и уставилась на Василия. Но он и ухом не повел, продолжая наслаждаться прогнозом погоды и она принялась думать, чего бы приготовить на ужин.
«Ему, наверное, что-нибудь мясное надо, мужчины мясо любят», - догадалась Нина и пригорюнилась. Мяса у ней как раз и не было.
«До магазина, что ли, бежать? Неудобно как-то его одного оставить», - размышляла она. Перебрав все возможные варианты, она остановилась на пирогах. Все же сытнее, чем простая картошка с соленьями.
- Вы тут пока телевизор посмотрите, а я чего-нибудь быстренько приготовлю, - обратилась она к Василию.
Он глянул на неё внимательно, как будто хотел что-то разглядеть у неё в глазах и односложно ответил
– Хорошо.
Отвернулся к телевизору и стал следить за развитием событий художественного фильма про вторжение инопланетян, с которыми отважно сражался Шварценеггер. От его взгляда у Нины Васильевны потеплело на сердце и она, смущенно улыбаясь себе под нос, приняла рубить капусту на начинку, поставила варить яйца, на скорую руку замесила тесто на сухих дрожжах, открыла банку пережаренных грибочков, и через час по дому разнесся запах домашней выпечки. А еще через полчаса она уставляла стол тарелками. Три тарелки, по количеству испеченных, румяных и ароматных пирогов – с капустой и яйцами, яйцами и зеленым луком, и жареными грибами. К пирогам прилагался уже известный свежезаваренный индийский чай.
Шварценеггер победил, и Василий нашел для просмотра старую комедию. Нина Васильевна с удивлением заметила на его лице улыбку.
- Ужин готов, - сообщила она и он, не отрывая взгляда от телевизора, перешел к столу. Поедая пироги и запивая их сладким чаем, он продолжал следить за героями фильма и даже пару раз засмеялся. Нина, забыв и про пироги, и про телевизор, сидела, подперев щеку рукой, и любовалась на своего гостя. Так и прошел тихий, почти семейный ужин.
- Вкусно, - доевши последний кусочек, сказал Василий и добавил коротко, - спасибо.
Нина Васильевна вспыхнула от радости и принялась убирать со стола и мыть посуду, пряча зардевшееся лицо с расплывающейся глупой улыбкой, а Василий, не испытывая ни малейшего смущения, вернулся на хозяйскую кровать и самостоятельно накрывшись пледом, защелкал пультом, прыгая по каналам.
Домыв посуду и насухо протерев клеенку на столе, Нина присела в кресло и принялась грустить. За окном стремительно темнело, а это означало приближение расставания. Перед смертью не надышишься, гласит народная мудрость, и Нина Васильевна это прекрасно осознавала, от чего ей становилось еще тоскливее.
Василий с участием, как ей показалось, посмотрел на Нину, но ничего не сказал. Он тоже становился все задумчивее и озабоченнее по мере того, как за окном темнело. Так и просидели они, не проронив ни слова до десяти часов вечера. А после десяти, когда весь поселок уже спал, за исключением поселковых хулиганов и страдающего бессонницей Мини, за окном взвизгнули тормоза автомобиля, захлопали дверцы и в дверь постучали. Нина Васильевна все поняла и, задрожав, как от озноба, встала, чтобы открыть дверь. Василий тоже поднялся с кровати, глянул на Нину серьезно и спросил: «А кто такой Марат Иванович?»
Нина Васильевна ахнула, но ахнула она про себя. Рот её открылся, а воспроизвести она ничего не смогла, так как начисто лишилась дара речи. К счастью или к сожалению, но этот дар ей не понадобился, потому что в дверь опять застучали и очень настойчиво, причем в этом стуке явно угадывалось нетерпение, не предвещавшее ничего хорошего.
Она заторопилась к двери, чтобы поскорее избавиться от этого настойчивого стука и едва её отперев, была бесцеремонно отодвинута в сторону железной рукой. В дом вошло много народу, как показалось бедной Нине Васильевне, от всех потрясений почти лишившейся рассудка. На самом деле их было всего четверо. Двое помельче прошли в скромную обитель, а двое покрупнее остались стоять возле двери, сомкнув руки на самом дорогом, как футболисты. И те, что помельче, и те, что покрупнее, были в черном.
Нина Васильевна замерла возле двери рядом с футболистами. Василий о чем-то в полголоса переговаривался с посетителями. Было заметно, что они относились к нему с явным почтением и соблюдая дистанцию, в то время как он абсолютно свободно скинул халат и неторопливо переодевался в одежду, извлеченную из серебристого чемоданчика. В какой-то момент Нина Васильевна догадалась, что речь зашла про неё, потому что, продолжая разговаривать, все трое посмотрели в её сторону. Переодевшись, он направился к двери, а за ним последовали два его ординарца. Подойдя к ней, он взял её за руку и, посмотрев ей прямо в глаза, твердо сказал: « Пойдем, Нина Васильевна».
И она пошла. За дверью стояла машина, но не лимузин и даже не джип, а простенький микроавтобус, в который все и загрузились. Через пару секунд в шею Нины Васильевны что-то кольнуло, и она перестала видеть, слышать и ощущать что-либо.
Хватились её прямо на следующий день. Хоть и редко, но все же люди захаживали в библиотеку и были возмущены тем, что библиотекарша не вышла на работу. Послали домой к Нине Васильевне гонца, но он вернулся ни с чем, разводя руками – дверь ему никто не открыл. Не появилась она и на следующий день, и на последующий и на третий день встревоженная общественность решила взломать дверь. Ломать, впрочем, её не пришлось, поскольку она была не заперта, но Нины Васильевны за ней не оказалось. Все документы, носильные вещи и даже скромная сумма денег были на месте, а хозяйки не было.
Конечно, вызвали милиционера, который зафиксировал факт пропажи, а после весь поселок погрузился в обсуждения, куда могла подеваться молодая, не пьющая женщина. Старушки сошлись во мнении, что Нину Васильевну задрал медведь. Ведь она же, бедняжка, любила по лесу шляться, вот он её и задрал, сердешную, и съел. И косточек не оставил. А остальные с ними лениво согласились, через пару недель начисто забыв и о Нине и о самом её существовании.
Больше всех переживал Миня. Он даже перестал на некоторое время улыбаться и впал в безобразный запой, во время которого плакал и пытался противоречить жене, за что был нещадно бит.
Года через три, блаженствующий Миня восседал на высоком табурете, предвкушая пир. Заезжие молодцы, которым он сумел продать старую, совершенно ненужную в хозяйстве засиженную мухами иконку, отвалили за неё огромные для Мини деньги. Как честный муж он передал их жене, не забыв утаить заначку, и жена подобрела настолько, что даже отстегнула Мине на пиво, которым он и собирался наслаждаться. Да не просто так, а под воблёшку. Такие праздники случались не часто, а потому он был счастлив. Разгладив на столе газету и открыв бутылочку пива, Миня принялся чистить рыбеху. Он уже достал рыбий пузырь и начал его жевать, как вдруг лицо его озарилось удивлением и он восторженно замычал : « Ммммать, глянь! Глянь, что они пропечатали! Дипломатический визит, мать их ети! Глянь на ихнего политика! Евоная баба, копия наша Нина Васильевна! Нуууу! Она! Я ж её знаю! Мммать!»
Минина жена визгливо хохотала, уставившись в телевизор и не обращала ни малейшего внимания на Минины бредни. По телевизору показывали Петросяна, за которого она бы не задумываясь, отдала трех таких Миней.
- Слышь, Нинка наша Васильевна, точно тебе говорю! – настойчиво взывал к своей второй половине Миня.
- Уймись, алкаш проклятый, - завизжала огорченная почитательница Петросяна, – совсем уж чокнулся с Нинкой своей Васильевной! Дай людям кино смотреть!
И все затихло. Миня хлебал пиво, обсасывая рыбьи косточки и мечтательно поглядывая на картинку в газете, улыбался ему одному известным мыслям, а его добрая жена наслаждалась остроумными шутками с экрана, время от времени потрясая избу лошадиным гоготом.
Эпилог.
Нина опустила окно, и в салон ворвался шум автострады и воздух, пропитанный бензином и испарениями нагретым за день асфальта, к которому явственно примешивался запах океана и чего-то непонятного, которому она до сих пор не могла найти определения. Возможно, это был запах пальмовой древесины, которая таяла под жарким солнцем. Она любовалась закатом, удивляясь снова и снова тем ярким краскам, которые так легко и непринужденно рисовала на южном небе природа.
С соседнего сидения послышалось сопенье и какая-то тихая возня. Нина тронула клавишу и стекло плавно поднялось, отсекая и запахи, и шум автострады. На Нину смотрели голубые круглые глаза, а беззубый рот расползался в улыбке, роняя соску на пол салона.
- Привет, малыш! – сказала Нина и потянулась за памперсом.