- Так не пойдет! – закричал Сторожевский со своего места в партере.
- Что не пойдет? – обернулся главный режиссер.
Шла генеральная репетиция. Пригласили несколько журналистов. Один из них сейчас и подал голос протеста. Малькольм МакДауэлл встал с колен и движением руки подозвал своего агента, чтобы тот подсчитал, во сколько обойдется спонсорам лишний прогон пьесы. Агент, заискивающе улыбаясь, напомнил великому актеру случаи, когда во время матча на поле выбегал болельщик, из-за чего игра не начиналась сначала, а возобновлялась сразу после того, как голого шалопая выдворяли со стадиона. Малькольм МакДауэлл понял, что его принимают за дурака, но возражать не стал.
- Что не пойдет? – повторил вопрос режиссер уже более раздраженно.
Сидевший рядом помощник наклонился к его уху. Последние слова расслышали все: «… плюс ко всему очень любит Пушкина и готов отдать за него жизнь».
Кирилл Серебренников достал из нагрудного кармана темные очки и пристально вгляделся в то место, на котором сидел Петр Петрович.
- Мне по барабану! – громко сказал Сторожевский, встал и, на ходу доставая сигарету, направился к выходу.
Режиссер представил разгромные рецензии на страницах журналов «Литература и жизнь», «Театр и жизнь», «Искусство и жизнь», а также на портале "Сторожевский.Ру".
- Петр Петрович! – вскричал он. – Выскажите, пожалуйста, ваши замечания. Еще не поздно исправить.
Сторожевский остановился.
- Скажите, милейший, вы когда-нибудь играли Макбета? – обратился он к приглашенному англичанину.
- О Макбет! Вери бьютифул син! Давно мечтать сыграть! – оживился Малькольм МакДауэлл.
- Всю пьесу не обещаю, - подумав, сказал Сторожевский, - но за эпизод ручаюсь.
С этими словами он вернулся на свое место. Режиссер дал знак продолжать генеральную репетицию. Однако вскоре после начала третьей сцены «Скупого рыцаря» Сторожевский встал и громко объявил:
- Нет уж! Я лучше пойду покурю!
Все обернулись к нему. Актеры остановились. Величественным жестом Петр Петрович показал, что уговаривать его бесполезно.
Он пришел к финалу. Константин Хабенский (Герцог) и Михаил Трухин (Альбер) стояли над телом поверженного гения экрана.
- Ужасный век! Ужасные сердца! – воскликнул первый.
Второй опустился на одно колено перед трупом отца.
Все находящиеся в зале несмело зааплодировали, поглядывая в сторону Сторожевского.
- Кто был научным консультантом спектакля? – спросил он.
- Профессор Благодушный, - ответил помощник режиссера. – Его сегодня нет.
- Теперь мне все понятно, - громко сказал Петр Петрович и ушел.
Малькольм МакДауэлл, лежа ничком на сцене, провожал его взглядом, полным надежды.
В день премьеры у входа в театр остановился автобус марки «ПАЗ». Из него вышел Петр Петрович, а вслед за ним выскочили несколько молодых парней и девушек с ящиками и пакетами в руках. Они предъявили билеты. На вопрос «что в ящиках?» прозвучал ответ «оборудование». Их приняли за съемочную группу какой-то независимой телерадиокомпании и пропустили.
Сторожевский занял место в первом ряду. Никого из сопровождавших рядом с ним не оказалось. Места слева и справа пустовали. Петр Петрович положил на соседнее сиденье сверток, напоминающий букет.
Сидевший на другом конце ряда маленький толстенький человечек в очках заметил Петра Петровича и начал проявлять признаки беспокойства. Было видно, что он затрудняется выбрать один из двух вариантов: либо подойти поздороваться, либо незаметно смыться из зала.
В проеме кулис показалась голова помощника режиссера.
- Савелий Савельевич, - громким шепотом позвал он консультанта.
Маленький толстый человечек вскочил и шмыгнул к своему спасителю.
Петр Петрович, несомненно, все видел боковым зрением, но головы в эту сторону не повернул. Он сосредоточенно вслушивался в пространство. Заполнявшие партер зрители, заметив Сторожевского, о чем-то между собой шушукались и тревожно оглядывали зал.
Вдруг в нескольких местах одновременно - в будке осветителя, за кулисами и в суфлерской кабине – послышались глухие удары (предположительно, по голове и по почкам), короткие вскрики и непродолжительная возня. После чего наступила мертвая тишина.
Петр Петрович широко улыбнулся и достал программку. Он не обратил внимания на возобновившиеся через минуту щелканье тумблеров, скрип передвигаемой мебели, перелистывание страниц, - звуки, вернувшие зрителям позитивный настрой.
Спектакль начался. Оригинальность режиссерского замысла сразу бросилась в глаза. Едва Альбер и Иван (Михаил Пореченков) произнесли первые реплики, на заднем плане выросли два молодых человека во фраках и развернули экран, на котором высветился титульный лист первого выпуска пушкинского «Современника» за 1836 год. Чья-то рука перелистнула страницы и все увидели первую публикацию «Скупого рыцаря».
Вслед за этим из-за кулис начали попарно выходить пушкинские современники – господа и дамы, одетые согласно моде «александровской» эпохи. Они мерно прохаживались по арьерсцене, не мешая средневековому действию. Дамы обмахивались веерами, кавалеры хмурили лбы и сдержанно кланялись друг другу. В воздухе пахло дуэлью. Звучала музыка Глинки.
В какой-то момент на сцену выбежал лысый человек со связанными за спиной руками и кляпом во рту. Он повернулся к партеру и что-то яростно промычал. Многие узнали в бедолаге режиссера Кирилла Серебренникова. Петр Петрович напрягся. Но тут один из гулявших по сцене кавалеров негромко воскликнул: «Чаадаев!» Все засмеялись. Подоспевшие жандармы и санитары увели несчастного вольнодумца за кулисы.
Тем временем рыцарь Альбер сетовал на скупость престарелого папаши, а слуга Иван отчитывался о переговорах с жидом Соломоном. На сцену вышел Дастин Хоффман, исполнявший роль ростовщика, и зал разразился аплодисментами. Великого актера сопровождали папарацци. Они фотографировали его с разных ракурсов и норовили поближе поднести диктофоны, когда жид вполголоса намекал Альберу на отравление отца. Момент ответного негодования молодого рыцаря осветился яркими фотовспышками. Зрителям очень понравилось, когда вошедший в раж Михаил Трухин разбежался и пнул улепетывавшего Дастина Хоффмана под зад.
Петр Петрович негодующе покачал головой. Пушкинские современники остановились и воззрились на молодого средневекового варвара, молча осуждая его за антисемитизм, фамильярность и жлобство. Альбер отступил на несколько шагов, почувствовав стыд и угрозу дуэли.
Петра Петровича кто-то сильно толкнул в спину. Это был щуплый глуховатый старичок в изрядно поношенном костюме и грязно-белой рубашке.
- А знаете ли вы, молодой человек, что у Пушкина в рукописи было не «Его червонцы будут пахнуть ядом», а «Его червонцы будут пахнуть адом»? – громким шепотом спросил он.
Сторожевский промолчал.
- Большая разница! – продолжал дед. – Яд не пахнет, между тем как ад пахнет серой.
Сторожевского заинтересовала тема ада.
- А что прототипом жида Соломона послужил еврей Исаак, знаете? Тот самый, который помог лишенному наследства Айвенго приобрести коня и доспехи.
К стыду своему, Сторожевский не читал «Айвенго».
- А почему слугу Альбера зовут Иваном, знаете? – спросил старик уже почти в полный голос.
Петр Петрович заметил пристально наблюдадающую за ними толстую контролершу, которая, вероятно, собираясь напомнить болтливым зрителям, что они не одни в зале. Однако последний вопрос старика пробудил в Сторожевском сильное любопытство, и он не преминул показать это своему собеседнику.
- Я тоже не знал, - сказал старик. – Но благодаря тому, что режиссер спроецировал сюжет на пушкинское время, понял.
Дед замолчал. По терпеливому отношению к нему сидевших рядом зрителей Сторожевский понял, что они тоже заинтересовались комментариями соседа.
Дед, однако, целиком погрузился в действие первой части.
Оно близилось к концу. После слов Трухина-Альбера «Пускай отца заставят меня держать как сына, не как мышь, рожденную в подполье» сцена погрузилась в полумрак, и на экране, поднесенном вплотную к актеру, все увидели того же Трухина в эпизоде «мышеловки» из бутусовского «Гамлета». Трухин-Альбер, сложив руки на груди, молча вглядывался в Трухина-Гамлета. Последний держал перед собой большое зеркало, долженствовавшее дать понять Хабенскому-Клавдию, что разыгрываемая перед ним бродячими актерами пьеса является отражением его убийства Гамлета старшего.
Дождавшись окончания «мышеловки», Трухин-Альбер, понурив голову, направился за кулисы. В этот же момент на экране Трухин-Гамлет с криком «Крыса!» бросился вглубь сцены. Предсмертный стон Полония ознаменовал окончание первой части.
Зал неистово аплодировал. То и дело раздавался возглас «постмодернизм». Некоторые зрители заметили, как Петр Петрович Сторожевский привстал со своего места, словно желая поклониться залу, но на полпути спохватился и сел обратно.
- А потому, что в романе Вальтера Скотта есть саксы, коренные жители Англии, и захватчики-норманны, прибывшие из Франции, - без предупреждения продолжил свою мысль старик. – Во времена Пушкина истинными русскими были только рабы, народ. А господа все офранцузились. Альбер, кстати, французское имя. А Иван - русский вариант имени Ivanhoe. В первых русских переводах этот роман и выходил под названием "Иваное".
Старик захихикал.
- Так вы полагаете, что Иван и есть истинный Айвенго? - спросил Сторожевский.
- Да нет, это просто как надпись любимого клуба на футболке. Мол, сам я не игрок команды, но имейте в виду. Я успею сходить в туалет?
Старик не успел. Маленькая трагедия шла без антрактов. Ее вторая часть стала триумфальной для Малькольма Макдауэлла. Хотя зрителям она далась нелегко. По словам одного критика, «режиссер перегрузил статичное действие семиотическими наворотами». На самом же деле, никакой особой сложностью режиссерские решения не отличались. Просто это была сцена, так сказать, с домашним заданием: зрителю предлагалось зафиксировать в памяти мелькавшие перед ним визуальные образы и обдумать их после просмотра пьесы.
А мелькало, и вправду, много чего. Едва Барон прикоснулся к сундуку № 6, чтобы в него «горсть золота накопленного всыпать», зал увидел натянутый через весь задний план длинный экран, в разных частях которого шли эпизоды различных фильмов. В основном, о русском XVIII веке. Угадывались фигуры Бирона, Потемкина, братьев Орловых, других «екатерининских орлов», которые воевали, воровали, пировали, интриговали, участвовали в масонских обрядах и убивали царей. В самом центре экрана на отдельном участке шел документальный фильм о Карамзине. Зрители терялись в догадках, зачем понадобился этот затейливый кино-коллаж.
- При чем тут Карамзин? – громко спросил Сторожевского почтенный старец.
Петр Петрович обрадовался возможности показать собственную эрудированность.
- Думаю, это как-то связано с масонством и сокровищами тамплиеров, а также слухами о смерти Екатерины II, которую якобы отравили масоны. А под шестым «еще не полным» сундуком, возможно, имеется в виду 6-й том «Истории государства Российского», рассказывавший о покорении Новгорода. Просветители и декабристы любили новгородскую тему.
- А вы читали Дэна Брауна? – не унимался старик.
Сторожевский приложил палец к губам и указал на сцену.
- Дэн Браун – это современный Вальтер Скотт! - громко объявил дед. – В «Айвенго» тоже есть храмовники-норманны, но они там не столько обрядами занимаются, сколько пьют и развратничают. Айвенго победил одного из них на поединке.
И снова замечание старца вызвало интерес Сторожевского, но он все же повторно приложил палец к губам, указывая в сторону сцены.
На ней неистовствовал Малькольм Макдауэлл.
- Что не подвластно мне? – кричал он голосом пьяного русского бизнесмена.
В следующий момент на одном из участков экрана появились Моцарт и Сальери. Зазвучал божественный Реквием.
- При чем тут Моцарт? – заорал старик так, что английский актер невольно оглянулся в сторону зала.
Когда он вернул голову в прежнее положение, на экране рядом с Моцартом выплясывал Калигула в его собственном исполнении. Барон приободрился.
- Хочу себе сегодня пир устроить! – кричал он и танцевал, подражая императору-извращенцу.
- Я царствую!.. Какой волшебный блеск! – кричал счастливый Малькольм Макдауэлл, а по экрану рассыпался веселый петергофский фейерверк.
Многие в зале хотели бы составить компанию знаменитому англичанину, но опасались нарушить аутентичность условного действия.
Когда же, перейдя к теме угрызений совести, Малькольм увидел в другой части экрана кадры «Макбета» в постановке Романа Полянски, восторг его достиг предела. Он подскочил к экрану и, заслоняя Джона Финча, кричал в сторону призрака Банко:
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают?..
Одновременно из суфлерской будки басом звучали слова шекспировского героя, на своем пиру узревшего призрак предательски убитого друга:
Взгляни сюда! Смотри! Смотри! Ты видишь? -
Ну что? Раз ты киваешь, говори.
Когда гробницы извергают прочь
Тех, кто зарыт, пусть нам кладбищем будут
Утробы коршунов.
Этот замогильный голос, звучавший в унисон с его собственным, ввел Малькольма в настоящий транс. Он трясся, размахивал руками и визжал. Зрители с трудом разбирали слова.
Тем временем на экране происходили странные метаморфозы.
Карамзин исчез. В центр с двух сторон сместились кадры из «Моцарта и Сальери» и «Макбета». Макбет наложился на Сальери, Банко на Моцарта. А между ними неожиданно замелькали слайды с жидом Дастином Хоффманом из предыдущей сцены. Под кадрами высвечивались цитаты: «незваный гость», «докучный собеседник», «заимодавец грубый».
От зрителей требовалось понять, что совесть почему-то ассоциируется у пушкинского Барона с евреем Соломоном. Но почему? спрашивали себя те, кто понял.
Все встало на свои места, когда при помощи фотошопа и простейшей анимации между жидом и рыцарем была проведена недвусмысленная деловая связь: одна сторона имела целью реализацию отравляющих веществ, другая – устранение соперника на пути к всемирному господству. Выкрики и жестикуляция Малькольма МакДауэлла не давали повода предположить более скромные притязания.
- А знаете ли вы, молодой человек, что первоначально пьеса называлась «Жид и сын. Граф»? – спросил старик, предварительно толкнув соседа кулаком в спину.
Петр Петрович обратил внимание на контролершу, о чем-то переговаривающуся с администратором и указывающую в их сторону.
- То есть, на месте Барона был жид, - продолжал старик. - Это значит, что в момент зарождения замысла Пушкин хотел представить отца Альбера как отравителя, но в окончательном варианте решил разделить жида-отца на жида и отца, наделив первого функцией отравителя-исполнителя, а второго – функцией отравителя-заказчика. Но я не понимаю, при чем тут Моцарт?
Сторожевский снова бросил взгляд в проход. Администратор улыбнулся ему и почтительно поклонился. Видимо, он решил, что умная беседа ученых мужей органично вписывается в сегодняшнее неординарное представление. И действительно, многие зрители внимательно прислушивались к словам старца и его собеседника, не упуская из виду происходящее на сцене.
- Барон укокошил своего друга-соперника, а теперь мучается угрызениями совести, - принялся объяснять ситуацию Сторожевский, удерживая за пиджак настырного дедка, который уже собирался вылезти на сцену, чтобы разрешить терзающие его сомнения непосредственно с Малькольмом МакДауэллом. Ему показалось, что английский актер в прошлый раз что-то собирался ему ответить, но не успел.
- Это я понял! Ну, а Моцарт тут при чем? – не унимался старик.
- Его тоже отравил друг-соперник. Причем, богато технически оснащенный. То есть, богатый, как и Барон. А Моцарт – природный царь музыки, гений от Бога. Барон, мечтавший о всемирном господстве, видимо, тоже замочил законного владыку, Богом поставленного.
Сторожевский почувствовал, что проболтался, и, раз уж пошла такая пьянка, закончил мысль:
- Вероятно, режиссер хочет сказать, что «Моцарт и Сальери» - это своего рода подсказка к тому, что творится в недрах «Скупого рыцаря».
Старик задумался.
Визуальные эффекты второй сцены не ограничились фотошопом и анимацией. В том месте, где наложились друг на друга Моцарт и Банко, постепенно сгущалась и выходила за рамки экрана чья-то великанская тень. Как удалось ее изобразить, для всех было загадкой. А после заключительных слов Барона -
О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Прийти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить, как ныне!..
- в нескольких метрах левее от нее выросла тень скупого рыцаря. Менее таинственная, поскольку источник света в данном случае угадывался без труда, но не менее впечатляющая.
Аплодировали зрители уже не так неистово, как в прошлый раз, но зато более сердечно. То и дело раздавался возглас «интертекстуальность».
Сбоку из-за кулис вышел пушкинский современник в гусарском мундире. Покручивая ус, он двигался вдоль первого ряда и улыбался дамам. Поравнявшись со Сторожевским, гусар о чем-то его спросил. Петр Петрович произнес несколько фраз. Гусар кивнул.
Старик продолжал думать.
От третьей части маленькой трагедии ждали многого. Все уже поняли, что не такая она и маленькая. С виду только маленькая, а на самом деле многоэтажный жилой комплекс, уходящий глубоко под землю.
В начале сцены взору предстали два продвинутых средневековых ублюдка, обсуждающих пахана одного из них. Зажал бабки, мудак старый. Бля буду, если не смогу его на них развести, отвечал второй. ****ь-колотить, а вот и он!
Про Хабенского-Герцога, стоявшего ближе к правому краю сцены, знали если не все, то почти все. Шекспировско-бутусовское прошлое бросало на него весьма артикулированную тень.
Однако была и другая тень. Та самая. Великанские очертания остались на том же месте, на каком их застал финал предыдущей части. И эта огромная тень словно прислуживала Герцогу, охраняла его. Причем, она ни в коей степени не старалась быть тенью Герцога, а лишь тенью при нем.
Явившийся во дворец Барон сразу заметил этого бдительного стража и положил руку на рукоять меча. Однако вскоре и у него тоже появился заступник.
В тот момент, когда Скупой рыцарь оправдывался в своем долгом непосещении сюзерена –
Стар, государь, я нынче: при дворе
Что делать мне? Вы молоды; вам любы
Турниры, праздники. А я на них
Уж не гожусь. Бог даст войну, так я
Готов, кряхтя, взлезть снова на коня;
Еще достанет силы старый меч
За вас рукой дрожащей обнажить.
- на заднем плане засветился экран, на котором шли кадры знаменитого голливудского «Юлия Цезаря» 1953 года. Кай Лигарий (Йэн Вульф), пожаловавшись Бруту (Джеймсу Мэйсону) на болезнь - Мне трудно говорить, и все же - здравствуй! – выразил затем готовность принять участие в опасном предприятии, хотя еще не знал о причине вызова – готовящемся убийстве Цезаря:
Я выздоровлю, если Брут мне скажет,
Что есть для подвига достойный повод.
…………………………………
Ты, словно заклинатель, оживил
Мой омертвелый дух. Скажи; готов я
С любой неодолимой силой биться
И победить. Так что же надо делать?
Не успели зрители оценить эту тонкую интертекстуальную связь, как увидели медленно спускающиеся на сцену портреты Александра I и Павла I. Парашютами для них служили воздушные шарики. Шарик Павла предсказуемо лопнул и портрет с грохотом упал на пол.
Щуплый дед яростно толкнул Сторожевского в спину, требуя объяснения.
- Александра I часто сравнивали с Брутом, по слухам, незаконным сыном Цезаря. Таким образом, они оба были цареубийцами и отцеубийцами. Причем, в обоих случаях преступление совершилось в центральных числах марта, - покорно объяснил Петр Петрович.
Старик сделал свой вывод:
- Значит, Герцог – это подлый принц Джон, наводнивший страну развратными норманнами.
Сторожевскому пришлось согласиться.
Хабенский-Герцог, вероятно, угадав колкий намек Барона, ответил не менее многозначительной фразой:
Барон, усердье ваше нам известно;
Вы деду были другом; мой отец
Вас уважал. И я всегда считал
Вас верным, храбрым рыцарем — но сядем…
При упоминании деда великанская тень встрепенулась и кивнула.
Теперь уже никто не сомневался, что скупой рыцарь замочил деда нынешнего герцога.
При упоминании отца из того места, куда упал портрет Павла, выросла еще одна тень, чуть меньше первой, и встала на защиту Малькольма МакДауэлла. Брит ответил ей вежливым поклоном.
Теперь уже никто не сомневался, что нынешний герцог замочил своего отца.
Потрет Александра прекратил спуск в метрах трех от земли и расстворился в темноте.
- Ты посмотри, что делается! – воскликнул старик.
Сторожевский приложил палец к губам, но этим, кажется, только подзадорил соседа.
После того как Герцог стал требовать от Барона, чтобы он назвал причину, по которой тот не хочет отпускать сына ко двору, а Барон сначала выразительно отнекивался -
меня
Вы принуждаете сказать о сыне
То, что желал от вас бы утаить
- а потом возвел на сына напраслину («Он меня хотел убить»), щуплый дедок встал и вмешался в действие:
- Да ты сам отца угрохал! Хочешь, чтобы и мальчик у тебя тому же научился? Пожилой человек стесняется об этом прямо сказать, выкручивается, как может, клевещет на родное дитятко, а ты все никак понять не можешь, быдло гламурное!
Малькольм МакДауэлл повернулся к неравнодушному зрителю и приложил палец к губам.
Петр Петрович горячо пожал деду руку.
А затем из-за кулис выскочил Трухин-Альбер и обвинил папу во лжи.
- И гром еще не грянул, боже правый! – возмутился Барон, с укором глядя на тень Герцога-отца.
Однако же гром грянул…
Стычку скупого рыцаря с Альбером оттеняли пять фильмов, шедших на пяти переносных экранах.
"Айвенго" (1952). Первый экран слева. Сцена, в которой из-за спины подсудимой Ребекки (Элизабет Тэйлор) вылетает перчатка, запущенная Айвенго (Робертом Тэйлором), и падает перед трибуналом храмовников.
Старик склонился с заднего ряда и упрямо пытался посмотреть в глаза Сторожевскому. Но тот, не двигясь, глядел прямо перед собой.
- В романе такой сцены нет, - сказал старик, откинувшись на свое сиденье. - Но там есть эпизод, в котором гроссмейстер во время суда теребит перчатку Ребекки.
Сторожевский не двигался.
«Александр» (2004). Второй экран слева. Эпизод, в котором Филипп Македонский (Вэл Климер) во время пира бросился с мечом на оскорбившего его сына (Колина Фаррелла), но, будучи пьян, споткнулся и упал.
- Александра I назвали так в честь Александра Македонского, ожидая от него аналогичных свершений, - объяснял Петр Петрович старику. – Кстати, Плутарх писал, что, по слухам, Александр приложил руку к смерти отца.
- А этого-то тоже Филиппом зовут, - сказал старик, имея в виду слова Барона о каком-то из покойных герцогов: «он звал меня всегда Филиппом».
Петр Петрович промолчал, разумно полагая, что структура данной фразы говорит как раз о том, что Барона звали иначе.
- Кстати, в «Айвенго» есть два брата-храмовника Альберт и Филипп Мальвуазены, - поделился ценной информацией почтенный старец.
«Гамлет» (1964). Первый экран справа. Эпизод «мышеловки».
- Перед лицом Герцога сейчас разыгрывается настоящая «мышеловка», - объяснял Петр Петрович соседу. – Сцена, в которой обиженный сын становится виновником смерти отца. Альбер, и вправду, оказывается здесь «мышью» - изображает пойманного в ловушку истины молодого правителя. Только эта сцена оканчивается настоящей смертью.
Старик встал и выразительно продекламировал:
- Но старость это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Так-то вот!
Сторожевский кивнул.
Какой-то фильм о декабристах (?). Второй экран справа. Отправляющемуся на каторгу офицеру его штатский друг рассказывает о том, что Карамзин был на Сенатской площади, возмущался мятежниками, простудился и вскоре умер.
Дедок ткнул молчащего Сторожевского в спину.
Тот пожал плечами.
- Не знаю. Все может быть, - сказал он.
«Каменный гость» (1979). В центре. Объяснений не потребовалось. Малькольм МакДауэлл все сделал сам.
Гром прогремел, но не оттуда, откуда ждал его Барон. На экране, установленном слева от великанской тени, Высоцкий распахнул двери, сделал шаг назад, заслонился руками от ослепительного света, грянул громоподобный Шнитке и статуя Командора объявила о своем чудесном прибытии.
В точности такое же инфернальное сияние вспыхнуло вокруг великанской тени.
Малькольм МакДауэлл моментально просек фишку. Он старался двигаться синхронно с русским актером, словно исполняя некогда разученный ими обоими номер. Тень герцога-отца аккомпанировала подопечному размашистыми магическими жестами.
- Брось ее! – приказал Командор.
Малькольм МакДауэлл размахнулся и бросил перчатку между сыном и Герцогом.
Затем он слегка пригнулся на правый бок и, гордо вздернув подбородок, уставился в сторону грозного призрака.
В это время Высоцкий, поддерживая потерявшую сознание Донну Анну, геройски общался со статуей.
- Дай руку! - потребовал Командор.
- Отдайте мне перчатку эту, - потребовал Хабенский у Трухина.
Выхватив перчатку, Герцог удалил Альбера за ненадобностью. Теперь он сам исполнял свою роль в «мышеловке».
Михаил Трухин уходить не хотел. Но, к счастью, он стоял рядом с кулисами и какая-то сила вытянула его со сцены. До окончания спектакля Альбер не раз порывался натурализоваться среди действующих лиц, но та же сила не позволила ему совершить этот антипушкинский шаг.
Как только перчатка оказалась у Константина Хабенского, Малькольм МакДауэлл, вторя Владимиру Высоцкому, вытянул вперед старческую ладонь. Тень Герцога-отца, подобно Лепорелло, пыталась удержать его от этого необдуманного телодвижения, но он только отмахнулся от нее, и она обиженно отошла в сторону.
Навстречу руке Барона, вторя жесту Командора, потянулась рука тени Герцога-деда.
Английский и русский актеры занемогли в один и тот же момент, произнося аналогичные по структуре тексты.
Дон Гуан-Высоцкий, руку которого сжимал призрак некогда убитого им военачальника, выразил свое страдание так:
Вот она....о тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти-пусти мне руку...
Я гибну – кончено – о Дона Анна!
Барон-Макдауэлл, перчатку которого держал в руке внук некогда убитого им герцога, предпочел следующие выражения:
Простите, государь...
Стоять я не могу... мои колени
Слабеют...душно!...душно!...Где ключи?
Ключи, ключи мои!...
Дедок повернулся к зрителям, уже начавшим скучать по его комментариям:
- Режиссер хочет сказать, что «Каменный гость» - это своего рода подсказка к тому, что творится в недрах «Скупого рыцаря».
Сторожевский удивленно посмотрел на расторопного соседа.
- А вы все-таки почитайте Дэна Брауна, молодой человек! – посоветовал ему тот.
Почему не Вальтера Скотта? подумал Петр Петрович.
На сцене лежал Барон, стоял Герцог, а за ними возвышались уже три тени: одна, великанская, посередине и две поменьше – по краям.
- Ужасный век, ужасные сердца!
Из-за кулис выходили и тут же останавливались пушкинские современники.
Зрители тоже встали и несколько минут стояли молча, старательно изображая катарсис. Затем началась овация. То и дело раздавались возгласы «постмодернизм», «интертекстуальность» и «злободневность».
Диктор объявлял исполнителей главных ролей. Актеры кланялись. Девочки с бантиками вручали им цветы. Когда из-за кулис вышел освобожденный и злой Кирилл Серебренников, Петр Петрович встал с места, взял приготовленный букет, поднялся на сцену и, широко улыбаясь, пошел навстречу триумфатору. На расстоянии вытянутой руки режиссер размахнулся и… чуть не сокрушил скулу Малькольма МакДауэлла, внезапно вышедшего из глубины сцены. Железный брит поймал кулак неугомонившегося безумца, другой рукой цепко схватил ладонь Сторожевского и, подняв обе перехваченные руки, развернул виновников торжества к зрителям.
Диктор кашлянул, подготавливая публику к встрече следующего создателя спектакля.
- Научный консультант профессор Савелий Савельевич Благодушный!
Пятеро молодых людей вытолкали в центр сцены сундук номер № 6. Малькольм МакДауэлл взял у Сторожевского букет, медленной поступью подошел к угрюмому параллелепипеду и с глубоким вздохом возложил цветы на крышку.
В короткой рецензии на спектакль Петр Петрович отметил, что впервые в истории отечественного театра режиссер осмелился, в соответствии с пушкинской ремаркой, безвозвратно удалить Альбера со сцены. И сразу стало ясно, кто здесь главные герои, а кто просто «мышь», бродячий актеришко, эпизодическая фигура.
Через полгода Кирилл Серебренников снял фильм по «Скупому рыцарю» и получил за него Золотую пальмовую ветвь в Каннах.