Этот рассказ, дорогой читатель редактировала Эльза Арман. И поверь мне читатель, у неё огромное сердце. И она божественно прекрасна.. Прочтя рассказ шагни на её страницу не пожалеешь. В.Лыков.
Сложи меня обратно
Рассказ в главах
(Немного похоже на автобиографию)
Из чего мы все-таки сложены? Нет, я не имею в виду физиологию - мышцы, кости, кровеносная система, головной мозг… Тысячи учебников по физиологии человека, тысячи томов, написанных психологами. Я уж не говорю о религии, ищущей пути к богу и мистицизме, астралах и прочих эмпириях. И все это призвано, чтобы объяснить нам, что же всё-таки мы такое. Странное создание природы по имени Человек.
Ох, и не просто понять хрупкое строение мира - Человек! Мы рождаемся, и вместе с нами рождается вся вселенная, только лишь потому, что мы видим её, чувствуем её запахи, щупаем её своими руками, пьем её и едим. Думаем ли мы о мире, в котором нам суждено было однажды появиться? Изучаем его, смотрим на звезды… Романтики мы, теоретики, практики, математики или философы? Кто мы?
Одно скажу вам, дорогой мой читатель. Вселенная рождается для каждого из нас индивидуально и умирает вместе с нами. Один раз. Говорят, где-то есть другой мир, Божественный рай, или чертов ад, однако это уже другая вселенная, и из неё пока никто не возвратился. Мы - есть точка отсчета вселенной, каждый - новый знак по имени Человек.
Мы четко представляем свой мир, строим его из своих кирпичиков. Умение, знание, опыт - все это лишь кирпичики, хитро сплетенные нашим сознанием. А другие люди, окружающие нас, какими они нас видят? Из каких камней-кирпичей сделаны мы для тех, кто долгие годы рядом с нами? А если в их глазах, в их умах мы однажды разрушимся, как стена, как здание? Сумеют ли близкие восстановить распавшийся мир, твой мир? И главное - будешь ли Ты этим миром…
Глава первая
Она
То, что лежало там, в палате интенсивной терапии, даже не пугало, ОНО заставляло беспомощно замереть, погружало в состояние ступора, эдакого нелепого полусна. А в сочетании с сумрачной погодой за грязным окном казалось нереальным сном, из которого панически хотелось вынырнуть.
Это нелепое, опухшее, утыканное шлангами, какими-то присосками и датчиками, забинтованное и просто прикрытое зеленоватой простыней Оно было чужим. И пахло всем чем угодно, но не тем, к чему привык её нос за двенадцать лет, что они прожили вместе. Ей даже не казалось, что под этой опухшей, синюшно-желтой массой спрятан Он.
Это потом, оставшись один на один с повседневными домашними заботами, она впервые задавала себе вопросы. Любила ли она его? И что такое любовь к Нему? Никогда, ни на минуту она не осознавала этого слова, этого смысла, о котором твердили все вокруг. Что такое любовь, на самом деле? Жар ли внизу живота, желание которое будили его руки, жадные и проворные. Он всегда стремился прикоснуться, даже когда она стирала, мыла посуду, его сухая заскорузлая от работы рука трогала её спину. Украдкой, словно воруя у самого себя. Ей так казалось. За руку, или по спине или ниже. Он шарил… «Дай-ка пошарю милую…» Иногда это раздражало, как и их постель. Странной теперь казалась их постельная жизнь. Он любил ночью. Любил делать это жадно, не стесняясь ничего, вцепляясь в кожу и сжимая так, что было больно. Иногда ей нравилось это, безумно нравилось чувствовать его жадное желание. Прямо чувствовалось, как из крепких рук его с удивительно короткими, твердыми, как болты, что он крутил, пальцами, выходит похоть. Иначе назвать то, что было между ними в постели, нельзя. «Я никогда не сравнивала его с другими», - подумала она, - «И как это с другими?» Она вылила мутную воду из ведра и пошла развешивать последнюю партию белья.
Что-то случилось в тот миг, когда она впервые вошла в палату. Образ человека, мужа, отца её детей вдруг размылся и растаял словно дымка, серый, табачный дымок. Она поняла одно - в эту палату она никогда не войдет больше, чтобы не видеть замершее в коме НЕЧТО.
Она долго не могла заснуть, потому что не могла вспомнить, как на самом деле она Его чувствовала. Рядом вдруг оказалось слишком много пустоты. Никто не гремел посудой на кухне, не заваривал по три раза в день крепкий в дугу чай. Её иногда раздражала эта суетливость, с которой Он стремился жить, жадный до работы, до разговоров, суетливый, хватающийся за три дела сразу, вечно спешащий и помогающий всем, даже тем, кого она считала абсолютно ненужными людьми, бесполезными с точки зрения общения.
У неё начинала болеть голова, когда он до пены на губах спорил с кем-нибудь из друзей. А спорить и утверждать свое мнение Он любил. Неважно из чего выходил спор. Темой могла послужить совершенно нелепая на её взгляд телепередача о революции, или о строительстве чего-то далекого, космического. Он буквально кипел, выкуривал сигарету за сигаретой, не мог усидеть на месте.
А эта его нелепая привычка усаживать всех гостей за стол, и кормить, даже совершенно незнакомых людей, угощать, выставляя на стол все, что можно. Теперь она вдруг поняла, что незнакомыми они были до. А после, уходя от них, эти люди уже не казались таковыми. Они оставляли телефоны и приглашали в гости. И все-таки она чувствовала, что эти люди уже не придут сюда. Зачем? Зачем он хотел быть для них радушным? Или казаться чем-то значимым?
Прошел месяц. Она словно не прожила его, а как бы проплыла в мареве холодного осеннего воздуха в повседневных домашних делах, суетных дежурствах на работе.
Пустота все время окутывала, окружала, давила на неё. Дети все время говорили о нем. Странно, ей всегда казалось, что он подавляет их своей избыточной индивидуальностью, своим всезнайством. Однако дети сильно скучали без него. Папа то, Папа сё… Словно все в их жизни, за что они не брались, был Папа.
Неожиданно на всех буквально свалилась масса повседневных дел, каких-то бытовых мелочей, требующих силы, мужской силы. Не принесенное вовремя ведро воды, не растапливающаяся, дымящая попусту печь. Внезапно повело дверной косяк, отчего дверь стала открываться сама по себе.
Её раздражало, что он злился, когда она поздно вставала. Нет, он не говорил ни слова, однако она прямо чувствовала, как от его тела исходит волна недовольства. И вообще у него все было написано на лице. Именно поэтому он не умел врать, то есть врал, и слова его порой казались убедительными, и даже более, ей хотелось верить. Вот только все его потуги были тщетными. Глаза выдавали все.
Думая об этом теперь, Она вдруг представила его лицо. Сероватое, с ранними морщинами вокруг глаз и с тем, что кто-то назвал брылами, такими мешками на щеках. Брылы – странное совсем не человеческое слово, какое-то мыльно-кусковое, и оно вовсе не идет, не шло ему.
Оцепенение медленно накатывало на глаза. Он как-то сказал, прошептал на ухо, про пелену сна - тонкую пленочку, которая постепенно окутывает человека, когда он засыпает. И вдруг ей представилась эта тонкая паутинка, смежающая веки. Усталость взяла свое, она нервно вздохнула и уснула.
Глава вторая
Он
Вначале была темнота, полная все охватывающая темнота. Боль пришла потом, рваными волнами, она вгрызалась в то, что когда-то совсем не давно было его телом. Импульсы её катились от ног, к голове, прокалывали отекший, синий кровоподтек, кое-где зашитый или скрепленный металлическими скобами. Вкрадчивый голос вещал, его голос, спокойный и ровный, словно американская компьютерная голосовая программа, монотонно говорил внутри забинтованной головы. Он сам вытягивал себя из боли. Сам, потому что привык все делать сам, не надеясь на тонкий и зыбкий мир. Он всегда стремился сам сделать его - МИР - твердым и прочным.
Теперь, едва осознав боль, он стал анализировать её. Объяснить, разгадать эти импульсы, эти волны боли. Разобраться в организме и попытаться систематизировать эту боль. Объяснив её привычными словами, он упростит её, а значит победит. Он провалился в небытие и на грани сознания, ему казалось, что он, сжимая зубы, заставляет себя понять.
- Т-нулевое, Т-нулевое, - твердил компьютерный голос.
- Что это, что нулевое?
- Т - это время, время это точка. Я - точка времени, я жив, раз я мыслю, значит я жив! Я точка времени, наблюдатель, я наблюдаю за всем миром, за всей вселенной. Это значит, что боль существует лишь миг. Прошедший миг не в счет, его нет. А значит и боли нет в нем, в этом миге. Будущий миг… Ах, как же быстро он возникает, этот миг, становясь настоящим!
А голос, не давая отвлечься, продолжал объяснять, искать выход:
- Но он всего лишь миг, его нужно вытерпеть. С каждым мигом боль будет затухать. Все затухает во вселенной, нужно только дожить до точки, когда боль будет критической. Надо думать о боли, как о маятнике. Это система, синапсы мозга пронзают усиленные импульсы, это реакция на раздраженные нервные окончания. Критическая точка боли близко, её необходимо пережить. Я смогу! Ведь это лишь миг, вся моя вселенная лишь миг, между прошедшим, и тем, что должно быть. Все, - голос изменился, став каким-то уставшим и слабым. - Решение нашлось, терплю только миг… Колебания маятника боли пойдут по снисходящей, они будут затухать…
Он опять провалился в темноту. Стороннему наблюдателю, медсестре, вошедшей в палату, показалось, что на черно-синем лице лежащего в коме мужчины дрогнуло веко. Она наклонилась и поправила трубку.
Глава третья
Она смотрит в зеркало
Шушуканье за спиной, косые взгляды, мол, бросила мужика-то, а зачем он ей теперь парализованный, поди, говорят, растение совсем. Она возвращается домой усталой. И нет сил и слов, чтобы объяснить им всем, целому циничному миру, что там, в городе, в палате не ОН. Там лежит нечто!!!
На полке стоит фотография. Лето, природа, дети сидят кружком. Он в середине тычет ножиком дерн. Кажется, он учит детей старинной детской игре в ножички. Толстоват, ухватист, небрит, вечная фетровая кепка сдвинута на затылок. Сигарета в зубах, рукава тельняшки завернуты, трико с пузырями на коленях. Она вдруг живо вспомнила тот день. Дети о чем-то с ним спорят, смеются, машут руками, кажется, он дурит их в ножички, даже самый маленький, соседский мальчишка, звонко заливается, указывая на него пальцем. «Ребенок, с ними он - как ребенок», - думает она, глядя на эту веселую компанию. Она вытерла пыль с фотографии и убрала её в ящик комода.
Вечером она садится перед зеркалом, и стирает макияж, она пришла с работы и варила, стирала, еще чего-то, выполняла с младшим уроки. Только теперь, когда мальчишки уснули, она доползла до кровати. Тишина, никто не щелкает пультом на диване, перебирая каналы, не курит возле печи на кухне. Там за шторами стоит уродливая тягучая пустота.
Нет, не красивый. Он не красивый, той самой, статной, мужской красотой, какая рисовалась ей в юности. Высоким, благородным, черноволосым был её идеал, с тонкими музыкальными пальцами, а не этими жесткими сосисками в мозолях. Иногда ей казалось, что железо, с которым Он постоянно занимался, стонет от их жесткости.
Вчера, когда загнала машину в гараж, смотрела на его верстак. Все на месте, какие-то отвертки, бесчисленное множество железок, висящих на стенах, непонятный не симметричный порядок. И все здесь - словно в лаборатории, сделано с учетом его роста. Каждый выключатель, каждая розетка. Невольно ли продумано, но всякие точилы, резаки и прочая мужская необходимость устроена самым удобным образом.
Она взяла в руки какие-то кусачки с совершенно тонкими губами, повертела и протянув руку, положила их. Обернувшись, поняла, что положила именно туда, где под них имеется полочка с такими же штучками. Словно стряхивая наваждение, тряхнула головой, и вдруг, словно откровение явился её здешний миропорядок. Невольно она поняла - каждая баночка с гвоздями, коробочка с шурупами - это кусок его плоти. И устроено это продолжение его мужского тела таким образом, который никак не мешает, а лишь помогает ему. Словно он сам затерян среди этого обилия непонятных ей железок. Каждая частица здешнего мира помнит его крепкие мозолистые пальцы.
Она вдруг почувствовала чем-то внутренним, каким-то необъяснимо женским органом, который находится в самой непостижимой душе её, тепло. Любовное тепло, с которым он вворачивал эти болты, шурупы, живое тепло хозяина. Комок подкатил к горлу и слезы наконец-то потекли. Нет, она не выла, не всхлипывала, просто слезы текли из её когда-то лучистых зеленых глаз, «огромных глазищ», как он любил повторять.
Глава четвертая.
Он - Отец
Отец не умел забивать гвозди, и в доме был один единственный топор. Молотки, гвозди, напильники - все это покупала Мама. Высокий, статный мужской красотой Отец, бывший офицер, он мог написать газету целиком, умел разговорить самого малограмотного и косноязычного слесаря.
Люди любили его, тянулись к нему, не в силах противостоять этому простодушному обаянию. В его голосе было что-то, от чего у женщин по спине бежали мурашки. Когда он здоровался, то как бы слегка кивал головой и улыбался. Отец носил шляпу и галстук. Костюм как-то по-особенному сидел на его стройном теле. И хотя он немного сутулился, но в этом и был его мужской шарм. Все существо его говорило – силы во мне столько, что я её попросту стесняюсь.
В доме часто были гости, творческие люди, звучали песни, причем как-то музыкально-правильно. Отец любил угодить всем, угостить, что называется - принять человека. Мама считала его слегка мягкотелым, не способным быть на первых ролях. Однако же в редакции его любили, хотя и хохмили над его умением прощать и совершенным неумением ругать подчиненных.
Вовка был его единственным, поздно рожденным сыном. Этот маленький пухлый «комочек с шилом», вечно чего-то выдумывающий, везде лезущий, чего-то мастерящий папин ангелочек.
Даже в страшном сне Отец не злился на Вовку. Злиться более трех минут он не мог физически. Вовка залезал на эти огроменные колени и доверчиво прижимался к груди Отца, самого доброго существа на земле.
Вовка, Вовка, когда ты стал взрослым, сколько горя ты принес ему! Ты научился пить вино, неуемный твой мамин характер, жадный до всяких дел, способный во всем идти до конца, не признающий оттенков ни в чувствах, ни в цветах. Отец так и не сумел привить ему божье всепрощение своей широкой души.
Однако, по прошествии лет Володя все же понял. Понял, когда сам стал отцом, только понял как-то по-своему, и, испытав величайший стыд за причиненные им Отцу обиды, даже впал в депрессию. Сделался задумчив и пропадал в своем любимом сердцу гараже – лаборатории, где теперь было много всевозможных стамесок, отверток - бог знает чего еще, предназначенного, чтобы смастерить, починить. Где-то в глубине души Володя всегда радовался, что у него есть весь инструмент, да такой, какой никогда не был в руках отца. Все здесь было предметом особой гордости Владимира. Топоры, да на любой случай жизни, рубанки, цинубели, шерхебель, занзель, отверток на все случаи, не говоря уж о ключах головках, съемниках, метчиках, лерках. Он словно старался доказать миру, что нет такого механизма, в котором он не разберется.
Теперь, лежа в больничной палате, он вдруг ясно понял, что все его умение завоевано вопреки неумению Отца. Он вдруг понял, что детское стремление превзойти этого человека хотя бы в этом умении забивать гвозди, было смешным. Он вдруг ясно осознал, что все его смешные потуги привлекать в свой дом людей, стремление угодить им и накормить - есть лишь нелепое подражание отцовской душевное доброте и бескорыстию.
Володя вдруг понял, что он не такой. Лучше ли, хуже ли, просто он иной. Ему привиделось, что ПАПА был создан из света, какого-то духовного, неземного, предназначенного согреть людские души. Он же, Володя, сделан из земной глины, перемешанной с опилками стружками, местами закаленной до стальной твердости, местами подобной резине. Он кусок земли, плоть от плоти её. Кусок земной глины по нелепому случайному совпадению, побывавший в руках его Отца, наделенных ангельской добротой.
Глава пятая.
Возвращение
Они стояли в дверях палаты и смотрели на то, как он надевает домашнюю одежду, как неторопливо складывает в сумку нехитрый мужской скарб. И было видно, что они рады его возвращению и его молчаливой улыбке. Она видела, как увлажнились его глаза, когда Володя увидел детей. Впервые ей показалось, что он вот-вот заплачет. Ребята верещали наперебой, рассказывая ему домашние новости. А он покашливал и собирал сумку.
Он очнулся на тридцать четвертый день. Он все понимал, помнил и осознавал, в каком мире он находится. Еще тридцать дней, последняя операция, и много размышлений.
Он узнал, что жена и дети всего лишь раз приезжали к нему. Вначале это немного злило Владимира, однако привыкший все взвешивать и расставлять по полкам логики, он сделал вывод - чего им тут торчать было, пустая трата времени, и детям в школу надо и жене на работу, а я чего - бесполезным куском мяса лежал тут и неизвестно - пришел бы в себя или нет. Сейчас еще недельку, и домой. Работы, поди, скопилось… Рука и плечо еще немного побаливает, и голова иногда кружится. Но теперь, когда снова хожу, ем, мыслю, значит, организм возьмет свое, есть же еще неисчерпанный ресурс!
Быстро, взахлеб, прочел три детектива, заставляя голову думать, отгадывать преступника, спрятанного автором среди второстепенных героев, обыграл в шахматы половину хирургического отделения, ущипнул за пухлую попку медсестру, балагурил и даже пробовал снова курить. Но вечерами все чаще прокручивал в голове прожитую жизнь, не делая выводов - правильно ли поступал? Особенно вспоминался техникум. При этом жалел, что учился средне, без должного усердия.
Думал о детях, понимая, что младший унаследовал от него практический склад ума, и ухватистые руки, способные наживить гайку в самом недоступном месте. Думал о старшем, вялом в учебе, не способном решить простейшую алгебраическую функцию, поминутно спотыкающемся в быту. И при этом отлично танцующем, статном, на голову выше отца, парне. Старший писал стихи, бренчал на гитаре, вокруг него стайкой вились девчонки, харизма, мужская харизма уже шевельнулась в нем, заставляя девушек украдкой кидать на него взоры. «Вот, от одной мамки да разны детки», - думая об этом, шептал Володя. Младшему придется всю жизнь делом доказывать свою значимость, приобрести тысячу умений. И все же пройдет много времени и немало будет приложено усилий, прежде чем женское сердце воспримет его. Старшему же достаточно вскинуть голову в неповторимо мужском жесте, повести широкими плечами и бархатным голосом небрежно бросить «Привет»...
Он очень соскучился по детям. И по ней. Природа брала свое, он хотел женщину, свою женщину, хотел обнять её, как привык, надежно и крепко, вдохнуть запах её волос. Пусть она давно уже была не той девушкой с пухлыми щечками и огромными глазищами, доверчиво глядящими на него. Пусть фигура её мало напоминала идеал, и живот так и не избавился от родовых растяжек. Это было его, привычное проверенное временем живое тело женщины, его тело. Собственность - теперь в минуты слабость и боли он иногда чувствовал, что в чем-то был не прав, ему казалось, что нельзя было относится к ней так. Только Володя не умел иначе.
Когда-то он построил дом, построил свой крепкий, во всем понятный мир, и частью этого крепкого дома-мира стала ОНА. Она приняла его таким, какой он есть, не пытаясь его переиначить, перестроить. Она терпеливо несла трудное бремя, рядом, впрягаясь вместе с ним в любое его строительство, в любой ремонт. И за это Володя уважал её. А любовь, что ж не умея сказать красивых слов, он любил руками, любил, как любит мужчина хорошо сделанную вещь. Кого-то, кто умеет красиво чувствовать и красиво сказать такое выражение, как «хорошо сделанная вещь» в отношении любимой, шокирует и заставит брезгливо сморщить лицо. Однако лишь тот, кто хотя бы единожды сделал что-то своими руками, вложив при этом часть своей души, поймет Володю.
О душе, думал ли он вообще о душе? Володя всегда скептически относился к религии, он больше верил, что в природе существуют законы. Первый закон Ома, правило Буравчика. Что когда-нибудь, человек поймет и постигнет все правила, и создаст абсолютную механику, изучит все болезни. Что человек - есть вершина эволюции, часть природы, он несет в себе ответственность перед ней. А неведомый бог… Он мнился Владимиру идеальным двигателем, системой с безграничным потенциалом, взвешенной силой, которому по большому счету все равно, молятся на него несколько полоумных или нет. И вообще он редко задумывался об этом. Уж таков был ОН, Владимир, Вовка, прирожденный механик, золотые руки.
Он ехал домой и смотрел на сыновей, и крепко сжимал её руку в своей. Потому что так устроен этот его мир, и он в нем бог, единый бог своего собственного мира. Неважно, поймет ли он когда-нибудь, что ЕЙ пришлось заново построить всю его нехитрую вселенную в своей, огромной, женской душе.
А за окном автомобиля серебрилась бескрайняя, снежная, Забайкальская степь.
В. Лыков с. Калга 2009год