Этот рассказ я написал, проходя службу в Армии, в 1994 году по реально
произошедшим в моей части событиям. Стоя на сторожевой вышке во время караула, на листе оберточной бумаги, тайком ото всех, я царапал карандашом эти строчки. Боясь быть пойманным за неуставным занятием, прятал я потом произведение в тайнике, ожидая случая, когда, избежав проверки, можно будет оправить его домой в письме. Сделать это удалось, и вот, по прошествии шестнадцати лет, благополучно о нем забыв, я, читая старые письма, случайно обнаружил этот рассказик. Привожу его вашему вниманию без изменений, таким, каким он был написан в пору моей солдатской молодости.
РАССКАЗ.
Маленький и тщедушный, рукастый и головастый, Лука стоял посреди моечного зала и смотрел вниз. Прямо у его ног, обмывая разбухшие от постоянной влажности солдатские сапоги, неслась в сливное отверстие вода. Грязная и жирная, она устремлялась в дебри канализации, неся с собой крошки хлеба, вермишелинки и комочки каши – все то, что осталось не съеденным на железных солдатских тарелках. И казалось ему, что остатки армейской жратвы - это лодочки, напичканные людьми, и все они сдохнут, сгинув в бушующей пучине, а он – возвышающийся над ничтожными трагедиями великан, которому «по барабану» чужое горе.
- Эй, Лука, рота скоро прибудет на ужин! Ты приготовил то, что положено для «дедушек»?
Это сержант Рассохин, коренастый и широкий как колхозный бычок, с неизменной доброй улыбкой, заглянул в окно мойки. Из-под выхолощенной и отутюженной солдатской шапки на его голове, вился чубчик, краснощекое лицо и искрящиеся глаза вызывали приятные ассоциации. Но только у того, кто был с ним недостаточно знаком. Лука знал, что также улыбаясь и светясь, Рассохин может сломать челюсть одним ударом.
- Да, да, Сережа! – Полебезил он. – Чаечек, сахарочек, булочки и масло. Вот, вот, все здесь стоит, накрыто тарелочками, чтоб ни одна пылинка…
Лука запнулся, не договорив, спиной чувствуя, как сжигают презрением его помощники по наряду по столовой – «духи», солдаты, не прослужившие еще и полгода.
Сержант Рассохин удовлетворенно отправился встречать роту, звуки его подкованных стальными дюбелями сапог, четко отдавались от кафельного пола фойе. А Лука тем временем быстро повернулся к помощникам, и яростно краснея, размахивая красными от мытья посуды руками, принялся визжать, угрожая в случае неповиновения доложить старослужащим и сделать всем «жопу». Суетясь и матерясь, он подгонял нерасторопных «духов» с порциями вечерней «пшенки» на подносах. В такие моменты он сам себе почему-то напоминал Гитлера.
Открывая двери черного хода, Лука курил папиросы «Сальве», впуская в столовую звуки и запахи расположенного в трехстах метрах от части Черного Моря.
Пришло время, за стенами послышался гул обутых в кирзу нескольких десятков ног, затем кто-то скомандовал: «Рота стой!», и «Налево!». Открылась дверь, и быстрый топот резиновых подошв пронесся в зале приема пищи. Это промчались к столам голодные «духи» и прочие неавторитетные служаки. Тут же чинно процокали кованными каблуками «дедушки». К их приходу все было готово - самые вкусные и лакомые кусочки, в наиболее красивой и новой посуде, уже стояли на застеленных цветастыми клеенками столах. «Дедушки» не едят каши, «дедушки» не едят борщ, «дедушки» не едят черный хлеб. Все это – пища рабов. Как правило, ржаной хлеб - черствый, кашевые крупы – залежалые и с червями, в борще только комбижир и кислая капуста. Такая еда вызывает страшную изжогу, от которой спасает сигаретный пепел. А вот сливочное масло, компот, сладкий чай, сдобные булочки – пища господ, и эту еду надо было еще достать. Зачастую приходилось жертвовать своими пайками, довольствуясь надоевшей кашей. К тому же, нужно было уметь правильно сервировать стол, и знать, кто где сидит. Однажды, когда он еще был «духом», Лука, по незнанию, поставил на такой стол надбитую эмалированную кружку. Уже потом, когда на него вылили горячий чай и ударили той самой кружкой по голове, он узнал, что такая кружка называется «петушиной» и оскорбляет чувства пьющего из нее «дедушки». Это же относилось и к тарелкам. С тех пор, на протяжении семи месяцев, из наряда в наряд, он просился на мойку, и поэтому стал автоматической кандидатурой на мытье посуды. Вскоре он пошел на повышение и его сделали главным посудомоем.
Пошли в ход ложки и зубы. И то и другое работало не особенно быстро, будто у ужинающих была масса времени. Подсматривая сквозь трещинку в деревянном окошке мойки, Лука ехидно морщился, наблюдая, как обжигают языки от горячей каши солдафоны. Он знал, какое обидное прозвище дали ему солдаты - «помойная крыса». Тупицы, они и не подозревают, что это он, Лука, до последнего держал сваренную кашу на плите, чтобы подать на столы горячей. До того горячей, что за отведенные на прием пищи пять минут, можно было съесть только несколько ложек. И остаться голодным.
Первым из-за стола встал Рассохин, и за ним, вышколено и без команды поднялась вся рота. Напяливая шапки, солдатня ринулась на улицу, чтобы ровными рядами встать перед столовой, своим видом радуя глаза сытых «дедов». Наблюдая из укрытия за выходящими, Лука заметил высокого солдата, быстро опустившего в карман брюк кусок хлеба. Сейчас достанется тому на орехи: Рассохин скомандует – «Содержимое карманов к осмотру!», и все что там должно быть, а это военный билет, расческа, платочек, авторучка, и блокнот с цитатами из «Устава Гарнизонной и Караульной Службы», будет выложено в головной убор. Если найдут хлеб, или другой, украденный из столовой продукт, позорно оклеймят «нехватчиком». Затем, выбрав подходящее время, когда рядом не будет офицера, кто - либо из стариков ударит вора по пальцам ноги подкованным каблуком, а перед отбоем, всем в назидание, изобьют, или, поставят в упор лежа, и, в таком положении, заставят съесть булку хлеба целиком и в сухомятку.
Рота тронулась в казарму, а Лука, перебежав к наружной двери, снял крючок и выглянул на улицу – так и есть, хромал длинновязый.
Это был хороший конец дня. Лука радовался, легко и свирепо командуя моечным процессом. Подогретая бойлером вода лилась без перебоев, канализация не забивалась, «духи» работали «на ура», и, не прошло и часа, как гора грязных тарелок с объедками превратилась в грациозные чистые башенки.
Разрешив подопечным поужинать и отпустив спать в казарму, Лука решил поесть в одиночестве. Он уже давно не ходил спать в казарму, к остальным своим сослуживцам, и, ссылаясь на занятость, понимал, что боится выйти за пределы мойки, где ему было привычно и комфортно. Появлялся в казарме изредка, в случае какой-нибудь проверки. Он спал в столовой. Возле теплого бойлера, сытый и небитый, каждые сутки принимал новый наряд из вечно голодных «душар», командовал ими, воровал из кладовой для «дедушек» «деликатесы». В это время его однопризывники загибались в изнуряющих марш-бросках, мерзли в караулах на сторожевых вышках, били ноги на плацу на строевой подготовке. Они сменялись с дежурств, приезжали на отдых в казарму, но там их ждали любимые развлечения скучающих «стариков»: «вождение» - ползание под кроватями на скорость, «осмотр фанеры» - кулачные удары в грудь, и, бесконечная чистка туалетных очек зубными щетками. Казалось, извращенная фантазия старослужащих не имеет границ: ходили слухи, что кто-то кого-то заставляет доставлять удовольствие. Голодные и уставшие, «духи» тайком приходили к нему на мойку, выпросить чего-нибудь поесть из остатков. В таких случаях Лука чувствовал себя существом полубожественного происхождения. Он мог казнить и миловать, по нескольку раз в день менять настроение. Но всегда, всегда поступать по справедливости. Своей.
И все бы ничего, если бы не некоторые из солдат, гордые и презирающие, голодные, но никогда не просящие подаяния. Он чувствовал их презрение нутром, ненавидел всеми фибрами и мстил, как мог. Да еще вдобавок, помешанные на внешнем виде «старики» заставляли стирать свою испачканную форму.
Иногда он вдруг осознавал, как низко пал, превратившись в «шестерку», и тогда ему хотелось бросить эту ржавую, пропитанную запахом помоев и крыс мойку, гордо стать в ряды честных пацанов, и доблестным ратным трудом вернуть уважение и изменить мнение о себе. Обычно, такое стремление бывало недолгим, заканчиваясь сразу же, как только он видел очередного солдата, голодными глазами выискивающего кусок хлеба. Лука знал, что стоит лишить человека пищи и отдыха, и он, со временем превратится в послушное животное.
Размышляя о себе, посудомой, бодрился тем, что неплохо устроился, всегда сыт и есть крыша и стены, защищающие от холодного бриза Черного моря. И еще он много чего, кое о ком знал: например, что прапорщик Лавриненко увозит отходы с кухни к себе домой, кормить поросенка. А некоторые из «дедов» втайне от «духов» едят пшенную кашу и черный хлеб. Столовские повара, половину которых гражданские, воруют продукты из кладовки для дома. Тем временем кладовщица тетя Алла в своей каптерке изменяет мужу - полковнику с солдатами, а кочегар дядя Сема, продает солдатам домашнее вино. Он знал, кого и за что побили, что у кого украли, куда девается солдатская зарплата и деньги из присланных от родителей писем. Лука фантазировал, как мог бы он распорядиться «тайнами мадридского двора», будто тот серый кардинал, и эти мечты возносили его самолюбие до небес. Получалось, что никакая он не помойная крыса, а самый что ни на есть великодушный и заботливый король, король мойки.
«В конце концов, это Армия, а не детский сад. Тут каждый выживает, как может. И неважно, честно ли ты с кем - то поступил, лишь бы «дембель» быстрей пришел, а на гражданке все забудется». Так все чаще думал Лука.
В бойлерной протекал водопровод, вода лилась нескончаемой капельной дробью. Проводить ремонт никто не собирался, и, поэтому «духи» подставили под прорыв большую чугунную ванну. В ней мыли посуду, жирная и скользкая, как и все здесь, она стояла посредине зала и мешала ходить. Сейчас она была полна до краев. Нужно было спустить воду, вытащив пробку, и, собираясь сделать это, Лука вдруг увидел стоящую на самом верху посудной полки аккуратную группку керамических тарелочек. Его сердце дрогнуло – это была заначка Ганса: свекольный салат, десяток котлет, три куриных яйца и бутерброд со сливочным маслом. Огромный и безжалостный, «дедушка» по прозвищу Ганс был наиболее авторитетным служивым в этой воинской части, мог не ходить на прием пищи, ведь все доставлялось ему в казарму. Эту функцию выполнял Лука. Изо дня в день он отсылал к нему в каптерку гонца с провизией. И вот сегодня, замотавшись со всеми важными делами, впервые за семь месяцев службы, забыл это сделать.
За пазухой у Луки похолодело, по лбу побежал пот, от страха захотелось есть. Он нарушил не писанный армейский закон поклонения «дедушке», тем более, такому как Ганс. Растеряно Лука прислонился к мокрой кафельной стене мойки. Некоторое время он не соображал, что ему делать дальше, затем, обретя решительность, быстро выглянул в столовую, на стене которой висели часы. И тут же опять поник – было слишком поздно, потому что у Ганса был режим, он «качался», соблюдал диеты и советы бодибилдеров. Дожидаясь «дембеля», не вылезал из спортзала, чтобы «девки мочились кипятком» при виде его появления в родном городе.
Вернувшись на мойку, Лука снял с полки поднос с гансовскими яствами, поставил его на нержавеющий стол и задумался. Он думал о родном доме, о родителях, о младшей сестренке, бабушке и дедушке, своих друзьях и родственниках. Ему казалось, что со всеми ими он был несправедлив, и очень сожалел об этом. А еще у него никогда не было девушки. Очень захотелось поскорее вернуться домой и все исправить. Он думал о том, что почти никто в этой части не знает, что никакой он не Лука, а Иван, а «Лука» - потому что Лукашов. Никому нет дела, до того что он умеет играть на аккордеоне, был на хорошем счету в родном колхозе, и даже отдавал свое фото для доски почета. И вообще, всем здесь наплевать на то, что он просто хороший парень. Голод и страх перед расправой схватили желудок в тиски, он протянул руку к тарелкам и принялся есть. Заначку Ганса
Слухи о том, что Лука «кинул» Ганса, быстро разлетелись по маленькой воинской части. Из уст в уста, злопыхатели и завистники передавали эту новость, и, прежде чем весть дошла до самого «деда», она обросла самыми невероятными подробности.
Наступила ночь, в звенящей тишине, нарушаемой лишь шуршанием крыс в канализации, да каплями протекающей из труб воды, сидел Лука в моечном цехе столовой и ждал. Во рту еще не пропал вкус свекольного салата и котлет, и желудок не так ныл от голода. Папиросы кончились. Вот – вот в дверь постучат Гансовы опричники, он откроет и ему надают. Но время шло, было слышно, как громко тикают в фойе часы, и никто не приходил. Лука подумал, что лучше бы уж быстрее пришли. Быстрее бы все закончилось, и его опять оставили в покое на мойке, зализывать раны. Лишь бы оставили на мойке.
От страшного удара филенчатая дверь черного хода столовки влетела во внутрь, сорвавшись с навесов. В животном испуге Лука вскочил на ноги. В дверном проеме стояла огромная фигура. Пришел Ганс. Один. Он был ужасен: в двое выше и вдвое тяжелее, в, по фигуре подогнанном кителе и идеально отглаженных галифе, сверкающих сапогах и лихо заломленной офицерской шапчонке, он своим холеным и беспощадным видом подавил все остатки смелости и человеческого достоинства в узкоплечем и головастом, измазанном кухонным жиром, Луке. Тот, кто дал ему такую кличку, был сто раз прав – со своим сломанным носом, и маленькими, свиными глазками на угрюмом лице, Ганс здорово походил на немцев из фильмов про войну.
Здоровяк вытянул руки вперед и шагнул к посудомою. Прижав обезволенного парня к стене, он, сопя, нанес удар рукой в живот. Не отпуская не издавшую ни звука жертву, Ганс схватил Луку за нижнюю челюсть, сжимая сильнее и сильнее. Глубоко спрятанными глазами, он вперился в круглые от страха глаза солдата, и Лука подумал, что сейчас его убьют. Ему показалось, что такой взгляд может быть только у смерти. В последнем усилии, он попытался вырваться, и толкнул обезумевшего деда.
Ошеломленный неожиданным сопротивлением, Ганс отступил полшага назад, и, не удержавшись на скользком от комбижира полу, вдруг упал спиной в полную воды ванну. Ударившись затылком о ее край, он, пытаясь выбраться, беспомощно забарахтался в чугунной посудине. Скорчившийся от страха и боли, Лука стоял и смотрел, как тот безрезультатно цепляется руками за жирные края емкости, на вмиг промокшую одежду, смотрел на его сержантские лычки, купленные у прапорщиков ордена и медали, и улетевшую в грязный сток шапку. В голове у него что-то щелкнуло, и, не помня себя, Лука притащил целую кастрюлю с объедками солдатского ужина, и высыпал ее содержимое на Ганса. Обезумевший, он принялся выливать и выбрасывать на застрявшего в ванне мучителя все что было: помои, ложки и вилки, тарелки и кружки. Не обращая внимания на ругань и угрозы, Лука уворачивался от машущих рук, запихивал в открывающийся рот недоеденный черный хлеб
- На! На! – Не кричал, а как кошка шипел Лука, схватив большой половник, наносил им удары по голове, рукам и ногам. – Жри тварь! Жри тварь! Наедайся!
Кровавая пелена стала у него в глазах, и неизвестно, что бы еще он сделал, если бы в фойе столовой вдруг не зазвонил телефон. Этот звонок, словно ведро ледяной воды отрезвил Луку. Не глядя на то, во что он превратил Ганса, солдат быстро снял со стены свою шинель, набил карманы хлебом, поднял с полу Гансову шапку, и вышел во тьму через выбитую дверь. Телефон трезвонил, а Лука незаметно пересек неосвещенный плац, перелез через утыканный бутылочным стеклом двухметровый забор, и усердно вглядываясь в ночную проселочную дорогу, пошел по побережью.
Ветер рвал полы шинели, от морского воздуха непривычно болели легкие. Лука не собирался умирать. Он хотел нормально жить, у него было еще много дел впереди.
Из глубины штормового моря донесся гудок корабля, протяжный и щемящий сердце, словно крик огромного морского животного. Бесшабашно гикнув, солдат перешел на строевой шаг, размахивая руками как положено в «Уставе», затянул песню:
- «Море-море, мир бездонный…»
КОНЕЦ.