Письмо лежало на столе неоткрытым. Это было так странно - ей никто никогда не писал писем. Красноярский край... Дикеровой Татьяне... "Хм! Странно!"
- Дочь, ты чего тут хмыкаешь? - отец, тяжело дыша, вошел в сенцы. - Я, понимаешь, обедать собрался, а она, понимаешь, сидит тут, хмыкает. Нет бы помогла погреб почистить, ведь скоро новый урожай, а тебе и дела нет.
- Пап, а кому мы столько заготовок делаем? Много ли нам двоим надо? Все равно ведь по весне соседям раздаем.
- Ну, не скажи. А с базара сколько денег имеем. Особенно с грибов и облепихового масла. У меня сберкнижка уже по швам трещит. И все для тебя. Вот замуж выйдешь, ох, как пригодятся!
- Папа, какой замуж? Уж, замуж, невтерпеж... Мы это проехали. Мне 29 лет, и пока никто на меня даже не взглянул.
- А на тебя и взглянешь, так сразу отвернешься, вечно выражение на лице, словно уксусу напилась. Ты лучше иди, приставь борщ подогреть, а я пока сала порежу. Время-то смотри, сколько. Скоро ужин, а мы еще не обедали.
Татьяна надулась.
- Вечно ты меня обижаешь, а потом как ни в чем не бывало: "Приставь чугунок, доченька!"
- И чем это я тебя обидел? - Николай Пахомович старательно втирал самодельную мазь в потрескавшиеся ладони.
- Обидел и даже не понял. А кто вечно говорит, что у меня кислая физиономия?
- А разве не так?
- Пап, а с чего мне радоваться? Есть повод? Вот если бы у тебя была одна нога короче другой, как у меня, посмотрела бы я, какой ты был бы весельчак. Вот сам подумай, кому я такая хромоножка нужна?
- Да ты почему себя хоронишь заранее? Посмотри, вон Семенова девчонка с одной ногой замуж вышла. А ведь после операции все говорили, что старой девой останется. И посмотри, как хорошо живут. Потому что она никогда себе не позволяла так ныть, как ты. Всегда веселая, живая. Если кто и крикнет: "Одноногая!", - она в ответ: "Зато у меня извилин больше". Нельзя унывать, вот что, доченька. Если бы мать была жива, она бы тебе не дала кукситься. А мои советы ты ни в грош не ставишь. Вот вбила себе в голову, что жизнь у тебя кончилась. А твой принц еще встретится тебе, поверь мне.
- Так уж и принц, - Татьяна невесело усмехнулась. - Тогда, папуля, строй конюшню и заготавливай овес для коня. Ладно, пошутили, и хватит, пошли обедать, борщ-то уже подогрет. Грузди, кисель клюквенный. Летняя кухня уж истосковалась, нас дожидаючись.
После обеда отец любил полежать на топчане под черемухой. Соседи не раз говорили: "Пахомыч, черемуха вредное дерево, она голову дурманит. Недоброе место ты себе для спанья выбрал". Он лениво отмахивался: "Зато сон крепше, а запах такой, что даже во сне чую".
Это была старая черемуха, кора у нее стала темной и твердой как железо. Она уже почти не плодоносила, хотя по весне и цвела обильно. Еще когда была жива жена, все грозилась: "Срублю я твою кривоногую". "Я те срублю! Все твои никчемные цветы перекопаю и лук посажу" - парировал муж. На этом перепалка и заканчивалась.
Вот под эту черемуху и побрел Пахомыч соснуть "минут по сорок на каждый глазик".
А Таня снова вернулась к письму. "И что это за "УБ"? - размышляла она. - Прочитать, что ли?" От письма пахло табаком. Отец никогда не курил, и Татьяне этот запах был неприятен. Но вот она решилась...
"Здравствуйте, Таня! Меня зовут Григорий Егорович. Хотя, честно сказать, никто меня по отчеству еще не величал - не заслужил. Я отбываю наказание за кражу. Не в первый раз. С восемнадцати лет на свободе больше трех месяцев не бывал. А сейчас мне тридцать пять. Подумал я, что надоело мне по лагерям болтаться - хочу жить. Просто жить. Хочу семью, чтобы всё, как у людей: дом, жена, дети. Вот я и подумал (простите за прямоту): любви мне ждать не приходится - рожей не вышел, да и мои отсидки - не медали, мало кто им рад будет. А Вы одинокая, да еще инвалид. Может быть, Вам тоже о семье мечтается, но кавалеров вряд ли у вас в деревне много. К тридцати уже все женаты. Если мое предложение Вам подходит, напишите. А нет - ну что ж, значит, не судьба. Кстати, насчет будущего не беспокойтесь - я себе слово дал, что больше копейки чужой не возьму. А мое слово крепкое, если что у нас получится, увидите сами.
Да! Адрес мне ваш бывший сосед дал еще в прошлую отсидку (он, поди, давно уж на воле), но я тогда еще был не готов к семейной, непривычной жизни, а адресок-то Ваш в уме держал.
Поклон Вашему батюшке, Николаю Пахомычу, если жив еще. С того времени лет пять уж прошло, многое могло случиться.
Буду надеяться на ответ.
Ваш Григорий".
"Ваш" было густо зачеркнуто, но Татьяна все-таки прочла. Она была в растерянности. Вот так прямо, без прикрас, написать о себе все плохое, да и о ней самой не очень лестно - вроде глупо, но подкупающе честно. "А что если?.. Отцу, конечно, не скажу. А вот с крестной посоветуюсь". И Татьяна, надев новый ситцевый сарафан, который только вчера дошила, побежала к "поповне", как звала ее вся деревня, поскольку отец ее был священником и расстрелян как враг народа в тридцать седьмом.
Крестная лежала с приступом боли в пояснице, но все-таки через силу улыбнулась крестнице. Та молча перекрестилась на единственную икону Казанской Божией Матери и так же молча сунула в руки больной помятое письмо.
Крестная прочла. Долго думала, временами поглядывая на Татьяну. Наконец, кряхтя и потирая поясницу, поднялась и села, подложив под спину пуховую подушку.
- Благослови тебя Господь, доченька, - она перекрестила Татьяну, - это судьба твоя. Чувствую, правду пишет. Ну, а не красавец, так не всем же в артистах ходить - и некрасивых любят. Таким его Господь создал. А что по тюрьмам молодость его прошла, хорошего мало, но Господь заповедал любить всех, и в узах заключенных также. В общем, пиши ответ. Но от отца не скрывай - грех это. Думаю, он поймет.
* * *
- Танька, ты чего копаешься? Опять, понимаешь, перед зеркалом вертишься? А ну, как на автобус опоздаешь? Следующий до города только через час. К поезду никак не успеть. Раз обещала - встречай. - Отец был сердит. - Батюшки святы! Ты опять в этот сарафан вырядилась? Полуголая поедешь на люди - куда это годится! Да и погода неподходящая - конец августа. Еще и не видала мужика, а в таком непотребном виде явишься. Что он о тебе подумает?
- А меня не интересует, что он подумает. Не нравится, пусть разворачивается и домой едет. Папа, не лежит у меня к нему душа!
- Душа не лежит, а чего вырядилась? Ишь вон губы накрасила!
- Ох, да поеду я, лишь бы не слышать, как ты ворчишь.
- В непотребном виде не пущу. Одевай нормальную одёжу, да губы сотри.
День выдался очень жаркий, несмотря на то, что был конец августа. Татьяна стояла на перроне, обмахиваясь платком. Непривычная суета, толчки, шипение из репродуктора, запах горелого масла - все раздражало.
Но вот поезд прибыл на первый путь. Татьяна, сжимая в руках телеграмму, где было написано, что "жених" прибудет в вагоне № 3, боязливо оглядывала выходящих из вагона мужчин. На женщин она не обращала внимания. "Этот? Нет, даже не взглянул... Может, тот, с чемоданом? Тоже мимо. О, а этого сколько человек встречает!" Когда все пассажиры вышли, Татьяна растерянно огляделась. Нет никого... Что это - шутка? Слезы уже были близко - только зря приехала. И тут она вдалеке увидела мужчину, который так же растерянно оглядывался. Потом заметил Татьяну, оставшуюся одну на перроне, и бегом направился к ней.
- Вы Таня? - запыхавшись, спросил незнакомец. - А чего вы в платке - жарко же?
Она несмело разглядывала мужчину. Рост, пожалуй, даже выше среднего, но какой худой! И действительно, не красавец, да еще вспотел, волосы прилипли ко лбу. Небрит несколько дней. Даже хуже, чем она думала.
Он смело с головы до ног смерил ее глазами: платье чуть не до пят, это чтоб скрыть ноги, и не красавица, совсем не красавица. Да еще этот старушечий платок... Но тут Татьяна увидела в руках у "жениха" авоську, а в ней бутылку "Шампанского". Это было так смешно, что она улыбнулась, показав ровные белоснежные зубы, милые ямочки на щеках и лучики серых глаз.
- Господи, как хороша! - не удержался Григорий. - Как тебе идет улыбка!
- А разве мы на "ты"? - Татьяна продолжала улыбаться, довольная искренним восхищением гостя.
- А почему нет? Мы же не дипломаты. Я в некотором роде - жених, свататься приехал.
Небритые щеки, усталые глаза, выцветшая серая роба и авоська в руках...
"Вот тебе и принц, - горько усмехнулась про себя Татьяна, - коня только нет".
- Ладно, поехали домой, автобус через десять минут. Отец уже, наверное, стол приготовил и... овес для коня, - не сдержалась Таня.
- Принца ждали?
- А ты догадливый, это уже неплохо. Только почему ты в другом вагоне оказался? Вот, в телеграмме указано - вагон № 3.
- Нет, я телеграфировал, что № 8. Это на телеграфе что-то напутали.
* * *
Отец пригласил в гости тетку с мужем и старшей дочерью, Анну Агафоновну, крёстную дочери и двух соседей с женами. Через час подошли еще пять-шесть незваных гостей, всегда готовых на дармовщинку. Праздник был в самом разгаре, когда Татьяне, наконец, удалось остаться на кухне наедине с отцом. Дочь была недовольна, но не знала, как начать разговор и в волнении крутила пальцем кружевную салфетку на столе.
- Татьяна, если что хочешь сказать, - говори. У меня от твоей салфетки в глазах рябит.
- Пап, ты зачем такой пир устроил? Я ведь ничего еще не решила.
- Если не решила, зачем домой привела?
- А куда мне его было девать? Человек живет за тридевять земель. Да и денег у него нет на дорогу. Думала, переночует у нас, в бане помоется, а наутро соберем в дорогу, извинюсь перед ним. Ну, не нравится он мне, совсем не нравится! А посмотри, как он пьет - ни одной рюмки не пропустил.
- Зато мужики все уже пьяные, да и бабы некоторые, а он - как огурчик. Доча, ты не торопилась бы. Пусть поживет, присмотрись к нему. А я тебя благословляю.
- С чего бы это? То все иконы со стен убрал, крёстную поповной дразнишь, а тут вдруг - "благословляю". Тебе лишь бы меня с рук сбыть, готов и благословить.
Отец побледнел. Он так долго молчал и смотрел в пол, что Татьяна испугалась.
- Папа, что ты - обиделся? Обиделся что ли?
- Не знаешь ты, что на душе у меня... Зря судить берешься. Я ведь жизнь за тебя отдать готов, всего себя по кусочкам, лишь бы ты была счастлива. А ты такие слова - и-эх!
Он вышел во двор, хлопнув дверью веранды. Вскоре за ним следом вышел Григорий. Оба сели на крылечке, глядя в ночное звездное небо.
- Гости-то подзадержались, батя. Одна только ваша "поповна" ушла. Вон уже и млечный путь рассыпался по небу.
- Ох, и скор ты, как я посмотрю. Уже и "батя".
- Говорю, как чувствую. Своих родителей-то у меня уже нет. Ну, понравилась мне Танюшка. Не то что с первого взгляда, а как улыбнулась - у меня словно сердце повернулось в груди.
- Не врешь? Что-то я не замечал, понимаешь, ее улыбок.
- Батя, пока гости там резвятся, покажи мне Танины фотографии.
- Да, по-моему, и нет у нас ее фотографий. Она даже в школе не фотографировалась. Хотя постой, есть одна! Сейчас принесу. Только, понимаешь, не видно тут ничего. Иди на летнюю кухню, свет там на стенке справа включается, а я - скорой ногой.
Через пару минут Пахомыч пришел с пожелтевшей фотографией молодой женщины и девочки лет восьми. Обе улыбались, сверкая белоснежными зубами. И у обеих были милые ямочки на щеках.
- А ведь прав ты, парень, Танька-то вылитая мать... Не замечал... Надо же - и ямочки как у матери. Любил я ее, Гриша, до сих пор сердце не успокаивается, словно половину меня вынули и похоронили вместе с Сонечкой.
- Батя, ты такой бледный! Может, таблетку какую?
- Выпил уже, - Николай Пахомыч достал из кармана стеклянный пузырек и потряс им. Мелкие желтые таблеточки весело забренчали в пузырьке. - Только смотри - Таньке ни гу-гу, понял? И еще хочу слово с тебя взять: как умру, не обижай Танюшу, дороже ее у меня на всем белом свете никого нет. - По щеке его скатилась слеза.
- Не волнуйся, батя, и сам не обижу, и другим не дам.
Наступило тревожное для Тани утро. Она уже накрыла стол на летней кухне, практически из остатков вчерашнего пиршества, долго сидела, подперев голову, и размышляла, перебирая в голове возможные варианты своего будущего, если связать его с Григорием: "А вдруг? А если? А может, попробовать, что тогда? А не запьет ли? Не вернется ли к старому? И ведь не люблю я его, совсем он мне не нравится! Вот даже и помылся, побрился, а смотрю на него - ну, нет ничего в душе. Чужой... Бесконечно чужой..."
- Задумалась, выйти ли за меня замуж, будет ли толк с бывшего зека? - голос возле самого уха прозвучал так неожиданно, что Таня вздрогнула.
- Фу ты, напугал, леший!
- Танечка, я, конечно, здесь пока человек бесправный, но сразу предупреждаю - не допущу, чтобы меня оскорбляли или давали прозвища или клички, это моя твердая позиция, я от нее даже ради тебя не собираюсь отступать. Думаю, это слово твоей крестной тоже бы не понравилось, так ведь?
- Простите, Гриша. Я от неожиданности, - Татьяна была смущена. - В самом деле, слово не совсем приличное.
- Да ладно, прощаю. Только не надо опять на "вы". Танечка, сводите меня лучше на речку, по-моему, вчера соседи говорили, где-то недалеко она, чуть ли не за вашим огородом.
- Что ты, какая речка - ведь вторая половина августа, вода сейчас ледяная.
- А я не купаться, я вообще плавать не умею. Очень люблю смотреть, как течет вода. Смотришь, смотришь и понимаешь, как быстротечно время. Река многому учит.
- То-то я смотрю, чему только она тебя не научила.
- Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон.
- А кто забудет - тому оба.
- Ох, и язва ты, Танька!
Григорий схватил ее, поднял как перышко и закружил так, что завращались облака в небе, и почему-то Татьяне это было приятно.
* * *
В доме у Дикеровых все вверх дном - идет подготовка к свадьбе. Николай Пахомович обыскался дочь. Наконец, обнаружил ее в саду на скамье. Татьяна плакала, уткнувшись в помятую фату.
- Танюша, доченька, ну что ты?
- Папа, не так я представляла себе свою свадьбу.
- А как? Вроде, все как у людей. И ресторан в городе заказали, и наряды дорогие вам купили. Смотри, какая ты красавица, а Гриша такой сразу видный стал в новом костюме, да при галстуке - прямо министр.
- Вот именно, министр внутренних дел.
- Доча, ты так не шути, обидеть человека легко, простить обиду трудно. Всю жизнь теперь будешь ему напоминать про его прошлое? Человек изменился, хочет жить нормально, с любимой женщиной жить.
- Но я-то его не люблю. Не люблю! Хороший он человек, я это вижу. Мне приятно, что он так ласково, нежно ко мне относится. Но гляну на него - чужой! Сердцу ведь не прикажешь.
- Опять завелась, понимаешь! А как же "стерпится-слюбится"? Ведь твоя крестная тебя благословила.
- Да как-то всё против нас. Посмотри, через час "Волга" придет, а тут свет отключили. В мятой фате ехать? Спасибо, хоть платье успела погладить. Свидетельницу вчера с аппендицитом увезли в больницу, срочно пришлось новую искать. Словно Сам Бог показывает, что этот брак - ошибка.
- Не смей! Не смей Бога к всяким пустякам приплетать, понимаешь! Ишь ты, понимаешь, свет ей Бог отключил! Лучше иди, умойся, не позорь ни меня, ни Гришу. Уревелась до соплей, ох, терпение мое кончается.
Громко хлопнула калитка. Григорий в черном костюме, белоснежной рубашке и с древним утюгом в руках выглядел нелепо.
- Смотрите, что я достал! Говорил же - безвыходных положений не бывает. Ведь женились наши предки без электричества. Танюша, я уже раздул утюг, - и он покачал его из стороны в сторону, - смотри, угли красные внутри. Давай твою фату, поглажу.
- Не велика барыня, понимаешь, сама погладит, - ворчал отец.
- Да мне это в радость! Танюшка, ты плакала? Это из-за электричества?
- Д-да! Расстроилась...
- Умойся, я там у рукомойника вышитый рушничок повесил, вдруг из гостей после ресторана кто-то захочет гулянку здесь продолжить. Только скорее, машина вот-вот будет. Надо не опоздать после регистрации на венчание, нехорошо получится.
Когда в ЗАГСе их объявили мужем и женой, Татьяна была словно во сне. В двадцать девять с половиной лет впервые стать женой было как будто и радостно, но сердце трепетало оттого, что этот мужчина, так полюбившийся всем ее родственникам, не вызывал в ней никаких чувств, кроме раздражения от чрезмерной угодливости. Он словно старался предугадать каждое ее желание, каждый каприз и непременно выполнить все в точности.
И вот церковь.
- Раба Божия Татиана, имеешь ли благое произволение выйти за раба Божия Григория?
И робкое:
- Да.
Когда священник повел их вокруг аналоя, Татьяна хромой ногой наступила на подол платья, и уже начала падать, словно в замедленном кадре, только с ужасом успела подумать: "Господи, какой стыд!", как сильные, мозолистые руки Григория подхватили ее и понесли следом за священником вокруг аналоя. И впервые она с искренним чувством благодарности шепнула:
- Спасибо, Гриша.
* * *
Подходило второе Рождество после свадьбы Григория и Татьяны. Она была на сносях. Ходила тяжело, дважды лежала на сохранение плода. Григорий, что называется, не давал пылинке сесть на жену. Он за время их совместной жизни пополнел, стал крупным, видным мужчиной.
- На чужих харчах-то вон как отъелся, - шептались завистливые соседи. - Пахомыч всю жизнь копил, а эти сейчас мигом все спустят. И он, старый дурак, им потакает, все для них.
- Не мелите зря, - спорили другие, - смотрите, какой работяга, Григорий сам кого хочешь обеспечит. На железной дороге вон уж в бригадиры выбился, да еще кочегаром по ночам зимой подрабатывает. А летом корейцам лук возит на прицепе, да грибы полными кузовами везет по осени.
- Много бы он навозил, если б ему тесть "Москвичонка" не купил, - злобились завистники.
Все эти разговоры достигали ушей молодой семьи, но они не обращали на них внимания. Григорий, беззаветно любивший жену, готов был сутками работать, лишь бы ей жилось хорошо. Татьяне, хоть и "стерпелось", но все-таки не "слюбилось". Она ценила мужа за трудолюбие, веселый нрав, чувство юмора, покладистость, а главное - за его любовь, но ответная любовь так и не появилась. Она теперь с нетерпением ждала рождения ребенка, нереализованное материнское чувство требовало появления этого маленького родного человечка, и тяготы беременности Татьяна принимала с благодарностью.
И вот, восьмого января, на второй день после Рождества, у нее начались схватки. Григорий бережно, на руках, донес ее до "Москвичонка", и они помчались в городской роддом. Григорию было страшно - вдруг жена начнет рожать в пути.
Но прошло двое суток, а Татьяна все не могла разродиться.
- Старородящая, да еще и первородка, - объяснял доктор Григорию, - так часто бывает. Но ваш случай еще осложнен тем, что у роженицы очень низкий гемоглобин. Мы сделали, что могли, - за двое суток от трех доноров влили кровь, но все-таки анализы не радуют.
- Но ведь можно, - уговаривал Григорий, - как там у вас называется - кесарево, что ли?
- Исключено! - отрезал доктор. - При таком гемоглобине - верная смерть. Если не родит сама...
- Что? Что, если не родит?! - Григория трясло. - Объясните толком, я ничего не понимаю. Может, мне кровь сдать - берите, сколько надо. Может, лекарства какие редкие... Ну что же вы, доктор, отвечайте!
- Не надо так громко. Я понимаю ваше горе. И еще раз повторяю - мы делаем все возможное, но если она не разродится, вы, возможно, потеряете и жену, и ребенка.
- А вот это как раз исключено. Я не могу ее потерять. Просто не могу, вы понимаете?! Я ни дня не проживу на этом свете без моей Танюшки. Вы ведь понимаете, доктор, понимаете?
И Григорий упал перед ним на колени, чего никогда не делал, и скажи ему раньше кто-нибудь, что он может так поступить, избил бы до полусмерти. Но, тем не менее, ОН стоял на коленях:
- Умоляю, доктор, умоляю!
- Да я вместе с вами страдаю, за каждую роженицу страдаю! Но не меня надо молить. Встаньте с колен, что вы! Ничего уже от меня не зависит. Молитесь, если верите в Бога, больше я ничего вам не могу посоветовать и ничем не могу помочь.
Григорий сидел прямо в снегу на широких нечищеных ступенях родильного дома. Он раскачивался из стороны в сторону, словно у него болели зубы: "Господи, Господи! Оставь ее в живых. Ребенка я не видел, я ничего к нему не чувствую, если он даже не родится, ну, и ладно. Но Танюша... Я не могу без нее, я без нее сам мертвый. Никогда не думал, что так могу любить. Господи, я не умею молиться, но Ты меня прости, прости. Не забирай ее у меня, не забирай!"
- Ненашев! Идите скорее! Ваша жена умирает, хочет проститься с вами.
- Та-ня-я-а! - нечеловеческий вопль был слышен даже сквозь двойные стекла.
Роженицы и медработницы плакали, видя, как убивается несчастный муж.
Татьяна лежала в отдельной палате. Между схватками она закрывала глаза и засыпала. Она была так слаба, что даже не взглянула на мужа. Бледное, измученное, отекшее лицо, спутанные волосы, испарина - Татьяна была не похожа сама на себя.
- Гриша, прости... - ей трудно было говорить, и она едва шевелила губами, - я тебя не любила. Жаль... Я могла бы еще тебя полюбить, но, видно, не судьба. Маленького так и не увижу, а так хотела. - Лицо ее исказилось от боли. - Даже не узнаю, сыночек или доченька у меня... Прощай, Гриша... Папе скажи... - Татьяна сомкнула губы и повернула лицо к окну, словно хотела бросить последний взгляд на этот мир. - Господи, прости меня!.. - и она затихла.
- Нет! Нет! - Григорий так кричал, что сорвал голос и только уже шепотом, одними губами: - Нет, нет!
Его насильно вывели из палаты и усадили в ординаторской. Медсестра, завернув рукав рубашки, поставила успокоительное. Он не сопротивлялся.
А тем временем в палате медсестра была в шоке, услышав, что казавшаяся мертвой, роженица застонала.
- Василий Палыч, очнулась! У нее потуги!
Через полчаса Григорию сообщили, что у него родилась здоровая дочь, три килограмма весом, а еще через десять дней он забирал Татьяну с ребенком из роддома. Она была еще так слаба, что даже не могла радоваться. Григорию было не привыкать носить жену на руках. А маленький, пищащий пакетик несла Натуся, Танина подруга, которой из-за аппендицита не пришлось побыть подружкой на их свадьбе.
Дед Николай был совсем плох, тяжко перенес роды дочери. Он уже не вставал с постели, но очень радовался, когда внучку подносили к нему.
- Ишь ты, понимаешь, какие щеки наела. Чуть мамку-то не уморила. Расти большая да умная. Эх, жаль, меня не запомнишь! Ну, что глазенки закрываешь? Ладно, несите ребенка спать. Это сейчас, понимаешь, ее главное дело. Спи, малышка!
Он умер на своем любимом месте, под черемухой. Когда Николая Пахомыча хоронили, внучке исполнилось только пять месяцев. Последние слова его были: "Гриша, на тебя оставляю девчонок. Бог тебя нам послал. С тобой не пропадут".
* * *
Со смерти отца прошло пятнадцать лет... Григорий отстроил двухэтажный особняк, и семья Ненашевых переезжала в "хоромы", как назвали дом те же завистливые соседи. Татьяна пополнела, и ей трудно было ходить с искалеченной еще в детстве ногой. Но ее Гриша всегда был рядом. Да и Анютка, умненькая и добрая девочка, всегда была на подхвате:
- Мамуля, это тебе трудно. Мамочка, это тебе делать нельзя. Мамуля, это я сама, - да так, что мать сердилась:
- Забаловали вы меня совсем - ничего не даете делать. Так я совсем обленюсь.
- Не обленишься, кухня-то на тебе. Мы с папой еще те повара, что не умеем, то не умеем, - возражала дочь.
- А вот зря, - отвечала Татьяна, - не успеешь оглянуться - своя семья будет. А мать-то у тебя старушка. В моем возрасте уже внуков таких имеют, как ты.
- Да ладно тебе, скажешь тоже, - Анюта только смеялась.
Однажды, когда мать с дочерью вместе коротали вечер, ожидая с работы Григория, Аня спросила:
- Мама, мне хочется узнать, что за история, про какую вы иногда говорите? Ты еще всегда папу благодаришь, что он меня спас, а он все отнекивается?
- В общем-то, никакого секрета в этом нет. Только вспоминать страшно. Тебе тогда было два с половиной года. Мы всей семьей пошли на реку. Жили еще в старом доме - помнишь, речка прямо у нас за огородом была? Так вот, пришли, постелили покрывало, разложили твои игрушки, и тут я вспомнила, что забыла сумку с едой. Ну, там бутерброды, котлеты, молоко - точно не помню. И папа пошел за сумкой. А я ночь почти не спала - нога болела, и как-то пригрелась на солнышке и задремала. Папа вернулся, я сплю, а тебя нет. Он почему-то сразу понял, что ты в воде. А речка, сама знаешь, прямо от берега - обрыв, а глубина, как ребятишки говорят, "с ручками". Папа и прыгнул в воду, тебя спасать. И сразу ведь нашел, ты уже воды наглоталась. Он вынырнул, тебя выбросил на берег, а сам чуть не утонул, он ведь плавать до сих пор не научился. Я покрывало ему бросила и за угол тянула, а он за другой держался. Вот и выплыл. Потом еще тебе искусственное дыхание делал. Меня ни словом не упрекнул, что не уследила за тобой. В общем, не люблю я этот случай вспоминать. И папе о нем не напоминай, он тоже этого не любит.
Шли дни... Как-то вечером Григорий с Татьяной сидели на террасе. Он сорвал ветку клена и отгонял от жены назойливых насекомых.
- А где у нас, Анюта, жена?
- Уж больно ты трясешься над ней, смотри, совсем избалуешь, - Татьяна улыбнулась своей удивительной улыбкой, над которой не властно было даже время: белоснежные зубы, ямочки на щеках и веселые лучики в глазах.
- Как я люблю твою улыбку, родная моя! И нашу дочурку люблю, пожалуй, больше всего потому, что она похожа на тебя.
Они сидели вдвоем, любуясь вечерним небом с отсветом уходящего на ночной покой солнца. Григорий, укрыл плечи жены шалью, оберегая ее от вечерней прохлады. Она погладила его по щеке, потрепала седую шевелюру:
- Гриша, давай поговорим. Я вот всегда думала, что не люблю тебя, живу, как люди говорят, привычкой. А сегодня, когда ты передвигал мое кресло и все поглядывал - куда бы его удобнее поставить, я вдруг подумала: а если бы ты мне не написал? Если бы мы не встретились? Не поженились? Если бы тебя не было в моей жизни? Так мне стало страшно! И я поняла - вот она, моя любовь. Вот мужчина моей жизни, мой муж, моя гордость, моя любовь. Родной мой, сколько ты перенес, думая, что я тебя не люблю! Да я и сама так думала, ты знаешь... Спасибо тебе, что ты есть. Спасибо, что смотришь на меня такими же любящими глазами, как смотрел семнадцать лет назад. Нет, нет, не перебивай, я слишком долго молчала. Я давно должна была тебе это сказать. Я тебя очень, очень люблю. Ты у меня вот здесь. Навсегда, - и она положила руку на сердце.