Смоленск – город порубежный, а потому там заморским диковинкам рады. По весне немецкие театральщики прикатили. И давай народ ухмылками да увертками веселить. Уж навеселили – у иных от смеха скулы свело. Так очумелых по домам и разводили. Театральщики в свои края подались, народ отдышался и чувствует – что-то не то. Живность в городе появилась.
Днем её не видать, а ночью по избам скачет, мужиков покусывает, детишек пощипывает, женок погрызывает. Народ разные места почесывает, а как заграничную блоху извести, не ведает. К своим-то привыкли, вроде они есть, а вроде и нет. А заграничная, видно, на тамошних жителях наголодалась и на наших давай отъедаться. Оно понятно, у немца по жилам вместо крови пиво течет, а с пива жиру не нагуляешь.
До того она разошлась, что чинов не соблюдает. Сначала подьячих да приказных покусывала, а там и до воеводы добралась. Недаром говорят: в темноте чужая блоха хуже тигра.
Наш воевода грозный, терпеть не стал, кулаком по столу – бряк и приказывает:
– Изловить такую-сякую. И мне на суд представить. Даром что мала, а как прикажу с неё шкуру спустить, узнает почем фунт лиха.
Народ смоленский умелый, думать горазд, особую клетку сработал. Хотел из железа, да больно дорого, а деревянная – и дешево, и сподручней. Особого человека к той клетке приставили. Чтоб дверцу, как она заберется, захлопнул. Не задаром, на общественных харчах, да от воеводы полтина обещана.
Тяжело охотнику было. Ночь не спи – день отдыхай. Он с такой работы округлел весь. А она нейдет и нейдет в клетку. Уж думали, не поймает. Труды и харчи даром пропали. Месяца не прошло, изловил-таки штучку заграничную, да пока по нашим хлябям бежал воеводе докладывать, она клетку в труху изгрызла и сбежала. Воевода расстроился, да ловильщика наказывать не стал. Его вины нет. Дерево – материал слабый. Слабый не слабый, а она после этого злей стала.
Видит воевода: народ изводится. Оно, конечно, ночь не поспишь, днем не наработаешь. Сел и написал тульскому воеводе:
– Слышали мы, есть в ваших краях умелец, который аглицкую блоху подковал. И с той поры она присмирела и народ поедом не изводит. Пришлите и нам такого мастера, а за благодарностью дело не станет.
Тут же гонца снарядил и наказ ему дал, чтоб по кабакам не шлялся, а до Тулы стрелой летел.
Тульский воевода депешу получил, вызвал к себе мастеров и приказывает послать в город Смоленск такого рукодельника, чтоб мигом с заграничной животиной совладал. Туляки – народ грамотный: пряники писаные едят; затылки почесали, дома дел невпроворот, а потому отправили какого-никакого мастера. Он-де упираться стал, да тульский воевода уговорщик еще тот. Грозен, не грозен, а накажет – мало не покажется.
И недели не прошло, как оказался мастер в Смоленске. Народ сбежался на умельца поглазеть. Да воевода его к себе увел, так что народ особо не разглядел.
А мастер смоленскому воеводе в ноги бух и говорит:
– Батюшка, прости. Я скотинку укорочу, пусть только ее поймают, а уж там я справлюсь.
Воевода как гаркнул:
– Доставить немедля эту треклятую животину.
Смоляне – народ послушный, всем миром блоху ловили. Поймали, на аркане привели, да с мастером на ночь в одной комнатушке закрыли.
Утром смотрят: он ее на цепи по городу выгуливает. Народ дивится, а воевода приказал ее в кремле у Водосвятской башни приковать. Как приказал, так и сделали. Народ на заморскую живность все лето целыми семействами глазеть ходил. Даже воевода пришел посмотреть. Стал перед ней, фигу показал и говорит:
– На, поди, выкуси.
А она шестью лапами землю роет, а достать не может. Цепь короткая.
Так бы и жила, вроде цепной собаки. Да театральщики по осени вернулись. Увидели свою животинку, обрадовались. Едва воеводу уговорили. Выкупили за рупь серебром да бочонок пива. Цепь им воевода не отдал, потому как она вещь казенная и непродажная.
Хотел я тебе ту цепь показать, да запропастилась куда-то. Мелка больно.