Мать все же сумела изготовить лекарство –– Токарев помог. Пила по столовой ложке два раза в день. Стала ходить. Купила зимнее пальто из крепкого сукна, перелицевала, сшила Ане на вырост. Пальто это принадлежало соседу Грише, который служил на Дальнем востоке и там погиб. Ночью вез оружие, бандиты подложили на дорогу бревно, он вылез, чтобы убрать, и его убили.
–– Сколько вредителей! –– рыдала его мать. –– И откуда они вылазят, сволочи?!
Приезжая из Верх-Нейвинска рассказывала:
–– У нас даже хлеб по карточкам перестали давать. Зэков-то кормили, попробуй их не покорми, они бунт устроят, а нас можно голодом заморить. Привезли для зэков четырнадцать вагонов картошки, она в дороге замерзла. Ну отдайте ее населению! Так не-ет, свезли на гору, облили бензином. И вот лезем на эту гору, да к ночи, чтоб патруль не заметил, рубим картошку, а дома в корытах вымачиваем. Вони-то от нее! Да пока черноту обрежешь, да почистишь, так едва на суп хватает. Как тут, скажите мне, не вредительство?
В Бийске было много беженцев. Их страшные рассказы про голод, про налеты немецких штурмовиков нагоняли ужас, и какие-то старушки в черных платках уже стращали население «анчихристом», разнося по домам написанные от руки «прозрения»: «Загорятся земля и небо, и живые будут завидовать мертвым!»
Зимой Валентина приняли на махорочную фабрику в столярную мастерскую, он стал получать хлебные карточки не как иждивенец, а как рабочий, норма была гораздо выше, и дома стало чуть-чуть полегче. Случалось, что кто-нибудь из рабочих дополнительно давал ему ломтик хлеба или кусочек сахара, –– он относил матери. Иногда фабричным давали немного жмыха или патоки, и это он тоже нес домой.
А зима выматывала метелями. Мать опять слегла. Только и радости было у нее –– дети и птицы.
–– Здравствуйте, птички! –– разговаривала она с чичами и щеглами, что-то бормочущими в своих клетках.
Ей до страсти хотелось тепла, солнца, зеленой травы, но за окнами было темно, ползали тучи с мрачными завитками в хвостах, как предвестники похоронок тем, кому они еще не пришли.
В эту зиму от недоедания люди вытянулись хилыми стеблями. Каждый день ходили к почте, к динамику, слушать сводки Информбюро. Аня, выкупая на карточки хлеб, упала в обморок, очнувшись уже в медпункте. Мучились и животные. Привезли в город германских откормленных лошадей: битюги-битюгами, крупы высокие, посредине ложбинка –– клади вожжи, не упадут. Но через месяц крупы у них стали ровными, а скоро и вовсе выпучились горбом.
Но отнюдь не все голодали. Этих сытых знали в лицо, знали, чем они занимаются, презирали и ненавидели и, случись бы это на фронте, пристрелили бы, как одичавших собак. А приходилось терпеть, мириться и даже прибегать к их услугам.
Мать получила письмо из Губахи. Читала вслух. Наталья писала, что Ваня на фронте, прислал карточку: сидит с бойцами у палатки, и все почему-то в нижнем белье. «У него родился сынок Андрей, живет со мной и Домной, а Люся, пропадает в госпитале. Ой, сколько народу в госпиталях! Везут и везут к нам, да все почему-то ночью. Как жалко мне тебя, Енечка! Одна осталась с детишками. Напиши, как живешь. Каждый день молюсь за тебя!»
В эту зиму вернулся с фронта старший сын «Андаев». Ему оторвало кисть на правой руке. Нервный, озлобленный. С ним боялись заговаривать. Мрачно смотрел он в окно на холодные тучи, скрипел зубами. Потом в один день собрался и уехал в село Енисейское.
А мать чувствовала себя все хуже. Доктора не могли ей помочь, а она, выплевывая легкие, не верила, что это конец. Не может быть конец в тридцать пять лет! Однажды ей приснилось, что идет по лестнице, ведущей в небо, лестница без перил, а наверху –– Никифор.
–– Нет уж, видно, судьба, –– заплакала.–– Деточки, если я умру… –– впервые заговорила о смерти.
–– Нет, нет! –– закричали они в один голос. –– Скоро весна, уже пахнет весной! Ты снова будешь на солнышке, все пройдет!
Но в феврале она умерла. За четыре дня до смерти ранним утром, когда, ежась от холода, Аня растапливала печку, мать жестом указала ей на дверь. Аня откинула крючок, впустив клубящуюся стужу в слабое тепло дома. Проветрив, склонилась над матерью: хватит?
— Доча, — услыхала в ответ.
— Что?
— Дверь.
— Да сколько проветривать-то? Тебе тепло под одеялом, а у меня все пальцы окоченели!
Мать скрипнула зубами, и Аня, не помня себя от стыда и вины перед ней, распахнула дверь настежь.
— Все? Лучше теперь? — искала прощения, но мать лежала безжизненно.
На цыпочках, Аня подошла к матери, и то, что услыхала, зашевелило волосы!
— Доча... В первый раз две девки вошли. Одна подняла меня за голову, другая за ноги, а под спину некому. Вдруг Никиша в дверь стучит: «Откройте!» Ты не впустила его, и девки бросили меня.
Больше она уже ничего не говорила.
Народом собирали, кто что мог. Фабрика дала крупу, белые мешки из-под сахара, сделала гроб.
В тихий снежный день хоронили мать.
Черная яма. Черное горе. На дереве в изголовье могилы Валентин высек лопатой букву «С» — Субботина.
14
Первое время Валентин с Аней боялись одни оставаться дома, и у них жила Анина подружка Зоя. Но и втроем было по ночам страшно. Приглашали бабку Акимиху. Та хоть и городила несусветицу, но все же была взрослым человеком, была пусть слабой, но защитой от пугающих стен, а особенно от материнской кровати, с которой Еня не вставала всю зиму.
Страх забивал тоску по матери. Тоска началась потом, когда взяли в дом квартиранток –– беженок с Украины, мать и дочь. Работали они на котельном заводе, получали паек, жили бесплатно: Валентин с Аней не просили с них денег. Однако помочь ребятишкам или угостить коркой хлеба им не приходило в голову. Директор махорочной фабрики распорядился сиротам Субботиным выдавать для коровы сено, Зорька стала надаивать по семь литров в день. Тут уж квартирантки просто напали на бесплатное молоко. И тогда Валентин с Аней продали корову. Накупили на рынке одежды, обуви, даже велосипед купили. Но без молока стало плохо.
Мастер столярного цеха, где работал Валентин, предложил Ане за плату стирать его одежду. Человеком он был немолодым, вдовым, единственный сын его погиб на войне. Аня принесла домой его спецовку, нагрела на каменке воду, разведя комочек черного и липкого, как пластилин, мыла, добросовестно отдраила, высушила, выгладила и возвратила Антону Саввичу. За работу он заплатил ей 25 рублей. Она похвасталась перед квартирантами, и тогда дочь, Гутя, очень вежливо ей сказала:
–– Ты покупай дрова. И стирай. У нас с мамой нет лишних денег.
Аня стала нагревать воду на солнце: наливала в корыто, ожидая, когда станет горячей. Полоскала белье в ручье, как все женщины с их улицы. Узнав об этом, Антон Саввич велел ей стирать у него дома и дал ключ от квартиры. Как-то в выходной попросил ее поджарить картошку. Аня расторопно начистила, порезала, добавила луку, налила в сковородку несколько капель подсолнечного масла и полстакана воды.
–– Чего же без масла-то? –– удивился хозяин. –– Вон бутылка на столе стоит.
–– Да я по привычке, на «гусином сале», на воде, то есть… –– смутилась Аня.
Антон Саввич стал подкармливать ее, давать понемногу денег. Прасковья Борисовна тоже вдруг начала проявлять заботу о сиротах Субботиных, сообразив, что Антон Саввич в один прекрасный день может вытурить их с дочерью отсюда и найдет для Субботиных таких квартирантов, которые будут платить за постой. Она варила похлебку, но эта была такая омерзительная бурда, что не лезла в горло. А Прасковья Борисовна присаживаясь к столу, приговаривала по-матерински:
–– Йшты, йшты, дитки, на донечке рыбка.
Никакой рыбки, естественно, не было, и Валентин спросил однажды:
–– Почему вы так говорите?
–– Та в нас на Украйне уси так говорят, щоб черпали до донечка.
Слышать эту ложь было омерзительно!
А в городе появились пленные австрийцы и немцы, и становилось ясно, что война подходит к концу. Может быть, полгода еще, год –– на меньшее никто не надеялся, но время потеряло свою бессрочность, перестало быть врагом, когда радовались, что кончился день, и как-нибудь бы кончился следующий. Теперь уже подгоняли дни, теперь было чего ждать!
А похоронки по-прежнему шли. И те, кто не дождался родных, готовы были растерзать военнопленных! Однако на расправу решилась только старушка Ивановна, с детства слабая головой; подняла свою тросточку, наставила на пленных, и сказала: «Пук! Пук!»
15
Аня устроилась подсобницей в ткацкую артель. Заработок был крохотным, Валентин не помогал, он как-то отбился от дома и только изредка приходил навестить. За полгода Аня изорвала и изрешетила об навои юбки, пришлось разбирать материнские выкройки и шить юбку из лоскутов, какие дали в артели. Валентин, появляясь, хвалил ее, а она, радостная, что брат рядом, варила ему картошку и отдавала последний ломтик хлеба. От хлеба он отказывался. Аня думала –– жалеет ее. Но оказалось, у Валентина столько денег, что водит в закусочные подружек.
–– Правда, Анька, сама увидишь! –– прознав об этом, тащила ее за собой Зоя. –– В рожу ему наплюю, бессовестному!
–– Не надо, я не пойду.
Но как же было обидно! Брат, родной брат оказался безжалостным! Разве не видит, как она обтрепалась, разбила обувь и ходит чуть ли не босиком? Не видит, какие у нее синие от работы и недоедания руки? Сам пельмешки кушает, подружек кормит… Хотелось все высказать Валентину, но не позволила гордость.
Прежней радости от встреч с братом уже не было. Однако Валентин не замечал. Был озабочен чем-то другим, а чем, Аня узнала, когда ее вызвали в милицию. Оказывается, брат делал на заказ самострелы!
Она так плакала, что только ее неподдельное горе смягчило судей, и Валентину не дали срок. Но это не пошло ему на пользу: стал играть в наперсток и в карты. Ловкость рук у него была необыкновенной, и деньги не переводились. Однажды принес Ане кофту. Она не взяла:
–– Мне не надо чужого.
–– Да дурочка, сейчас жизнь такая.
–– Не надо!
Она уговаривала брата бросить игру, но он уже втянулся. Стал приводить домой взрослых ребят. Квартирантки уже возвратились на родину, выгнать парней было некому, и они, распивая самопальную водку, до утра резались в карты.
«Что будет! Что будет!» –– Аня ломала пальцы, не зная, как отвести Валентина от пропасти, к которой он приближался. Ей чудились стуки в окно, она пугалась милиции, едва унимая дрожь, ее пугали внезапные крики Валентина и его дружков. «Услышит кто-нибудь, и застукают! Что ты делаешь, братик мой?!»
К утру картежники расходились, Валентин шел на работу не выспавшись, Аню тоже шатало.
16
Окончания войны ждали уже со дня на день. Дежурили на улицах у репродукторов. И когда объявили: «Победа!» –– люди престали что-либо соображать. Только одно в голове, в сердце: «Победа! Мы победили!»
Крик стоял такой, что казалось, нет ни земли, ни неба, только этот крик. Кидались на шею друг другу, целовались, побросали всё: заходи в любой дом, в любой магазин, забирай что хочешь, –– ничего не жалко. Победа!
У школы был организован митинг. Аня вместе со всеми побежала туда –– в этот день она была дома. Стояла в толпе, сердце стучало так громко, что перебивало ораторов, которые говорили, что мирная жизнь тоже потребует мобилизации всех сил: нужно восстанавливать разрушенное хозяйство, восстанавливать разрушенные города и села.
Взошел на импровизированную трибуну преподаватель математики, ленинградец, закричал:
–– Не взять Россию ни мечом, ни рублем, ни крестовым походом: талантливая она! Настолько талантливая, что осознать это не в силах ни одно правительство ни одной державы. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». Да, талант ни понять, ни измерить не дано, и всякий, кто пытается это сделать, ломает зубы!
Его речь не вязалась с теми, что были до него: ни поздравлений, ни ссылок на партию и правительство, но какая-то глубокая истина открылась людям. В словах ленинградца был н а р о д –– самая главная противодействующая сила. И то, что этот народ талантлив, не сомневался уже никто: бесталанный такую войну бы не выиграл, а значит, и теперь одолеет все трудности.