Яков с Натальей катили в Подолец на бричке. Бричку дали коммунары, не посмели отказать Якову: всю прошедшую осень он снабжал их чёботами. Они приносили ему овечьи шкуры, войлок, и он шил чёботы глубокие, шил мелкие, с задниками и без задников. Войлочные подошвы крепил дратвой.
Земля была росной и немой. Наталья подремывала, Яков, изредка понукая лошадь, думал, что на том свете, наверно, вот так же: немо и сыро, и грешники веками ждут, когда же покажется солнце. Он чувствовал себя великим грешником. Не хотелось вспоминать, но мысли сами обращались к тому, как причесывается Наталья перед сном, распустив две косы, сплетя затем одну, как долго не может решиться лечь в постель, а он, чтобы не мешать ей, дать оглядеться в чужом дому, уходит курить на крыльцо. А потом они лежат рядом, но Яков даже случайно боится коснуться ее, ощущая глубокую вину перед Натальей: она молодая, здоровая, лежит с полуинвалидом, лежит потому, что ей некуда деваться, лежит ради крыши над головой, ради того, что может взять под эту крышу своего сына.
Ему казалось, что сейчас Наталья думает о своей проклятой доле и о том, что ей никогда не распрямить плеч.
Впереди показалась поляна. Трое ребятишек проверяли морды, вытряхивая на берег рыбу. Чернел круг от костра, рядом стояла телега. Прислонившись спиной к тополю, Яя-Щегол что-то перебирал в корзинке.
–– Эу! –– поприветствовал их Яков. –– Здоровы ли?
–– Слава богу! –– по-взрослому ответили ребятишки, а Яя, приподняв корзинку, что-то в ней показал.
–– Убогого оклеветали… –– повернулся Яков к Наталье. –– Яя с Домной из одного села. Белочехи у них стояли. Домну послушать –– жутко, что там творилось. Видать, потому у обоих с головой непорядок.
Наталья слышала рассказ Домны, о том, как в их село под Воронежем вошли чехи и, установив на церковной колокольне пулемет, застрочили по населению. Путано, с пятого на десятое рассказывала Домна, всё время сбиваясь на «случай»:
–– Вот у нас случай был. Ворожат жены в печку, в трубу, мужей зазывают. И тут стали стучать. «Кто там?» –– «Это мы, ваши мужья! Мы от чехов убежали». Их накормили, а они говорят: «Завтра опять придем». Пришли опять, сели за стол, а у одной жены ложка упала. Она полезла, а под столом заместо ног –– копыта! Она говорит: «В уборну хочу». А вторая ей говорит: «Я с тобой». А на дворе первая говорит: «У наших мужьев копыта!» Спрятались в курятник. Черти их пошли искать. Только полезут в курятник, а куры: «Кудах, кудах!» Черти никак не могут. До утра лезли, утром петух заорал –– они пропали. Соседки идут –– никогошеньки нет. Зовут, а жены-то из курятника кричат, выходить боятся. Зашли к ним, а они белые, поседели за одну ночь.
Домна тоже поседела за одну ночь, но отчего –– так и не может вспомнить, только говорит, что видела красную траву и что сильно ее рвало.
Отъехали уже далеко. Небо постепенно окрашивалось в изумрудно-розовый тон; и вот чивикнула одна птичка, другая, жаворонок запел, и на его песню легко отозвалась земля. Солнце осветило поле, ароматы цветов и трав поднялись кверху, тонкие в этот час, еще не смешанные. Запорхали первые, ленивые со сна мотыльки, садясь на желтые метелочки зверобоя и чашечки низкорослого шиповника. Где-то ржал конь.
–– Наташа, почему у тебя дом сгорел? –– спросил Яков.
–– Не знаю.
–– Родных нет в Березино?
–– Бабушка есть и две тетки. Когда пожар случился, они помогали вещи выносить. Но только к себе тащили, не отдали мне.
–– О, Господи... А муж где?
–– Разве Луша не сказала? Бандиты убили.
Подолец встретил клубами пыли, выбиваемой сотнями ног. На главной улице, в конце которой на речном берегу находился детдом, сновал народ. Прачки тащили белье в корзинах, дети гоняли собак и кур, магазины зазывали цветистыми вывесками, словно не было ни революции, ни войны. Только тротуары не остались прежними: из них исчезли гвозди, и доски свободно вздымались теперь вслед прохожим, норовя огреть по затылку.
Когда-то в Подолец приезжал высокий чин. Некий господин Крутиков описал его приезд, и это описание стоит многих исторических трудов, если бы кто-нибудь заинтересовался историей города Подольца.
«Ну, вот и сподобились мы лицезреть высокую особу! Наш город невелик, все мы друг друга знаем с рождения, и оттого у нас скучно. Каждое новое лицо приносит нам радость и дает пищу уму. У нас есть Купеческий клуб, где я бывал поначалу весьма часто. Потом мне надоело; там все одно и то же: бражничанье и разговоры о выручке, процентах, поставках и сделках.
Наш город омывает полноводная река, где рыбы и раков столь много, что блюда из них всем набили оскомину. Дары природы тоже у нас постоянно: зайчатина, куропатки, грибы и всякая ягода. Вчера Прасковья Ивановна превзошла самое себя: стол изобиловал майонезами, паштетами и прочими заморскими изобретениями, которые надо по правилам трижды протирать через сито. Это французы придумали, потому что все там беззубые. Высокий гость искушал всего понемногу.
Хочу заметить, что пьет он в меру, не то, что наши. Был весел, шутил и позабавил нас своими шутками. Обед продолжался до двух часов ночи. Я подметил, что гость обратил внимание на наших баронов. Да, да, у нас живут два настоящих барона! И еще есть один поляк. Жена у него местная. Я помню, какой шумной была их свадьба. Собралась такая толпа, что потеряли жениха и невесту. Только в церковь они прошли пред нашими взорами, но дальше мы их опять потеряли. Что касаемо баронов, то эти господа всегда надуты, как индюки, и оба воры. Директор гимназии говорит: «Как же им не топырить брыла? Столько лет воруют, и все еще на свободе».
Обед прошел благополучно, вынесли только двоих: почтмейстера и председателя казенной палаты. Совершенно невероятно –– не вынесли доктора, его завсегда выносят».
Сына Наталья увидела во дворе детдома среди таких же, как он, малышей, одетых в нанковые рубашечки и штанишки. Тоненькие, бледненькие, они бродили по двору, как цыплята, и по-цыплячьи что-то выискивая под ногами. У длинной поленницы курили подростки.
–– Ванечка! –– кинулась она к сыну.
Мальчик ткнулся ей в подол и заплакал:
–– Построила дом?
–– Нет, будем в другом доме жить. Не плачь, я за тобой приехала. Где ваш директор?
–– Вон, –– показал ей белоголовый мальчик на чахоточного мужчину в синей косоворотке, который уже шел к ним.
–– Тетя, а моя мама приедет за мной?
–– А моя? А за мной?.. –– дети окружали Наталью.
–– Ты скучала по мне? –– плакал Ваня.
–– Да как же! Каждый день думала: чем тебя кормят, не обижает ли кто?
–– Обижали. Гришка обижал, папироской в меня тыкал!
Директор, подойдя, хмуро поздоровался с Натальей и спросил, что ей надо.
–– Метрику отдайте. Я сына домой заберу.
–– Ладно. Вынесу.
Пока он отсутствовал, подростки по одному прошествовали за ворота.
–– Батя, табачок есть? Дай рупь? –– приступили к Якову.
Он замахнулся вожжой, но ее на лету перехватил прыткий парнишка:
–– Тише, папаня!
Яков оторопел. Его состоянием мгновенно воспользовались, нагло зашустрили в телеге и у него за пазухой. Яков натянул вожжи и помчался в центр –– на народ! «Ну, волки!» Его трясло. Остановился у базарной площади. Отдышался. Пошел за керосином, едва протискиваясь через толпу. Слесари трясли ключами, фотограф проталкивал впереди себя треножник, приглашая увековечиться; шныряли оборванцы, какая-то баба голосила, что у нее вырвали кошелек; напомаженный мужичонко читал стихи смазливой торговке квасом:
Мы все от Господа десницы,
Как говорится.
О, милая девица!
Твои ресницы, как солнца спицы!
Кое-как добравшись до угловой палатки, Яков купил бутыль керосина и на обратном пути прихватил связку бубликов. У магазина Лепехина увидел Наталью.
–– А я-то смотрю, где ты? –– растерялась она. –– Взяли метрику, выходим, а тебя нет…
–– Ешь, золотой, –– Яков склонился к Ване, отдавая бублики и стыдясь признаться, что бежал от детдомовцев.
Когда вошли в магазин, где за прилавками сновали советские приказчики, а советский хозяин сидел за конторкой и записывал выручку, Яков поморщился. Он хорошо знал старика Лепехина, начинавшего с лавчонки и построившего. наконец большой магазин; да только не дали ему порадоваться: отняла новая власть.
Покупатели требовали кто что:
–– Мыла печатку.
–– Полфунта чаю.
–– Мельничку дайте! Мельничка сломалась, теща без кофею не может.
Яков попросил черных и белых ниток по двадцать катушек, шесть метров ситца и кулек леденцов. Один из приказчиков, вглядевшись в него, выбрался из-за прилавка.
–– Петр Терентьич? –– удивился Яков.
–– Да, Яша. Вот как жизнь крутит: был писарем, стал приказчиком.
–– Ну и ладно, тоже место хорошее.
–– Сколь годов не видались, подумать только! Говорят, ты в село переехал?
–– В Квитки.
–– Ну, и как там?
–– Ничего, нормально.
–– Жена, вроде бы, умерла?..
–– Да. Во второй раз женился. –– Яков подозвал Наталью. –– А это сынок мой, –– погладил Ваню по голове.
Ребенок ошалело повернулся к матери.
–– Это… мой папа? Папа! –– раскинул к Якову руки. –– Ты выжил, что ли?! Тебя не убили?!
Наталья расплакалась, а Ваня быстро, взахлеб говорил:
–– Вот Гришка бы знал! Не стал бы в меня папироской тыкать, спичками у глаз чиркать. Гришка ведь с мертвецами водится! На мельницу к ним ходит, они на мельнице живут. Они по ночам муку мелют. Если ихний хлебушек съешь, сразу мертвецом будешь! Гришка у нас хлебушек отбирал, чтобы мы не стали мертвецами…
«Господи, –– прижимал Яков к себе ребенка. –– О, Господи!..»
4
Митька Гвоздев изо всех сил старался не допустить развала коммуны, и, однако же, она разваливалась прямо у него на глазах. Дело было даже не в том, что правительство облегчило условия торговли для крестьян, снизив для этого цены на промышленные товары, а в том, что сами коммунары без рвения относились к общему хозяйству. Прав оказался старик Киргизов, когда говорил:
–– Бедняк в коммуну войдет, да работать не будет.
Осенью был ликвидирован сельский сход, вместо него утвержден сельсовет, и в председатели сельсовета районщики протащили Митьку. Крестьяне отнеслись к этому, как к неизбежности, хоть Гвоздев и его помощники кое-какую пользу все-таки приносили: организовали при школе театр, совместив подмостки с ликвидацией неграмотности. Пьесы придумывали сами, беря сюжеты из жизни. Доставалось от них многим, в том числе и Лукерье Борисовой.
–– На что крестьянину наука? –– громыхала Машка Девятова, изображая Лукерью. –– Вон барин-то наш бывший от наук умом порешился: скотину с улиц велел прогонять! Да какая же скотина будет во все дни взаперти сидеть? А кто это не знает, как прежняя попадья зачиталась книжками и курить стала?
Молодежь на спектакли валом валила. Старики фыркали, но со временем рукой махнули: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Курсы по ликвидации неграмотности пополнялись, а к Новому году Митька решил сделать для детей елку.
Декабрь выдался морозным и тихим. Снежинки, леденея на лету, застелили село ровным сверкающим покровом, повисали на деревьях легчайшим кружевом от малейшего ветерка рассыпавшемся миллиардами искр, –– село выглядело просторным и очень нарядным. Митька сам объезжал зажиточные дворы, «куркулей шерстнуть»: знал, с кого и что можно вытрясти. С Прокофьевой «шерстнул» два пуда белой муки, стеклянные бусы и граммофон с четырьмя пластинками. Варвара за это прокляла Митьку и до десятого колена всю его родню!
–– Нет, Варька, ты это зря, –– не огорчился Митька. –– Граммофон тебе без надобности, и нечего тебе над ним чахнуть. А ты, –– ткнул пальцем в Прокофьева, –– должен не зубами тут скорчегать, а проявить сознательность, потому что твои дети по всему селу бегают, восемь штук, я сосчитал!
–– Хороша советская власть, да что-то долго задержалась!
Но были и такие, что, узнав о Митькиной затее, сами несли в сельсовет муку, свечи, игрушки, чудом убереженные в лихие годы, –– помнили рождественские елки в доме помещика, куда Иван Леонтич приглашал крестьянских ребятишек и где они, толкаясь у стен, завидовали смелому веселью барских детей.
Яков Назаренко принес две аккуратные рубашечки. Он словно заново родился, обретя семью. С каким-то удивлением смотрел на мир, и это радостное удивление теперь постоянно присутствовало в его глазах. Казалось, Яков спрашивал себя: «Как же я прежде-то не замечал всего этого?» Ему хотелось сделать для людей что-то особенное, виделось что-то прекрасное впереди, и порою, опьяненный не знаемой прежде надеждой, он сажал на закрошки Ванечку и, прихрамывая, бегал с ним по избе.
–– Ой, сшибешь! –– пугалась Наталья, когда Яков, подкидывал мальчика к потолку, где висела на цепочках большая керосиновая лампа.
Назаренко жили дружно. Купили козу, несколько кур, мечтали приобрести лошадь. Зарабатывали тем, что стежили одеяла и Яков ездил в Подолец продавать.
Наталья навела исключительный порядок в доме, раз в две недели топила печь березовыми поленьями, делала щелок и продирала им некрашеные полы. Она и готовила хорошо. Только к шитью таланта не оказалось. Зато он оказался у Ени. Прибегая к Назаренко, она могла час простоять возле Якова, глядя, как он кроит и шьет.
––Учись, учись, –– серьезно говорил он.
Борисовых несколько обидело, когда Наталья с Яковом решили забрать Еню к себе. Но Яков объяснил, что сделает из нее портниху. Он обучил Еню грамоте, счету, и она выводила печатными буквами: «юубка», «хартук», «рубаха»… –– смотря по тому, что шила. И как шила! Из рваных платьев кроила детям рубашонки, из лоскутов стыковала наволочки, а уж из самых негодных обрезков они с Натальей вязали коврики.
В конце декабря Яков получил письмо от старшего брата, который в Гражданскую воевал на Урале, был ранен и после выздоровления остался там жить. Иван редко подавал вести, и Яков обрадовался. Однако письмо оказалось грустным. «Приезжай Яша повидатца, –– писал брат карандашом на жесткой бумаге, из какой в магазинах сворачивают кульки. –– Летом помру чую. Без тебя не могу стыдно. Я жыву один ухода нету кость на плече болит кричу громко. Приезжай Яша проводи меня а то не лежать мне в сырой могиле спокойно».
У Якова задрожали руки. Сел за стол и опустил голову. Куда ехать? Урал –– край России, дальше уже Сибирь. С чем ехать? Деньги на лошадь трогать нельзя. Жалость к Ивану смешивалась с раздражением на него: легко сказать «приезжай»! Никогда Иван ни с кем не считался! Недавно только Яков рассказывал жене, как беспутный брат до срока загнал родителей в могилу. Уносил из дома вещи, продавал, беззастенчиво лгал, что вещи украли, и убедительно тыкал пальцем в кого-нибудь из своих знакомых. Сколько раз мать вместе с квартальным нападала на невинного человека! А как рыдала она потом, когда выяснялось, что вор –– ее собственный сын! Иван мог уехать с ямщиками, не сказавшись родителям, и они подолгу ничего о нем не знали. Когда отец умер, брат начал приводить домой гулящих баб. Пьянки, распутство на глазах у матери и маленького Яши (Яков содрогнулся при этом воспоминании: грязная постель, грязная женщина, Иван, распухший от водки…) Умерла и мать. И тогда Иван придумал пускать в дом любовные парочки: по гривеннику за ночь. Месяца через два любовники растащили всё, что еще оставалось в доме, затем брат продал дом и исчез из Подольца. Яшу взял к себе священник. Где болтался Иван –– неизвестно. Раза три или четыре он приезжал в Подолец, навещал Яшу, приносил ему гостинцы, был трезвым. Долго потом Яша скучал по нему и всё надеялся, что Иван, такой хороший теперь, непьющий, заберет его к себе.
–– Что же делать-то, Наташа? –– повернулся он к жене.
–– Не знаю. Просит… Перед смертью просит.
5
Дни теперь стали какие-то пуганые. Яков боялся, что не успеет заработать на дорогу, брал любые заказы. Наталья боялась остаться одна, прекрасно зная дурость Петьки Варькиного. Еня не пела: нельзя, у дяди Яши брат при смерти. И даже Ванечка не шалил, а тихо учил уроки.
По ночам ни Яков, ни Наталья не спали. Яков всё думал о брате, и казалось, что встреча с ним вытеснит старые горести из души, поможет простить Ивану свое сиротство, примирит непримиримое, заставит забыть самое страшное –– безвременную кончину родителей. Призрачные лунные квадраты на полу нагоняли тоску. Яков вставал, уходил на кухню, курил, кашлял. Наталья лежала с закрытыми глазами, и ей чудились скрипы на чердаке, постукивания за печью, неожиданный звяк ведра в кухне –– может быть, кот гонялся за мышью, но казалось, что нет, что все эти стуки и звяки предвестники горя. «Не ехать бы Яше, не ехать», –– дрожала она, но сказать этого не могла. А Яков порою ждал: пусть скажет –– «не уезжай», и он не поедет.
Все-таки в феврале сделали проводины, и Яков отправился в путь. Железную дорогу, на которой никогда не бывал, он видел каким-то ковром-самолетом: стоит лишь сесть в вагон –– и домчит с ветерком. С оказией добрался до Подольца, оттуда ямщиной в Дол. Устал, больная нога скулила, требуя лежанки, но вместо нее был чемодан, на котором можно сидеть в длинной очереди за билетом.
Двое суток провел Яков в немыслимой духоте, шуме, злобе и выкриках. Когда подкатил поезд и к нему кинулись все, с билетами и без билетов, Якова смяли, и он чуть не ползком выкарабкался на перрон. Громадная махина стояла на железнодорожном пути; над головой Якова мелькали чемоданы, корзины, мешки, узлы… Вокруг визг, ругань, драка… Он подумал, что сейчас его совсем затопчут, но чьи-то плечи, груди, колени вдавили его в вагон, лоб Якова уперся в суконное пальто. Пальто визжало бабьим голосом. Якова толкнули, потом кто-то ударил чайником по голове…
Толпа все-таки рассосалась. Якову досталось местечко на лавке. Притертый с боку, пинаемый с прохода, он очумело поводил глазами, пока угол чьего-то чемодана не врезался в его больную ногу. Вскрикнул! Состав, точно ожидая этого крика, дернулся с грохотом раз, другой, медленно пополз, и вскоре уже колеса катили по рельсам. А народ всё шумел, всё устраивался, и Якову казалось, что этому светопреставлению не будет конца!
Часа через полтора наконец угомонились. Разложили на коленях и чемоданах еду. Яков свернул цигарку, затянулся длинно и сладко. Возле него сидел на полу белобрысый парень, неудобно поджав под себя ногу, спросил:
–– Куда, батя?
–– В Москву, –– солгал Яков, опасаясь откровенничать с чужими людьми.
–– Счастливый! Через двое суток там будешь. А мне греметь да греметь, как медному котелку. В Сибирь мне надо.
–– Куда в Сибирь? –– поинтересовался лохматый мужичок рядом с Яковом. –– Сибирь большая.
–– В Томск.
–– Не доберешься.
Яков съежился. «Что я наделал, кинулся в такую даль! Кончатся деньги, как назад ехать? Господи, милосердный! Вернуться, что ли? А как же Иван?..»
«Тренди-бренди-тренди-брень!..» –– забренчала балалайка, и Яков услышал любимую частушку Лукерьи: «У меня залетки три, как и полагается: один бьет, другой ругает, третий заступается». Мысль повернулась вспять. Заливистая гармонь Кирьяна, Наталья вьется вокруг Якова, то наступая на него, то отходя, то закидывая руки ему на плечи…
–– Вставайте, черти, кондуктор идет!
Пролезая меж узлов, мешков, людей, кондуктор проверял билеты. У кого не было, выписывал штраф.
–– Когда остановка? –– спросил его Яков.
–– Не скоро.
Неодолимое желание вернуться домой толкало Якова выскочить на ходу. Спрятал лицо в воротник полушубка и тихо заскулил, как брошенная собака. Потом уснул. Увидел во сне Митьку Гвоздева, снеговое поле, Митька что-то говорил Якову, и вокруг его рта курился парок.
Городок Усна, куда ехал Яков, находился на севере Урала в большой горной котловине, прорезанной быстрой и порожистой рекой. Это была черная от угольной пыли и бесчисленных кочегарок шахтерская сторона. Угольные шахты нарыли под Усной десятки нор. Именно уголь и железная дорога стали причиной здесь колчаковских зверств. Перед их наступлением большевики взорвали железнодорожный мост, ломали шахтное оборудование, и колчаковцы расстреливали целыми семьями тех, у кого был хоть кто-нибудь в Красной гвардии. Через полгода колчаковцев вышибли. Началось восстановление шахт. На той шахте, где руководил пусть малограмотный, но неравнодушный человек, рабочие все же сводили концы с концами, но там, где окапывался «кожан», натурально нищенствовали –– эти новые господа вели себя настолько безжалостно, что в сравнение не шли даже царские штейгеры.
Иван Назаренко, поправившись после ранения, устроился сторожем на конюшню, однако задержался недолго, перешел на почту. Делал посылочные ящики, крал гвозди и сбывал населению. Познакомился с истопницей Симой, рассказав ей о своем раннем сиротстве и злых людях, причинивших ему много зла. Седины не сделали его честней или совестливей; наоборот, лгать стал изобретательней и смелее.
–– Брата моего, Якова, забили приказчики прямо у меня на глазах, –– в голосе Ивана дрожали слезы.
Сима клюнула:
–– Давай уж переходи ко мне. Дети большие, мешать не станут. –– И когда увидела его вещи: фанерный чемоданчик, а в нем сменную рубаху, кальсоны и мочалку, –– совсем слезами улилась.
Пять месяцев жили: Сима работала, Иван пил; она приобретала, он продавал. Выгнала его! Но нашлась другая «Сима», потом еще… Из последней и вовсе веревки вил. Настолько была доверчивой, что плакала, когда однажды, пропив ее и свою зарплату, спрятался, подослав к ней парнишку, и тот передал слово в слово: «Никого не хочу видеть, не мешайте мне умереть, я приговорен!»
Наконец Иван остался один, на дух никому не нужный. Однако до смертного часа, о котором написал брату, было ему далеко. Не прострелянная кость заставила его вызвать Якова, а желание вернуться в Подолец. «Сам бы уехал, да не на что, а Яков привезет денег».
«Куда ты, куда ты, куда, ты, куда ты?» –– стучали колеса, и Яков слышал их даже сквозь сон. «К Ивану, к Ивану, к Ивану, к Ивану!» –– отвечал он и летел с Митькой Гвоздевым по белому полю, белому-белому, сколько хватало глаз.