Чуть не через месяц, одичавший, почти потерявший человеческий облик, Яков прибыл на станцию Усна. Показалось, что она зависла над пропастью: сразу за железнодорожной насыпью был головокружительный откос, а позади вокзала, едва не от самых его стен, круто в гору поднимался дремучий лес. «Как же люди-то здесь живут?» –– смотрел Яков на глубокую котловину, склоны которой во множестве усеяли черные домики.
Прошел к начальнику станции справиться, где улица Коммунальная.
–– Далеко идти, –– посочувствовал тот.
Яков заглянул в зал ожидания: может, попутчик случится? Но никого не было, только черная большая дворняга грелась у кафельной печки.
И Яков шагнул… в котел.
Тропка была горбатой, скользкой, он падал то на бок, то на спину, на чемодан, врезавшийся острым краем в лопатки. И ни одной пташечки не чирикнуло ему вслед, ни один человек не прошел мимо! Словно мертвая зона.
Долго полз, не понимая, как люди строились здесь, как доставляется топливо к железной дороге? «Может быть, есть другой путь?» –– оглядывался по сторонам, но видел только грязный от сажи снег да елки, частоколом отгораживающие котловину от прочего мира.
Но вот на глаза стали попадаться какие-то срубы, колодцами вкопанные в землю, занесенные снегом. Потом Яков увидел сараи, а за ними дома. Остановился. Выкурил папиросу.
Небо уже темнело, повалил мокрый снег, налипая на валенки, утяжеляя движение. Возле одного из домов, длинного, с прогнутой крышей, на Якова налетели собаки. Закричал, замахал на них, ища палку –– огреть. Но вышла женщина в ватных штанах, держа в руках метлу с толстой ручкой, отпихнула их:
–– Цыц, лешаки! Натакались людей хватать!
Увидев на спине Якова чемодан, спросила:
–– Отколь ты, мил человек?
Он объяснил, и у нее вытянулось лицо:
–– Яков?.. Да как же? Якова же забили!
Теперь Яков ничего не понимал.
–– Никто меня не забивал. Иван вон пишет, что при смерти он, проститься хочет.
–– Ванька при смерти? –– женщина открыла рот.
Стояли и смотрели друг на друга.
–– Да его обухом не расшибешь! –– Женщина, наконец поняв, в чем дело, расхохоталась. –– Наврал он тебе! Наврал, бесстыжий!
–– Батюшки! –– Яков ни разу ни на кого не поднявший руки, теперь готов был избить Ивана, разорвать на клочки! Гад! Гад! Тащился, надрывался, а он –– шутки шутил!
–– Ты его не найдешь седня, темняет уже, –– пожалела Якова женщина. –– Айда ко мне.
В бараке она повела его по длинному коридору, где бегали полуголые ребятишки и, как в вагоне, было душно и тесно, открыла дверь в свою комнату. В двух шагах от порога стояло ведро с углем, дальше –– плита, у стен –– две самодельных кровати, сделанные из снятых с петель дверей, у окна –– стол, на окне –– бутыль с керосином.
–– Щас чайник согрею, –– сказала женщина. –– Разболокайся пока. Если надо в уборну, иди в коридор, в задню дверь. Белье сыми, прокалют, вши, поди, ходуном ходят. У нас при шахте вошебойка теперя, я тебя проведу, тутотко близко.
Яков сел на табурет. От слабости не чувствовал ни рук, ни ног, они словно плавали отдельно от него. Лечь бы вон там, под порогом, на вязаный коврик! Коврик рябил перед глазами, и его узлы становились то громадными, как кулаки, то коврик делался величиной с оладь, и узлы исчезали.
–– Да ты, мил человек, сидя спишь? –– хозяйка сняла с плиты чайник. –– Не спи покуда. Щас сходим на шахту. Бельишко есть новое? Есть, поди. Давай его сюда.
Яков всю дорогу трепетавший перед ворами, стал вдруг абсолютно безразличен. Поднялся, поковырял в замке чемодана, вынул чистое белье.
–– На улице стряхнет сон, –– утешила хозяйка и, заботливо взяв его за руку, повела за собой.
На дворе было холодно, но не от мороза –– от ветра, налетавшего порывами. Снег уже не валил. Кое-где на небе виднелись звездочки, высокие и бледные. Пахло золой, наваленной кучами у заборов и ветром разбрасываемой во все стороны.
–– Как зовут-то тебя? –– спросил Яков женщину.
–– Сима. Я истопницей работаю на почте. Твой брат тоже работал на почте, а щас в другое место ушел. А живет он в сарайке. Ты не бойся, теплая сарайка, он давно там живет.
Вскарабкавшись по тропинке на гору, где ярким электрическим светом горели окна высокого здания, Сима провела Якова прямо в котельную, где с левой стороны находилась баня, а с правой комната с железными крючьями и с плитой для прожарки одежды. Дежурная, велев Якову все с себя снять, выдала ему хозяйственное мыло и бритву.
–– Не справится сам, –– сказала Симе. –– Вишь, ослаб…
И Сима пошла за Яковом в баню. Раздела его, сама разделась. Ошпарив кипятком лавку, усадила на нее Якова, намешала в две шайки воды. Тупо, безвольно он подчинялся ей, но когда Сима облила его с головы до пят горячей, затем холодной водой, почувствовал, что оживает.
–– Ну как, сняло сон? –– улыбалась она. –– Щас мы тебе голову гребнем прочешем. Наклонися сюда. Апосля веник на нее положу, кака вша останется, и та сопреет.
Управившись с его головой, снова окатила Якова горячей и холодной водой. Сводила в парилку, где он чуть не упал с полка, ослабев от жара. Затем, густо намылив ему лицо, подмышки и низ живота, стала брить. Яков готов был со стыда провалиться!..
Наконец сел в предбаннике. Сима принесла из прожарки вещи.
–– Сиди покуда, я порты и рубаху каустиком отдеру. Дома высушим.
Но он уже не мог сидеть: шатало из стороны в сторону так, словно трое суток пил без просыпу. Как добрался назад, сам не знал. Отпил глоток чая, предложенного хозяйкой, и повалился на кровать.
–– Спи, спи, –– поправила она на нем одеяло. –– Иван сам придет утром, я скажу ему.
И долго еще возилась, что-то прибирая в комнате, расталкивая по углам. Сын пришел с работы, она его накормила, попросив, чтобы не беспокоил гостя, лег бы на пол. Потом тихонько уселась к столу, убавив в керосинке фитиль, и стала довязывать рукавицу.
***
Иван явился, когда на улице уже светало.
–– Яшка! –– кинулся к брату. –– Как же я тебя ждал! Батюшки, да ты седой! Господи, сколько лет прошло! Сил моих больше нету! –– упал головой на грудь Якова, обнимал, поливая слезами одеяло. –– Да проснись же ты, Яшка!
Яков вскочил! Видел сон, что едет в поезде и что его, безбилетника, хотят высадить.
–– Яшка! –– припадал к нему брат. –– Свиделись! Господи, свиделись!
Проморгавшись, Яков строго посмотрел на него. Плешь во всю голову, отвислый нос…
–– Зачем соврал, что умираешь, проститься хочешь? –– Вчерашняя злоба на Ивана уже прошла, осталась только досада.
–– А как же я тебя вытащу? Ишь, куркулем заделался, с места не сдвинешь! Куры, гуси, корова, поросята…
–– Откуда у меня гуси-то, поросята, –– усмехнулся Яков. –– Ничего нет, одним шитьем зарабатываю. Женился в прошлом году, двое детей на руках.
–– Жени-ился? –– ахнул Иван, и его узкая плешивая голова закрутилась как на штифте. –– Неужто не сбрызнем?
«Ваня, Ваня…» –– Яков вынул из чемодана деньги, отсчитал ему.
–– Больше не дам, а то домой ехать не на что.
–– Да я больше и не попрошу! Домой мы вместе поедем, не могу я здесь, сил моих нету, голодно здесь, холодно, народ без понимания.
Яков не стал слушать.
–– Сима-то тебе кем доводится? Видно, что не чужая.
–– Да так… Подженился на ней когда-то по глупости…
–– Ты вот пить собираешься, а на работе что скажут?
–– Тю! –– Иван как молоденький побежал за бутылкой.
Яков достал из чемодана сало, мед в сотах. Брату вез, но сейчас решил мед отдать Симе, а сало поделить на две части: половину оставить здесь, половину взять на обратный путь. Попытался справиться с печкой, но что-то не получилось, перепачкался только. «Иван придет, затопит», –– бросил возиться.
Час прошел и другой, за стенкой ругались, кричали дети, а Яков сидел у холодной плиты и ждал. Потом надоело. Оделся, вышел на улицу. Мерзлый, в куржаке, лес зубцами поднимался в гору. «А в Квитках уже весна», –– тоскливо подумал он. Пошагал вдоль улицы мимо таких же бараков, в каком жила Сима. Навстречу катила тележка коробом, возчик кричал с козел:
–– Уголь берите, уголь!
Выходили женщины, и он накидывал уголь в мешки.
–– В какую цену? –– поинтересовался у него Яков.
–– Как, в какую? Мы же не продаем. Надо –– подкачу коломашку. Ты где живешь?
–– Не надо, спасибо, –– Яков отошел в сторону.
Так и бродил, коротая время в ожидании, когда вернется с работы Сима, чтобы затопила печь, да и поесть наконец –– больше суток не ел. И набрел на барак, из которого неслась несусветная ругань. Чуть не под ноги Якову двое мужиков выкинули Ивана: брат был пьянехонек! Яков наклонился над ним, Иван хрипел, шапки не было, воротник рубахи порвался. Узнав Якова, стал ползать на четвереньках, плача и размазывая слезы:
–– Видишь, какой народ, Яшка! Я к ним всей душой, а они, сволочи… Яшка, уедем! Сейчас уедем! Пошли на станцию!
Как хотелось Якову бросить его тут! Не смог. Подставил брату плечо, помогая встать на ноги. «Теперь так и будет куролесить, а я его выручать! Эх, Наташа, Наташа! Зачем ты меня не удержала?» –– Яков понял, что он мышь в захлопнувшейся мышеловке.
Через неделю в карманах Якова не осталось ни гроша. Брат притащил от кого-то швейную машинку, и Яков до конца лета застрял в его сарае. Шил бурки. Иван приносил из больницы списанные матрасы, которые «из уважения продавал» ему завхоз, а Яков теребил вату, забивая ноздри и легкие трухой, слоил ее между тканью и крутил, крутил ручкой швейной машинки. С готовыми бурками брат куда-то исчезал, возвращаясь злым и нетрезвым. Два письма Яков сумел отправить Наталье, не обещая скорого возвращения. Наконец, в августе, когда небо обложили плотные тучи, он стал кашлять, и кашлять с кровью.
–– Ванька, что ж ты наделал! –– с отчаянием смотрел на брата.
Иван прислонялся щекой к его щеке, плакал и бормотал, что так и должно быть: родились от одних отца с матерью и в одну землю лягут, голова к голове.
7
А в Квитках, возле церкви, заканчивалось строительство клуба. Место выбрали сельсоветчики, и батюшка все лето насылал на них анафему. Стоило Митьке Гвоздеву или кому-нибудь из его «причта» появиться на стройке, тотчас выходил из церковных врат отец Василий.
–– Господи, крепость моя и слава моя, спасение мое! Кто таков, как Ты, Господи, между богами? Кто, как Ты, величествен святостью, досточтим хвалою, творец чудес? Низложи, Господи, восставших против Тебя!
–– Будя, будя! –– укорачивал Митька, –– Не на клиросе!
–– Клирос для певчих, остолоп ты этакий!
Поп бранил активистов иудами, иродами и однажды, сорвавшись, даже обозвал выкрестами. Квитковцы были на стороне попа и тоже досаждали «причту»:
–– Только свинья может песни петь и плясать у Божьего храма! Нету на вас погибели! Подохнете –– так вас и в церкву-то не внесут!
–– В клубе полежим, –– хохотал Андриян, здоровяк и верзила. А другие поддерживали его частушкой:
Не целуй меня взасос,
Я не Богородица!
От меня Исус Христос
Все равно не родится!
–– Широки врата и пространен путь, ведущий к погибели! –– тщетно пытался достучаться до них отец Василий.
Для клуба Митьке выдали в Подолецком исполкоме двести книг, и поп не мог понять: как ладят в коммунистах забота о просвещении, и пение безобразных частушек?
Ребятишки все лето пропадала у клуба, играя в стружках. Красиво, тонко кудрявились они из-под фуганка Миши Киргизова. Выровняв поверхность доски, сделав определенный замер, он вырезал на ней орнамент –– для наличников и карниза. «Руки золотые, голова умная. А как в женихи-то вытянется!» –– говорили о Мише в семьях, где были девки. Но он поглядывал на Еню.
Она похорошела за этот год. Плотная стала –– не ущипнешь. По ходатайству Гвоздева из кооператива в Подольце ей присылали мануфактуру, она шила рубахи, штаны, юбки и красные косынки. Из лоскутов по-прежнему стыковала наволочки, а когда случалось разжиться ватой, они с Натальей стежили одеяла.
–– Отдохни, Енечка, –– жалела ее Наталья. И если был теплый день, Еня шла на огород. Расстилала у забора старенький половик, ложилась на него, смотрела в небо. Хотелось далеко-далеко заглянуть, но далеко оно не пускало. Случалось, небо становилось озерком меж облаками, и она глядела в это озерко, как в колодец: «Может быть, там живет теперь мой дедушка? И все мы потом будем жить там, будем смотреть вниз, на землю, мы всё будем знать, а о нас никто ничего не узнает?.. Слепой там дедушка или зрячий? Старый или молодой?..»
Взрослые девушки приглашали Еню на посиделки –– полюбили за ее бархатный, низкий голос, и она красиво пела:
Где эти лунные ночи?
Где это пел соловей?
Где эти карие очи,
Кто их ласкает теперь?
Этой песне обучила ее Наталья. Горькая тоска по любви. Не раз Наталья задумывалась о своей бабьей доле. Выдавая ее замуж, бабушка не спрашивала, хочет она или нет, муж и относился к ней, как к телке, –– изгалялся, показывая норов. Не сильно расстроилась, когда его бандиты убили, хоть осталась одна с ребенком. Засматривалась на женатого Федора, горюя, что не он ее муж. Все в нем было хорошо, приветливо. Порой, управившись с хозяйством, становилась у плетня и выглядывала из-за высокого паслена, не пройдет ли он мимо? Если случалось увидеть, долго потом жила этой радостью. А он все чаще стал попадаться ей на глаза. Семечками угостит, улыбнется… Ах, какие ноченьки наступили! Тонула в его объятьях, зацелованная жаркими губами!
Но не дали «добрые люди» испить ей любви полной чашей, шепотки по селу пошли. Федор струсил, не стал приходить. А потом –– дом сгорел.
Жду я его не дождуся,
Наверно, не любит меня.
Наверно, он любит другую,
Ох, разнесчастная я!
Годы пройдут за годами,
Морщины покроют лицо,
С горя зальюся слезами,
Но не забуду его!
У Натальи теперь жила Домна –– пригласила, чтобы при случае отвадить Петьку Варькиного. Но он не лез пока. Зато Домна точно узнала: Варька на Якова наслала порчу! Ведьма она, свиньей оборачивается!
Про оборотней Домна знала много историй. В Каменке под Воронежем, откуда она была родом, ведьмы заставляли блудить мужиков за селом, и один чуть не утонул в полынье; ведьмы оборачивались свиньями, как Варька Прокофьева; ведьмы выдаивала у соседей коров…
–– Еня, пиши Яше, пусть бабку ищет, она пошепчет над ним.
–– Да он же на брата жалуется, не на здоровье.
–– Печалить не хочет. Болеет он, тут заболел. Варька спортила!
Наталья горевала без мужа. Любви к нему, такой, как к Федору, не было, но без его сердечности жизнь потускнела.
–– Сны вижу плохие, –– смотрела она на детей. –– Будто он в белом и вокруг него белое. Хочу подойти, а оно не пускает, вяжется за ногами, как тесто. Господи милостивый, только-только мы жизнь увидели, словом не попрекнет, ни в чем не поскупится, чужих деток баловал, как своих…
Дети тоже скучали по Якову.
–– Не надо скучать, –– наставляла Домна. –– Был у нас в Каменке случай… –– И дальше следовало, как остались без матери мальчик и девочка, сильно тосковали по ней, а ведьма –– вот она! Матерью оборачивалась, звала детей за собой. Люди прознали про это, отвели ребятишек к знахарке, и та отвадила ведьму.
Лукерья, навещая Назаренко, старалась развеять печальную завесу, которая теперь постоянно присутствовала в их доме, однако Наталья только уставала от ее нарочитой бодрости. Куда приятней было, если забегал, якобы по делу или за советом, Миша Киргизов. Белыми нитками были шиты его хитрости, и Наталья улыбалась, поглядывая, как он, сказав ей несколько слов, усаживался возле Ени. «Хорошей парой будут», –– думала она, и ей хотелось, чтобы Еня с Мишей поскорей выросли да поженились.
Клуб между тем достраивали. Внутри набивали рейки под штукатурку. Маша Девятова, которой было предложено стать завклубом, ругалась с работниками из-за всякого пустяка: плохо алебастр замесили, не так его наложили, –– и кричала, что старается не для себя, а для всех! Трое новоиспеченных комсомольцев готовили транспаранты для торжественного открытия. Молоденькая учительница расписывали роли в спектакле, для чего весьма кстати пришелся Варькин граммофон: одна из пластинок была «Боже, царя храни». Вот и задвинут куда подальше царя и Бога!
8
Дико смотрел народ на шагавшего по улице хромого мужчину в полушубке и валенках с галошами. Детвора улюлюкала и бежала бы следом, если бы не жуткая грязь. Собаки с громким лаем кидались на него, а Яков, не замечая ни грязи, ни гавканья, шел в больницу. «Чахотка! Всё налицо, –– думал он. –– Бьющий кашель, кровь изо рта, худоба… Или вылечат, или умру».
Он знал, как пройти к больнице, –– рядом с ней была парикмахерская, куда они наведывались с Иваном. И все равно долго плутал в переулках, пока увидел одноэтажное здание с крылечком на столбиках.
–– Да что же ты раньше-то не явился? –– выслушав его легкие, накинулась на Якова пожилая врач с веснушчатыми руками. –– С ума сойти, как довел себя!
Вызвала санитарку, та провела Якова в гардеробную, где ему выдали больничный халат и тапки, проводила в палату. В палате было семь человек. Якову показали его кровать, и он сразу лег, отвернувшись к стене. Сжимался от страха: «А если умру? Что будет с Натальей? О, Господи, зачем, зачем я сюда поехал?» И как не мог понять, так и сейчас не понимал, почему сразу не бросил Ивана.
Его сначала не беспокоили: соседи о чем-то говорили между собой, –– но когда разговор иссяк, один из них подошел к Якову.
–– С чем положили?
Яков не знал с чем и не хотел отвечать.
–– Да ты не горюй, –– мужчина оперся рукой о спинку его кровати. –– Здесь всякие есть. Вон его, погляди-ка сюда, вагонеткой зашибло, думали, всё, помрет, а его откачали. Ходит уже.
Яков обернулся. У больного, на которого ему показали, было синюшное лицо, а вокруг глаз угольный ободок.
–– Так с чем положили-то? –– домогался сосед.
–– Не знаю, врач не сказала. Кашляю сильно, с кровью.
–– Да-аа, худо, братишка. Но ты не бойся, у нас хорошо лечат.
Нянечка внесла один за другим алюминиевые подносы с едой, поставила на стол.
–– Ты, милок, седня без довольства, –– обратилась к Якову. –– Второго тебе не будет, а щей да киселя всем хватит.
Яков уже забыл, что бывают щи и кисель. «Эх, Ванька, Ванька! –– чуть не заплакал, –– Нет в тебе ни совести, ни жалости! Был ты паразитом, им и остался! И не приходи ко мне, не выйду, не буду больше на слезы твои глядеть, вранье твое слушать!»
–– Ешь второе, –– придвинул ему свою тарелку мужчина с перебинтованной кистью. –– Я не хочу.
Яков поблагодарил. Съел щи, котлету из баранины, запил киселем и снова лег. «Только бы выздороветь! И тогда я уеду отсюда! В товарном вагоне, на крыше, на буфере –– хоть на чем!» Смотрел на плотные облака за окном, тяжело передвигавшиеся по небу, –– вот так и он тяжело, помаленьку будет продвигаться к родной стороне, где теперь давят подсолнечное масло, пахнет жареными семечками, а в воздухе плавают паутины.
Вечером пришла Сима, прознав, что Яков в больнице. Она немного заикалась после недавнего случая: ходила в лес по грибы и столкнулась с медведем. Лето было холодным, и грибы, она знала, нужно искать на пригорках. Шла, приглядываясь к травам, деревьям, поскольку всякий гриб свое место любит, и вдруг что-то шлепнуло, точно лошадь хвостом! Глянула: батюшки, медведь роется в муравейнике! Бежала, не чуя тяжелых сапог: словно босиком летела по лесу!
Сима принесла два сырых яйца.
–– При твоей болести главная еда, –– подала Якову.
–– Где это ты раздобыла? –– он уже знал, что яйца Усне большая редкость: хозяйств у людей нет, и если кто-то имеет несколько кур, то яйца берегут на стряпню.
–– Та… –– она махнула рукой. –– Ванька приходил, бает: «Яшка в больницу сбежал, во всей одеже, хочет тишком уехать». Я баю: «Черт ты немаканый! Сбил брательника с панталыку! Ведь он скружился с тобой! И не крои передо мной рожу, не верю тебе!» Он –– хлобысть дверью!
–– Не хочу я его видеть, –– сказал Яков.
–– А и не придет. Он ведь только когда выгода ему.
Помолчали. По коридору прохаживались больные. Сима перевела взгляд на лист бумаги, приделанный к стене: на нем были нарисованы колбасы, красная рыба, шоколад –– не виданные в Усне, но именно то, чего нельзя приносить больным.
–– Сашка Потемкин бает, на шахты завезли сырную обрезь, –– повернулась к Якову. –– Поросят кормить на подсобках. Дак народ уж с ума посошел! Поросят сырной обрезью! У меня на подсобке подружка работает, выпрошу сыру. Буду тебе носить, ты грызи. Сыр, он пользительный. Только другим не кажи, не то дознаются.
Но через сутки не только Яков грыз жирные сырные корки с каплями масла на них, а вся палата. У кого зубы не брали, размачивали корки в кипятке, ели ложкой. Они были душистыми, вкусными –– или казались вкусными, потому что в магазинах сыра не было с дореволюционных пор.
Эти корки и спасли Якова, как думал потом. Вылечился, хоть пролежал в больнице больше месяца. Кашель еще оставался, но кровь уже не шла. Пока лежал, сговорились с Симой: когда выздоровеет, она по знакомым соберет ему денег, а он, доехав до дома, вернет ей почтой.