Поздней осенью в Октомино прибыли два инженера-железнодорожника, встали на постой к Фролу Зотову, сыну директора совхоза. Долго что-то обследовали за поселком. Затем на магазинах, школе и почте появились объявления, приглашающие мужчин работать на заготовке леса. Никто не откликнулся. Инженеры ждали три дня, после чего произошло следующее:
–– Лаются с нашим председателем! –– разнесли по Октомино поссоветовцы. –– Требуют, чтобы объехал все дворы и, у кого есть парни от пятнадцати лет, собрал бы в контору. Некому лес заготавливать. А если есть мужики, которые нигде не работают, тоже собрать в контору. А не пойдут –– их, как врагов народного хозяйства, вышлют отсюда в двадцать четыре часа!
Обидно было. Вот так вот сразу –– и во враги!
Василий Субботин не стал дожидаться, когда за ним явятся, сам пришел к железнодорожникам. За ним –– еще несколько человек. Инженеры разбавили эту бригаду молодой порослью, и вскоре из лесничества начали на подводах поступать бревна.
Днем инженеры редко заезжали домой, но вечером Дора обязательно готовила для них ужин. Фрола бесило ее повышенное внимание к инженерам, бесило их пренебрежение к нему –– хотелось взять вожжи и стегать по физиономиям железнодорожников справа налево, справа налево! Зло срывал на жене, хоть Дора предупреждала все его желания и даже угодничала перед ним. Жаловался отцу:
–– На черта ты ко мне их поставил? Других изб нету, что ли?
–– Не дальновидный ты, Фрол, отвечал Никитич: закваска лавочника знала, когда подойдет тесто.
Пожилой Тимофей Игнатьевич, был еще куда ни шло, и Фрол пусть со скрипом, но соглашался его терпеть, но молоденький Смоляков его бесил! Смоляков не сводил глаз с Доры и, как казалось Фролу, всюду шмыгал за ней. И еще казалось, что Дора перед ним кокетничает: специально надевает цветастые платки, а щеки жены неприятно алеют.
Но Дора алела не от сердечного трепета к Смолякову. Он как-то спросил ее:
–– Почему ваш муж относится к вам как к прислуге?
Она вспыхнула и сначала не хотела отвечать, но потом все же ответила:
–– А как ему относиться? Он из богатеев, а у нас в семье было десять душ, без достатка жили.
–– Ну, так что же, вы не работали, что ли? По миру ходили?
–– Кто вам сказал, что по миру? Работали, не просили Христа ради. Грамотные, у всех по два класса.
–– А почему позволяете обращаться с вами, как с горничной?
На это Дора не нашла что сказать, и при встречах со Смоляковым краснела, словно была перед ним виноватой.
В одну из отлучек своих постояльцев, Фрол зверски избил жену –– до страшных синяков на теле и на лице.
–– Изуродую! Нос откушу! –– махал кулачищами, а красавица Дора ползала перед ним на коленях и ловилась за сапоги.
Дети визжали, старшая девочка выскочила на улицу, металась по холоду в легоньком платьице, кричала, звала на помощь… Не дозвалась. Люди предпочитали не связываться с Никитичем.
Инженеры, вернувшись, сначала не поняли, отчего хозяйка прячется и почему на стол подает Настенька, потом все стало ясно. Замкнулись. С Фролом не разговаривали.
В декабре начались страшные морозы. Замерз даже снег, взбугрившийся каменными холмами. Погибали на лету птицы: коченели и падали. Седыми стали стены домов, деревья, небо. Все застыло, замерло, и в этой мертвой тишине был нестерпимо резок даже скрип валенка или короткое гавканье собаки.
Из лесхоза повезли в Октомино обмороженных парнишек. Немного погодя начали возвращаться мужчины –– тоже сильно пострадавшие: у Василия Субботина с лица пластами сползала кожа, пальцы рук и ног ничего не чувствовали, и привез его Никифор.
Заготовка леса прекратилась.
Когда мороз спал, пришло распоряжение начальника железнодорожного управления: отправлять на лесоповал рабочих совхоза. «Ненадолго. Будем изыскивать людские ресурсы или пришлем солдатскую роту», –– пообещал он.
Конторские рассчитывали, что их не тронут, но Смоляков сразу предупредил:
–– Будете уклоняться, сами знаете, что за этим последует!
А погода словно сдурела! Капало с крыш и сияло солнце! И все знали, что за оттепелью будет пурга или трескучий мороз. Работать в лесу, где лопаются от стужи сосны и погибают лоси… –– у некоторых заранее тряслись поджилки.
–– Дора, иди к моему родителю, –– распорядился Фрол, которого Смоляков тоже не пощадил. –– Здесь мать моя будет хозяйствовать. –– Злобные складки врезалась в его губы.
Женщина не посмела перечить, однако за Дору вступился Тимофей Игнатьевич:
–– Да ты что, Фрол? Кто тут ее обидит? Зачем ей свой дом оставлять?
Фрол хотел огрызнуться: не дело посторонним совать нос в чужую семью. Однако, увидев строгое лицо Тимофея Игнатьевича, смолчал. Но жену накануне отъезда измотал так, что она еле передвигалась.
–– Это тебе на неделю удовольствие, чтобы к другим не тянуло! А через неделю приеду –– добавлю!
Надев темный платок, Дора как тень ходила по дому. Ежевечерне появлялась свекровь. Забитая не меньше Доры, она все же старалась подковырнуть невестку, считая, что Дора больше всех виновата в отъезде Фрола. Отхлебывая чай, говорила, что на заготовках людей совсем не жалеют, быстрей кобылу пожалеют!
«Вот и пусть попляшет твой Фрол», –– думала Дора. То, как расправился с ним Смоляков, порадовало ее. Сказал три слова –– и Фрол, как щенок перед ним. Да что Фрол, свекор инженеров боится. Купил с потрохами райком и райисполком, а этих, выходит, не смог купить! И ведь не богатые –– сразу видно.
Дора часто слышала от свекра слова: «фонд», «фонды», «по фондам». Произносил он их с наслаждением. Выходило, что часть чьих-то фондов перекидывалась сюда, совхоз развивался и преуспевал, а другие получали фигу на постном масле. И зачем в таком случае газеты славят успехи октоминского хозяйства? Зачем стыдят нерадивых директоров, которые едва выкарабкиваются из посевных и уборочных?
«Дорожки-то к этим фондам я выложил мясом и маслом!» –– бахвалился Зотов. И требовал, чтобы октоминцы превозносили его до небес.
В один из своих приходов свекровь сообщила:
–– Плотники вернулись. Просятся в лесхоз их направить, чтобы искупить ударным трудом свою вину. Мой-то им говорит: «Зря бегали, не посадили бы вас, а только бы вычли за потраву имущества». Они в ноги ему!.. –– и значительно обвела глазами инженеров.
–– Бабуфка, бабуфка, –– подбежала к ней младшая внучка, –– а у нас котятки глазки откъ-ыли. Пуфы-ыстые!
–– Ах ты, моя милая, ах ты, моя любонька.
–– Я тебе пъ-инесу, они в коъ-обочке.
–– Нет, я после пройду посмотрю.
–– А у нас исцё ъоза цветет! –– ласкалась внучка. –– Во-о какая! –– развела ладошки, показывая, какая роза.
–– Мама-то с Тасей не обижают тебя?
Инженеры уткнулись в газеты, стараясь не слушать колкостей глупой женщины, и, когда она ушла, с облегченьем вздохнули.
–– Дора, –– спросил Тимофей Игнатьевич, –– о каких плотниках она тут говорила?
–– О наших, октоминских. Школу строили. Пили часто и в карты играли. Из-за них на школе крыша рухнула. Перепугались и убежали из поселка.
О том, что вернулись плотники, узнала и Еня. Как пичужка, выглядывала она в окно, ожидая своего Мишу. Она любила его, соглашалась стерпеть измену –– только бы он вернулся! Но его все не было. Страдала, плакала, потом стала задумываться. Идет –– да вдруг остановится посреди комнаты и замрет. Ребенок кричит, есть просит –– она не слышит. Дед Иван не выдержал:
–– Фимушка, что с тобой?
––Умереть хочу. Проклята я. С рождения проклята. Валентина пускай в детдом забирают.
–– Да ты что, в три господа креста мать! –– заорал старик. –– Ах ты, умница, что удумала! Да я тебя за Никифора замуж выдам! Мы и не мыслим, что без тебя делать будем!
–– Да если бы вы знали, если бы знали про меня... –– заревела Еня.
–– И знать нечего! Вся ты как на ладони!
***
Разметало сосны по тайге. То в одиночку, то плотным леском вытянулись они под небеса и вздрагивали, предчувствуя скорый буран. Уже ползали по небу грязные тучи, подворачивая под брюха дымные лохмы. Уже на закате солнце багрово и страшно окрашивало кайму облаков…
Начальство подстегивало, и мужики торопились. Фрол не привык утруждаться работой, однако здесь, в лесу, рядом с крепкими и озлобленными мужиками, ему приходилось делать то же, что и они. Жил он у начальника лесхоза, и тот лебезил перед ним, поил и кормил в три горла. Только от лесоповала не мог освободить, и Фрол ненавистнически мечтал расквитаться со Смоляковым: «Отполирую я тебе харю, придет мой час!» –– Представлял, как столкнется со Смоляковым в безлюдном углу, и уж тогда… подыхай ты, собачья отрыжка!
Бревна, которые не успели вывезти в оттепель, впаялись в лед, их теперь вырубали и выдирали ломом. Фрол, налегая на лом, всем своим видом показывал, что он, сын директора совхоза «Красный путь», попал сюда по недоразумению.
Тайга шумела.
Устин, человек богатырского роста, работал за троих. Красный, потный, насмехался над Фролом:
–– А ты пуп, гляди, не надорви!
–– Туточки не контора, –– ехидно вторил октоминский Гришка.
Фрол злобно щерился: «Ничо, кончится эта свистопляска, видно будет, кто посмеется!»
–– Да поддай же! –– заорал Гришка, борясь с лесиной.
Фрол рывком дернул лом, дернул больше от злости, нежели выручая напарника, и вдруг –– нечеловеческой силой был отброшен далеко в сторону!
Изо рта потекла кровь.
–– Братцы…
Мужики переглянулись. Гришка кинулся рубить ветки, уложили на них Фрола, запрокинув ему голову.
–– Пройдет… –– бормотал Гришка. –– Должно пройти…
–– Братцы…
До дороги было с километр, до поселка еще около двух, на лошади подъедут неизвестно когда…
–– Волокушу надо, –– распорядился Устин.
Срубили два тонких деревца, оплели ветками и, закрепив под них лыжи Фрола, потащили его из леса. Мечта увидеть обоз с верхней делянки не осуществилась, но с объезда возвращался Иван Субботин. Не расспрашивая, он закинул Фрола в седло и помчался в поселок.
Вечером лесорубы узнали, что Фрол скончался.
–– Видать, жила внутрях лопнула, –– предположил Устин. –– Да-а, знать бы, где упадешь, соломки бы загодя подстелил.
16
После смерти Фрола инженеры покинули его дом. Жили у Аксиньиной матери, и она была ими вполне довольна: без всяких просьб с ее стороны они носили ей воду, привезли два куба дров, сами топили баню. У них имелась коляска, собственный кучер, и на Пасху Мария ездила с ними в район: инженеры по своим делам, она в церковь. Однако никакой радости не получила она от той поездки: женщины грубо проталкивались к аналою, Мария, не желая толкаться, оставалась на паперти, дрогла на ветру, батюшку не слышала, а позади нее сквернословили подростки и кидали ей в спину мелкие камешки.
В мае инженеры перебрались на линию, где уже образовался целый поселок из шалашей, палаток, сарайчиков и навесов. Работали там солдаты, учащиеся ремесленных училищ, наемные и рабочие со специальным стажем. Возили гравий с карьера, растаскивая его тачками по линии, копали ямы для телеграфных столбов, делали насыпь; тут же изготавливались шпалы.
Заработки у наемных рабочих были неплохими, особенно у тех, кто имел свою лошадь, поэтому Никифор с Василием подрядились возить на Орлике гравий и катать тачку. До середины июня работа кипела, но дальше часть рабочих ушла в деревни.
Весна в этом году была еще коварней зимы. Засеяли поля, а через неделю всё смыло ливнем. Директора и председатели мотались со своей бедой в Барнаул. Никитич сумел выбить немного зерна, но другим и того не дали, и спасеньем оставалась скотина –– травы махали сочные, нужно было любой ценой наготавливать сено.
Управление железной дороги отнеслось к проблемам крестьян с пониманием и выделило на сенокос линейных рабочих. Отовсюду теперь тащились в села телеги, конные грабли и сенокосилки.
Дед Иван, наняв двух парней, выехал с сыновьями и снохами за реку. Мужчины косили, женщины ворошили, парни на волоках оттаскивали сено и сметывали копны. Старик торопил, боясь дождя, сам изматывался и другим не давал поблажки. Его диких конструкций мат был слышен по всему полю. К вечеру от усталости все буквально валились с ног!
Ночлегом Аксинья с Еней чередовались: кто-то должен быть дома, накормить и подоить скотину, выпечь хлеб. Маленький Валентин оставался под присмотром соседской бабушки, которая оставляла его в палисаднике, занимаясь своими делами. Он орал, и когда возвращалась Еня, с ревом кидался к ней на шею.
Валентин походил лицом на Никифора, только глаза были карие, а не синие, и дед Иван в нем души не чаял. Два раза фотографировался с ним, специально пригласив на дом фотографа. А когда восьмимесячный Валя стукнул по лбу надоевшую кошку, дед подарил ему серебряный рубль!
За две недели с сенокосом управились, заскирдовали; часть сена вывезли. И только тогда дед Иван успокоился.
Жизнь снова вошла в привычное русло. Да, видно, не суждено было в этом году покоя. Никому. Сначала что-то произошло на линии. Работы приостановились, хоть была готова времянка, ходил паровозик с вагонеткой, доставляя рельсы и шпалы для следующего отрезка пути. Смолякова отозвали в Барнаул, и прополз слух, что он вредитель. Ни рабочие, ни техники не видали, чтобы он кому-нибудь в чем-нибудь навредил, однако сработала злобная пружина, которой ничего не стоит смести на своем пути любого неугодного человека. Тимофей Игнатьевич уехал в Барнаул заступаться за Смолякова. Октоминцы чуяли, что «вредительство» инженера сфабриковано Никитичем. Поселок присел. В домах шептались, на улице боялись проронить лишнее слово.
Второй бедой стала жара. Солнце выжигало поля, пропадал урожай. Барометр стабильно показывал «ясно», агроном спозаранок мчался в контору, но стрелка барометра находилась в одном положение, словно ее прибили или приклеили. Ветер суховей грозил пожарами!
Никитич метался как запертый зверь, вымещая бешенство на жене, а она, и без того им затюканная, хныкала, и была близка к помешательству.
Дора к ним не ходила. Ей было тяжело с двумя детьми, но унижаться перед родней Фрола еще тяжелей: они считали Дору причиной смерти их сына. В глаза говорили, что именно из-за нее Смоляков загнал Фрола в лесхоз! Устроилась санитаркой в больницу, решив пойти в вечернюю школу, а затем учиться на фельдшера. Горькие мысли роились в ее голове, и если бы свекор мог их подслушать, он бы умер, не сходя с места! Презрением были полны ее мысли, обращенные к свекру! Она, худородная блошка, осмеливалась презирать его, брезговать родством с ним! «Крохобор! –– корила его. –– Берешь с молоканки сливки и масло, берешь мясо со склада, берешь бесплатно –– и всё не наешься! Где тот грошовый кумач, которым обивают гробы? Его выписали для клуба, но он у тебя в сундуке! Ты пожалел его даже для сына, выписал новый. Люди-то знают всё, видят! Думаешь, срам, что вода? Плеснули, да высохло?...» –– И зябко передергивала плечами, не понимая, почему сразу не ушла из этой семьи?
Задумывалась и об инженерах, уважая, ценя их за то, что не лавочники и никогда лавочниками не будут: не продадут и не продадутся. Что с ними? Будет ли Смоляков оправдан?..
От мыслей Дору отвлекали женщины, приходившие в больницу. С любопытством смотрели на директорскую сноху, которая еще недавно жила на всем готовом, а теперь моет полы. Бестолково расспрашивали ее, и Дора не знала, куда от них скрыться. Особенно Аксинья Субботина донимала. Срок беременности у Аксиньи был невелик, но она так боялась родов, что готова была прописаться в больнице.
Еня тоже ждала ребенка, но пока ничего не говорила дома и к акушерке не обращалась. И только когда уже невозможно стало скрывать, призналась Никифору. На радостях он закатил вечеринку! Пригласили Марию, Иван приехал с женой. Плясали, играли на гармошке, пели. Еня с недоумением смотрела на все это. Кто она Никифору? Ни жена, ни подруга. И песни были нелепыми: про каторгу, охрану… Она не знала, что это наследство от царских ссыльных, сохраненное тут в поколениях.
Наконец, устав, гости расселись по лавкам, и Еня решилась спеть песню, которую так любили квитковские девчата. Ни разу еще не пела здесь, никто не знал, какой у нее низкий красивый голос, как она умеет владеть им, то поднимая ввысь, то пряча до полушепота, до интимного разговора от сердца к сердцу.
На душе моей стылая вьюга,
Сердце кровью мое облилось,
За измену неверного друга
Пострадать мне невинно пришлось…
Аксинья открыла рот.
–– Поклон честной компании! –– вошел Михаил.
Это было так неожиданно, что Еня кинулась к распахнутому окну. Никифор едва поймал ее, не дав спрыгнуть.
Незваный гость поклонился.
–– За женой и сыном приехал.
Он выглядел утомленным, лицо в щетине. Поискал глазами ребенка, увидев его в «седухе», где, обложенный мягкими тряпками, Валентин играл кубиками, шагнул к нему, но дед Иван остановил:
–– За стол сядь, Миша. Дай ему, Аксинья, стакан.
–– Собирай вещи, телега у ворот! –– приказал Михаил жене.
–– Нет, ты погоди-и, –– зловеще пропел дед Иван. –– Ты что же? Год не показывался, бросил Фиму, дитё не пожалел… а теперь за с в о и м явился?
И вскочил, разъяренный:
–– Пес! Да таких паскуд топят без жалости!!!
–– Не надо, дедушка, я все равно не поеду! –– бросилась к нему Еня.
Обойдя стол, Никифор наклонился над Михаилом:
–– Измордую.
–– А я не дам развод!
–– А-ха-ха, жизнь плоха: денег нет, а выпить хочется?
Михаил схватил со стола нож и метнул в Еню.
–– Ни тебе, ни мне!
Чуть левее плеча пролетел нож. Аксинья завизжала. Никифор, сорвав со стены ружье, наставил на Михаила. Под прицелом ружья, задом наперед незваный гость выкарабкался во двор. Прогремел выстрел. Еня, вскрикнув, вылетела на крыльцо. Михаила не было; в стороне от крыльца лежал огромный коршун, размахнул крылья, с ненавистью ворочая умирающим глазом.
–– Не подходи, Фима, –– остановил ее Никифор. –– Забьет.
–– А Миша-то, Миша где?!
–– Укатил.