Ваня работал в Бийской МТС, снимал угол у старенькой тети Шуры. Она стряпала для него, стирала и просила лишь об одном: чтобы ненароком не попортил плакат с изображением физкультурников, единственную ее ценность, доставшуюся от бывшего квартиранта. Плакат висел над кухонным столом, и Ваня вдоволь мог любоваться на стройных мужчин в белых трусах.
–– Значит, говоришь, муштра надоела? –– в сотый раз спрашивала его тетя Шура, уже не ожидая ответа. –– Муштра, оно, конечно… Не кажный вытерпит. Я тебе скажу, у нас макаронников, сверхсрочников этих, сильно не любят. Жадные. Хоть портянку солдатскую, да украдут. А к матери-то пошто не съездишь?
«Пошто… –– думал Ваня, не отвечая ей. –– По то, что Дора в Бийске».
–– Али бы сюда позвал. Матрас на полу расстелю, ты лягешь, мать на свою кровать положишь…
Нет, такого Ваня не хотел. И почему-то вообще не хотел, чтобы мать приезжала в Бийск.
В апреле он перебрался к Ене –– они с Никифором купили в Бийске половину дома. Зимой он был у них в Октомино и долго потом вспоминал, как навстречу ему выкатился кудрявый мальчонка, а старик в теплой душегрейке кричал: «Да растудыт-твою в Кучера мать!»
За кучерявость ребятишки прозвали Валентина Кучером. Прозвище пристало крепко, и даже Еня, когда сын допекал, шумела на него: «Сколько я от тебя, Кучер, терпеть буду?!» При Ване случилось, что Кучер с забора влез на спину фабричного жеребца. Услышав с улицы вопль, вся семья высыпала наружу. Конь стоял на дыбах, Валентин чудом держался, вцепившись в гриву. Осадив коня, Никифор сдернул ребенка.
–– Сбросил бы, истолок копытами! –– дал подзатыльник.
Ваня восхищенно смотрел на него: «Вот это мужи-ик!»
–– Да ты что, паразит, делаешь? –– Еня тряхнула Валентина за шиворот. –– Ты сколько будешь надо мной измываться?!
–– Хватит, –– отстранил ее муж. –– Ему и без того тошно.
В Бийск они переехали по необходимости: первая жена Никифора угрожала написать в Барнаул, что Еня «двоемужняя», и тянула с Никифора деньги. Время было страшное: ни за что ни про что арестовывали людей. Никифор разузнавал, где можно купить домик или времянку, и Ваня подсказал ему Бийск.
Соседями по дому оказались простые люди. Старший сын у них невнятно произносил слова: говорил «чувхоз» вместо «совхоз», «консомолес» вместо «комсомолец» и, что забавней всего, говорил «андай» вместо «отдай». Как-то так получилось, что между собой Еня с Никифором стали называть соседей Андаями: «Андаевский Федька», «Андаевская мать»…
Никифор устроился в охрану махорочной фабрики. Еня записалась на курсы кройки и шитья теплой одежды.
–– Фима, может, не будем заводить скотину? –– предлагал Никифор. –– Хватит тебе ходить, как катя батина, вечно с мокрым подолом?
–– Ой, нет, я так не могу, чтобы все с купли!
–– Ну, твое дело.
Ваня вольготно чувствовал себя у Субботиных. Здесь, как когда-то в доме Якова, стрекотала машинка, было тепло и приветливо. Высоко к потолку подкидывал черноглазую кудрявую Аньку, научил Валентина выпиливать лобзиком. Во дворе играл с ним в лапту.
–– У тебя девушка есть? –– наблюдая за ним, спросила однажды Еня.
–– Нет.
–– А пора бы!
Ваня не посмел рассказать ей о Доре. Сейчас его душа стала прямее, строже, но в тот год, когда увидел Дору, когда был рядом с ней у Николая на свадьбе… Никакие уговоры не помогали! Готов был сбежать в Октомино! Но Дора сама переехала в Бийск. Он ревновал ее, крался к забору Лукошковых, подсматривая в окна, караулил у железнодорожного вокзала, где она работала в медпункте. И то беспричинно злился на нее, то готов был отдать ей весь мир, распахнувшийся через его любовь до беспредельности.
Осенью немного остыл. Стал понимать Николая, когда тот говорил, что Доре нужен обстоятельный, крепкий в жизни мужчина. И все равно, когда встретил ее с усатым военным, всю ночь проплакал, как маленький, аж в ушах стояла вода.
–– Я сосватаю тебе невесту! –– пообещала Еня. –– У нас на курсах. Вот сходишь со мной, и сразу какая-нибудь приглянется. У нас много девчат!
–– Не надо. Я… люблю Дору Зотову.
–– Как?.. –– поразилась Еня. –– Где же вы встретиться-то успели?.. –– Перед ней враз промелькнуло: красавица казачка; Фрол, с которым и знакома не была, но знала, что издевался над Дорой; строгая женщина в полушалке со связкой книг в руках; поломойка в больнице; фельдшерица…
–– Жизнь свела. Из-за нее и в Бийске остался. Не для меня она, понимаю, а ничего сделать с собой не могу.
–– Братик, –– Еня тоскливо посмотрела на него. –– Эх, братик!.. –– И неожиданно предложила: –– Давай споем?
Зачем отняли у меня
Кого ждала, кого любила?
Он не вернется никогда,
Судьба навеки разлучила.
Но если б он вернулся вновь,
И с ним вернулось все былое,
Забыла б я обиду всю,
Не упрекнула бы ни словом.
Не говорите мне о нем,
Былые дни уж не вернутся.
Он виноват один во всем,
Вот потому и слезы льются.
«О Мишке это она, –– сразу понял Ваня. –– Неужто до сих пор любит?»
Анька заплакала, забрыкалась.
–– Ты чего? –– он взял ее на руки.
–– А зачем мамка поет?
–– Ну, ты и себялю-юбка!
Не знал, и знать не мог, как больно ожжет девочку своими словами. Не умела Аня объяснить ему, что плачет вовсе не оттого, что поет мать, а оттого, что мать поет красиво и жутко!
26
Неожиданно умер дед Иван. Ничем не болел –– и вдруг умер. Никифор в тот день вышел из дома, но вернулся и сказал Ене:
–– Кто-то стонет на вышке.
–– Наверно, больную собаку нам подкинули.
Обшарили весь чердак, но ни собаки, ни даже крысы не оказалось. А вечером пришла телеграмма. Детей решили оставить на «Андаев», ехать на похороны одни, но Валентин так страшно кричал: «Возьмите меня, я с дедушкой попрощаюсь!» –– что пришлось уступить. Всю дорогу Никифор беззвучно плакал.
В село прибыли поздним вечером и, когда подходили к дому, сразу почувствовали незаполненность вокруг него: словно с уходом из жизни деда Ивана опустела и та часть пространства, которую он занимал собой.
–– Ну, с чего бы? –– встретила их зареванная Аксинья. –– В баню сходил, выпили с Васей, с детьми поиграл. Николаша ему стишок рассказал, Манечка что-то гулькала… Спать лег –– и не проснулся. Я к нему: «Тятя, тятя!» А он неживой. Фельдшерица говорит: тромб.
–– Дедушка, родненький! –– подбежал Валентин к деду. –– Дедушка, зачем ты так сделал? Дедушка!.. –– заглядывал в гроб.
На лавке возле окна сидели Иван, Варвара, китаец Куян и еще несколько человек. Сильно пахло одеколоном, и запах был тяжелый, потусторонний. Два мира сейчас оказались вместе: мир живых и мир мертвых; и то, что связь между ними была безгласной, порождало испуг, словно бы каждый увидел ту грань, что находится между жизнью и смертью, почувствовал встречную власть.
Еня давно не молилась, не надоедала атеистам Субботиным, но сейчас, сев возле гроба, шепотом стала просить Всевышнего о Царстве небесном для деда Ивана.
Василий снял с этажерки Евангелие, старое, бабушкино, подал ей. Она открыла его где-то посередине, убрав кожаную закладку, принялась читать вслух. Тихие мудрые строки без вопросов и восклицаний терпеливо сводили между собой жизнь и то, что за ее пределом, и от их мудрой правды уже не так устрашал тот край, к которому волей-неволей подходит каждый.
Ваня сидел неподвижно в углу комнаты за столом, отодвинутом туда на время, и, слушая Евангелие, думал о матери. Надо возвращаться к ней. Возвращаться, пока не случилось такое, что будет уже не к кому. Сколько, наверно, слез пролила по нему, сколько ночей провела в думах!
Пришла Мария, пошепталась с Аксиньей насчет поминок. А Еня все читала, мыслью обращаясь к усопшему, а душой к живому деду Ивану, простому, доброму человеку, которого любила и который так много для нее сделал. Смерть деда Ивана со многим примирила Еню. Те люди, которые так пугали ее, открылись вдруг в своей трагической наготе. Она прощала матери, по сути, пропащей женщине, не знавшей ни радости, ни веселья, а только желавшей их и потому ненавидевшей дочь. Прощала Михаилу, исковеркавшему жизнь себе и ей. Прощала квитковской «бедноте».
Тихий покой ложился на душу. Встала, подошла к окну, широко распахнув глаза. Ночь усыпали звезды. И были они как надежда для тех, кому еще хотелось надеяться на свет впереди, на то, что называется одним-единственным и манящим во все века словом: любовь.