А потом я набрасываю ему на шею петлю

А потом я набрасываю ему на шею петлю. Это легко - ведь он больше не сопротивляется. Он больше никогда не сможет сопротивляться. Никогда больше не войдет, как всегда, без стука и не скажет своим противным голоском: "Ты мерзкий-мерзкий Джо, опять дрочишь?" и не засмеется, покряквая и похрюкивая. Надевать ему на голову петлю - самое приятное на свете занятие. Я ничего приятнее в жизни не делал. Дрочка тут и рядом не валялась. Стул стоит посреди его комнаты. Точно под люстрой, к которой привязана веревка. Веревка, обмотанная вокруг его шеи. Даже если мне не поверят, даже если эти чертовы патологоанатомы выяснят, что он был задушен еще до того, как петля оказалась у него на шее, даже если все узнают, черт с ними. Мое удовлетворение никуда не денется. Я слишком долго терпел. Слишком долго ждал этого момента. Я держу его за плечи, чтобы выглядело так, будто он стоит на стуле. Его глаза закрыты, мышцы лица расслабленны, но мне все равно видно его выражение - то, что он думает даже после смерти. "Ты хренов онанист! Пыщавый задрот!"- говорит мне его мертвое лицо, и я, отпинув стул, отступаю назад. Вот он висит передо мной в своей облепленной глупыми панк-постерами комнате. В углу валяется его разбитая мной гитара и скейтборд, на котором он больше никогда не прокатится. Я улыбаюсь ему, болтающемуся на бельевой веревке. Я улыбаюсь и говорю: "Прощай, братишка," - и выхожу из комнаты, оставляя своего младшего брата висеть под потолком, пока мама не начнет звать его к ужину.