Когда мы познакомились, был неплохой, совсем недурственный февральский день и, если б не ветер, то и вовсе для нас стало бы очевидно: дело к весне. Но ветер нападал на нас, рвал с меня пуховик, которым я была достаточно плотно обтянута на тот момент. Я была вовсе не худой, скорее даже упитанной, кровь с молоком: мама и папа кормили меня здоровой и полезной пищей, всякую весну и осень покупали мне мультивитамины, а на лето отправляли к бабушке в деревню, где та изгалялась надо мной, закармливая оладьями и выпаивая меня молоком, как месячного теленка. Я и была телочкой, как модно нынче говорить, но не по приколу, а по факту. Такой он встретил и впервые увидел меня. Думаю, ему понравился мой здоровый цвет лица, наливные щечки яблочками и проч. и проч. А вот мне он не понравился…
Фигура его принадлежала к тому типу телосложения, который я позже окрестила нервным, долгими вечерами сидя с учебником психологии в руках. Нервный тип телосложения мог быть у любого человека, даже склонного к полноте, даже от природы добродушного толстяка, но что-то случалось с ним, и он терял в весе, становясь дерганным, нервничая по пустякам, задалбливая всех своими подозрениями и жужжанием: «Все не так, все неверно!». Конечно, в первую встречу я не поняла этого. Он был высоким, худым, в то время меня более привлекали смазливые крепыши, желательно спортсмены – поменьше мозгов, побольше тела! Словом, если бы мне сказали, что я полюблю этого человека, я рассмеялась бы ему в лицо или как минимум покрутила пальцем у виска. Но…
Уже через какой-то месяц мы оказались в одной постели, а через некоторое время, проезжая мимо стройного ряда мелких магазинов, которые находились в бывшем универсаме – чудовище из моего советского прошлого, здесь когда-то я покупала бидонами молоко и бутылками ряженку! – он кивнул: «Такое платье ты хотела?». Мне нужно было вовсе не платье, что-нибудь на зиму, достаточно плотное и без выпендрежа – брюки и жилет, офицеоз и послушание во всем! Приглашения в свадебный магазин я никак не ожидала!
Быстрые белые руки высокой, полной продавщицы затрепетали вокруг меня, и почти так же, как цыганка мечет карты, продавец показывала одно за другим однотипные платья с пушистыми подолами! В детстве моя Барби носила примерно такое же платье, и я чувствовала бы себя в нем просто куклой. Павел тоже отрицательно покачал головой: все это не то. Он чувствовал, что во всех этих тряпках нет жизни, как не было жизни в нем самом: себя он узнал бы в любом из кривых зеркал! Запела, затанцевала продавец, ликуя: особенное платье, из последней коллекции, экстравагантное, не похожее на другие, о, оно для смелых девушек!
Мы ждали, пока продавщица протиснется в камору, именовавшуюся складом: правое плечо – грудь – другая грудь, левое плечо… Платье было действительно необычным: подол был совершенно сшит по моей фигуре, заужен книзу, и в финале расходился в стороны пушистым шифоновым хвостом. И тут уже не руки – высокие брови продавщицы ожили, поплыли, заиграли: ваше, это ваше платье, иного и не надо! Я подумала так же. И Паша был солидарен со мной.
- Какая прелесть! А мой братец ни по чем не хотел идти со мной выбирать платье! Мужской совет очень нужен в таком деле, - щебетала продавец, собирая мое платье, фату, бижутерию и еще какие-то мелочи – Паша на все был согласен, только одобрял ее жестом: «И это давайте, и это тоже туда же!».
- Это не брат. Это мой жених, - ответила я. Ее брови взмыли вверх. Конечно, мы знали о примете. Конечно, мы абсолютно несуеверны, мы до мозга костей современны. Нам плевать, да-да, нам плевать на все эти бабушкины рассказки. Пока мы ехали к нему домой, Паша все подбирал слово, подходящее для моего платья, вспомнил, придумал:
- Точно, ты русалка в нем! Вот он и хвост! Я поймал русалочку, вот так дела!
Бедная русалочка, ты потеряешь собственный голос в обмен на ноги, но не сможешь никуда убежать!
Голос я теряла медленно, но верно. Началось все с «Эй, куда это ты, останься со мной, ну же!», которое плавно перешло в «Стой, куда намылилась?! Остаешься дома, я приду позже!», мы и не заметили, как между нами воцарилось: «Сделай, как я скажу, и жить тебе станет легко и красиво!». Но не вечна красота, не вечна легкость и чувство полета. Настало русалочке время лишиться голоса, чтобы обрести ноги. Ноги я обрела просто: не послушалась очередного «Сидеть дома!», дождалась, пока Паша покинет дом – «Я в гараж, ремонтироваться, выпью пиво, приду к полуночи!» - и позвонила подруге. Прекрасной, верной, давней подруге своей. Она была умной девочкой, она ждала терпеливо и сосредоточенно, пока я решусь на побег. Мы сели в местном кафе совсем недалеко от нашего дома. Взяли по молочному коктейлю. Алкоголя не хотелось, не хотелось знакомств – просто посидеть с подругой, посплетничать, что может быть приятнее?! Скоро от нас отстали представители мужского орангутанговидного пола, и мы были предоставлены своим воспоминаниям: об институтском прошлом, о последней дискотеке, о первой сигарете, и даже – о ужас! – о своих бывших мальчиках. Без четверти двенадцать мы покинули кафе, на выходе нас ожидал Павел. Он был спокоен и сосредоточен: «Почему не сказала мне, разве я не отпустил бы тебя? А вы точно были вдвоем? Эй, Катюша, как дела, ты молодец, отлично выглядишь, загар тебе к лицу!». Дома была совсем другая песня…
- Что, моя рыбка, захотела на свободу?
- Паш, ну не сердись, мы всего лишь посидели в кафе! – я пыталась обнять его и прибегнуть к тем обычным женским штучкам, которые способствуют примерению сами собой – ничего не получилось. Он сначала уселся за компьютер – его замечательная мускулистая спина не могла не привлечь моего внимания, переизбыток тестостерона в кафе наводил меня на определенные мысли относительно моего мужа: меня тянуло к нему так же, как в первый день… Но его спина была неумолима!
Напряженно замершая, волнисто пружинистая, эта спина была зла на меня. Спина вопрошала: - Как же тебе не стыдно, такая ты растакая?! Лишь подкрылки, свидетельствовавшие о том, что некогда и он летал, благоговейно и всепрощающе застыли на этой напряженной спине. Он был зол на меня, но спина – еще больше. Спина – она не прощала ни единой моей ошибки. И даже если он сам готов был простить меня, спина, повернутая ко мне, была непреклонна, истуканисто-величественна, непогрешимо-обвинительна! Его спина как бы говорила: - Виновна!
Я сказала ему все это. Он резко развернулся ко мне, я едва успела осознать, в какое состояние гнева я привела его, в следующий момент острая боль в животе подкосила меня – я даже не поняла, что это был удар. Но второй удар я осознала вполне и явно. Он бил меня кулаками, наклоняясь и выпрямляясь всякий раз, и я пожелала ему нажить хондроз, прикрывая руками живот, скрючившись от боли на нашем белом ковре, который еще утром с такой любовью и удовольствием я чистила. Он ушел в другую комнату. Я медленно встала на корточки, переползла на кровать: должно быть, так во время войны передвигались раненые. Мне было не лучше: война была во мне самой! Через четверть часа он вернулся в комнату, прошел мимо, встал у окна, заговорил со мной, не глядя:
- Я волновался о том, где ты, что с тобой может что-нибудь случится… Ты не позвонила, не предупредила, я был в нервном напряжении, а тут еще твои издевательства… Спина не может злиться, злюсь я.
О, вечная женская ошибка – верить в то, что он волновался обо мне, а не о себе! Я поверила ему, я еще жила в сказке про русалочку. Но на работе коллеги увидели мои синяки, и я вынуждена была признаться. Вскоре кто-то из общих знакомых посоветовал ему лечиться в нервном отделении и держать свои кулаки при себе. Он отреагировал на это неожиданно: избил меня. Да, для меня это вновь и вновь становилось неожиданностью, но я раз и навсегда поняла: лучше не говорить, кто это сделал. Так я врала всем подряд, врала, совершенно не имея к тому таланта, и за это – должно быть, за это, за что же еще?! – получала вновь и вновь!
Мой домашний ад был сложен из простейшей нервной цепочки: стимул – реакция. Стимулом для него являлись уже не сплетни, не увещевания, а просто синяки, которые заживали на мне, к моему несчастью, очень быстро. Реакция – обновление синяков. Я проклинала свою живучесть, я страстно желала попасть в больницу с каким-нибудь ужасным диагнозом, чтобы он очнулся, притащил мне охапку алых роз и просил прощения. Но я бы не рискнула вернуться из этой больницы домой: о, какой урок Паша преподал бы мне там! Я потеряла и право голоса, и возможность уйти.
Вечерами, когда он отсутствовал дома, я прочла множество книг по психологии насилия, я пыталась понять его посредством теории и ученых, которые были уж поумнее меня – но и те не пришли к какому-либо точному диагнозу. Почему один человек избивает другого?! Почему одни носят на руках, а потом лишь обновляют синяки, а другие живут спокойно?! В том ли причина, что я простила его первый раз?! А я могла не простить?! А у меня был выбор?! Отчаявшись, я думала о побеге, и обшарила весь интернет в поисках возможного социального убежища для женщин, подвергшихся насилию в семье. «У нас не Америка, милочка!» - отчитывал он меня, каким-то образом обнаружив, по каким сайтам я колотила дрожащими пальцами. И снова – скандал, и снова – бои без правил, где я падала после первого же раунда, и не помогали никакие тяжелые предметы, схваченные мной с бессильной попытке сделать больно и ему. Быть может, всякий раз я не верила, что это случится! О, бедная-бедная русалочка, что с тобою стало – ты совсем не годишься для современного принца! Ему нужна бой-баба, мастер боевых искусств с накаченными ногами – с такой сложнее справиться… Бедные мои дрожащие ножки, вы всегда подводили меня в самый опасный момент!
Если вначале он просил прощения на следующий день и приносил мне свежие трупики цветов, то ближе к концу моей странной и неожиданно кончившейся жизни он перестал извиняться: он знал, что это не в последний раз, что это повторится – он стал честнее со мной тогда. Но однажды что-то внутри меня оборвалось. Быть может, какая-то дикая амазонка, до поры до времени скрывавшаяся во мне, вышла наружу, достучалась до моего одурманенного горем мозга?! Я напала первой.
Он сидел за компьютером. Его смуглая мускулистая спина отливала бронзой, я чувствовала жар его тела, который ничем нельзя было унять: даже раскрытой форточкой посреди января! Меня еще одолевали смутные сомнения: может быть, не нужно делать этого, может быть, он одумается?! И голос внутри меня вдруг ядовито прошептал: «Задай ему – возможно, тогда он и подумает над своим поведением!». И я задала. Я колошматила его по телу, избегая головы и паха, его же битой! Можете представить его удивленное лицо, когда бессловесное существо – бедная русалочка с рыбьим хвостом вместо ног, не способная даже на побег – взгрела его, как настоящий мужик мужика?! Настало его время рассматривать синяки и кровоподтеки в зеркало. Настало его время потерять голос. То, что он не разговаривал со мной, ничуть не волновало меня. Он переживал свой шок в одиночку. Мои синяки совершенно зажили, и целую неделю я жила в молчании и одиночестве – благословенное время! Он ушел спать на диван в гостиную, но по утрам неизменно говорил мне «Доброе утро. Как спалось?», пил кофе, делал сам себе бутерброд – раньше он не унижался до готовки! – и исчезал на работе. Вечером приходил, ужинал тихо и покорно, уходил в гараж, ровно в двенадцать ночи возвращался домой и так же тихо ложился спать. Такие вот дела. Я уже ликовала, внутренне празднуя победу, когда по истечении семи дней он сорвался в ту пропасть, в которой ему суждено было зависнуть на краю, а мне – исчезнуть навсегда.
Он вернулся их гаража в сильном подпитии, активно расхаживал по дому, уронил пару стульев и цветочных горшков. Я сидела на кресле в гостиной, наблюдая это светопреставление. Мне хотелось подойти к нему и с силой тряхнуть за плечи: «Пашенька, ведь мы так любим друг друга, очнись, это же я, твоя русалочка!». Но я этого не сделала – не успела. Когда он кинулся на меня в последний раз в моей жизни, во мне что-то оборвалось, и оборвалось навсегда! Я закрыла глаза, и уже никогда не открывала их более, думаю, из моего рта вытекла тонкая струйка крови, испортив наш идеально чистый ковер. Такие ковры бывают, знаете, только в самых приличных семьях – это символ чистоты и порядка.
И в тот момент, когда он говорил косо глядящим на него сотрудникам милиции:
- Не знаю, как такое могло случиться… Надеюсь, вы не подозреваете меня? Что?! Нет, послушайте, оставьте меня, я требую адвоката, это не Я, слышите, ЭТО НЕ Я!
В этот самый момент я предстала перед судом Всевышнего. Конечно, он знал все и обо всех, не было никакой нужды задавать мне этот вопрос, но он, видимо, любил задавать вопросы, и потому спросил, отчего я умерла, кто убил меня.
- Никто, - сказала я. – Я просто ударилась об косяк и у меня остановилось сердце.
А что вы хотели услышать? Нет, я не выдала его и перед Богом, поскольку он невиновен. В любом уголке Вселенной, и даже самому дъяволу, если бы мне грозило адское загробное существование и вечные муки, я сказала бы: «Нет, это не он, это не он, Господи, я ударилась о дверной косяк!»…