Красота ненаглядная
Женя открывает глаза и…
- Вставай, Марьюшка! Скоро день на дворе, полно спать! – незнакомый девичий голос доносился, казалось, из-за двери в ее… клетушку.
Клетушку?! О чем это я? Может быть, из-за двери этнографического кабинета? Женя открыла глаза и окончательно поняла, что помещение, в котором она находилась, этнографическим кабинетом отнюдь не являлось. Стены из грубых досок, на почерневшем потолке пучки пахучей травы, тусклое оконце едва пропускает слабый предутренний свет. Пес Михейко, что слабо скулит, лижет ее пальцы и преданно ловит взгляд, словно тоже хочет сказать о наступлении утра. Пора вставать!
Стоп!!! Какой пес, с чего она взяла, что его зовут Михейко?! И почему она уверена, что эта немытая лохматая псина сейчас не прокусит ей руку?! «Фу! Прочь от меня, чудовище!» - хотела закричать Женя от испуга и прикрыться от чужой собаки куском ветоши, которой была укрыта. Но… не закричала и не замахнулась… Рука девушки безбоязненно легла на лохматый загривок псины и… нежно потрепала его.
Господи, что это?! Михейко совсем по-плебейски, по-собачьи закрутил хвостом в знак благодарности. А Женя схватилась за голову. Ну, кому пришло на ум собаку тащить на четвертый этаж? Девушка быстро села на корточки. Как села? Ну, да, она же лежала, укрытая какой-то ветошью. Как будто спала. Как спала? Все ясно, вошла за ключом в этнографический кабинет и упала в обморок. Теперь понятно, почему ей почудилось это ощущение полета и необыкновенной легкости. Но кто ее укрыл, да еще какой-то грязной тряпкой?
- Марья! Да вставай же ты! Совсем без батюшки стыд потеряла! – девичий голос за дверью изменился до неузнаваемости – от нежности не осталось и следа.
Кто и какую Марью тут потерял? Женя не успела ответить на этот вопрос, как не успела и онеметь от удивления, нащупав на собственном затылке пучок туго затянутой косы (косы, какой косы?! Свою русую косу она в тайне от мамы состригла еще классе в 5-м, и последние лет 7 ее прическа, ее, как утверждали многие представители противоположного пола, чудные белокурые волосы ни в какую законченную композицию, а уж тем более в старозаветную косу, никогда не укладывались, а безвольно отдавались на волю ветра).
Она не успела вздохнуть, как дверь в клетушку стремительно отворилась и на порог водворилась огромная девушка в красном линялом… сарафане, да-да, именно в сарафане, и, кажется, в том самом, который украшал стену неизвестно куда исчезнувшего этнографического кабинета. Тощая косица из растрепанных черных волос, перекинутая на плечо, колыхалась на обширной почти уже не девичьей, а женской груди, розовощекое лицо выражало крайнее недоумение и возмущение, а карие глаза, глаза, разглядывающие Женю, показались последней смутно знакомыми.
- Нет, гляньте, посмотрите-ка! – отдышавшись, наконец, будто с дальнего разбега, воскликнула девица. – Она и не вставала еще, лежит себе – барыня! Глашка-а-а! – оглянулась куда-то за спину странная девица, - иди-ии-ка сюды!
Женя вдруг отчетливо поняла, что обращается эта гостья именно к ней, и именно ее заставляет встать скорее. Женя решительно встала, только теперь заметив, что сидела она не на полу, к счастью, так как тот был явно земляным, а на узкой лавке, накрытой рогожей. «Где я? И как я здесь оказалась?» - хотела спросить Женя, но в этот момент в дверь просунулось лицо другой девушки. Быстро оттеснив первую девицу, новая протиснулась вперед, встала и деловито сложила руки на груди. Одета она была также в сарафан, но фигурой выделялась более миниатюрной, а лицом более миловидным, чем первая.
- Ах, ты бессовестная! Вот ужо все батюшке расскажем! Всю правду, как ты тут ленишься без него! – закричала та, которую назвали Глашкой, и Женя вздрогнула, услышав знакомый ей голос.
- Изба не топлена, вода не ношена, каша не варена, сестры не кормлены, а она и не торопится, - жаловалась другая.
- А верно, Анисья, она нас голодом хочет заморить!
«Девчонки! У нас что, на факультете в первый учебный день маскарад объявили? Вы себе новые имена выдумали и в сарафаны переоделись, а меня разыгрываете для пущего прикола?» - хотела воскликнуть Женя и вдоволь посмеяться, потому что уж очень комично смотрелась Татьяна Свиридова в роли Анисьи, а Зинаида Седова в роли Глашки. Но вместо этого каким-то деревянным голосом покорно (да-да, именно покорно, это она-то!) произнесла:
- Не гневайтесь, сестрицы. Тоска да грусть меня с вечор томили, под утро только отстали. А потому пропустила я первого петуха. Сейчас, сейчас…, - засуетилась Женя, оправила подол … сарафана, переметнула за спину распустившуюся толстую русую косу и поспешила прочь от сердитых сестер.
«Куда это ноги мои меня несут?» - с ужасом думала Женя, окончательно, убедившись, что руки, ноги, голова и даже язык ее совершенно не слушаются, а действуют вполне самостоятельно, ее собственными в полном смысле этого слова остались только мысли, от которых, к сожалению, прока никакого. Девушка скоро поняла, что находилась она и ее так называемые «сестры» в самой настоящей деревенской избе. «Наверное, это такой сон, с очень яркими картинками. Скорее всего, я заболеваю, завтра встану или не встану вовсе с температурой, и потому такие необыкновенные ощущения», - подумала Женя, и от этих мыслей ей стало чуть легче.
Хотя вовсе не легче, а тяжелее. Вам когда – нибудь приходилось носить на коромысле огромные деревянные ведра, до верху наполненные водой, или отправлять тяжелый чугунок с кашей, варенной на воде, в печь? А вы, извините, кашу варить умеете? «Да, я вообще кашу не ем! – мысленно кричала Женя. – А варить только манную и приходилось.» Но руки словно не слышали этих мыслей, все делалось споро, ладно и ловко, как будто не в первый раз. Откуда я это умею, откуда такие силы? – поражалась Женя. Но сомнений больше не было - вести хозяйство в этом крестьянском доме ей, самой младшей из сестер, было привычно и даже…весело.
Вдруг со двора раздался радостный лай вездесущего Михейки, всполошились сестры, в ожидании ее каши лузгавшие семечки у калитки. Их крики: «Батюшка, батюшка едут!» возвестили, что из дальней дороги возвращается хозяин дома. Женя напряглась, выбежать встречать телегу, да помочь коня напоить? А если это правда батюшка, отец?
Своего отца Женя видела в последний раз лет в 7, когда они прощались с матерью перед его отъездом на родину. Брак российской гражданки с иностранным подданным окончательно распался. Мама тогда поменяла фамилию и свою, и ее. И никто из друзей и знакомых так никогда и не узнает, что по отцу Женя - …француженка. Она и сама об этом почти забыла. Вспомнить пришлось только 2 года назад. Она никому ничего не рассказала, ни Страйгу, ни Диме, ни Незнакомцу, ни Ингвальду (и даже, заметим, автору), а только отца Жени тоже звали Карл… Неужели сейчас откроется дверь и войдет ее отец, с которым она не встречалась целую вечность? Сердце бешено заколотилось.
Дверь в горницу, где она расставляла на столе миски с кашей для сестер и отца, разливала квас в грубые глиняные кружки, отворилась, вошел человек, уставший в дороге, которая застала его и в ночи, перекрестился на святой образ в углу и немного досадливо обратился к Жене:
- Что же ты, Марьюшка, отца родного встречать не выходишь, осерчала никак?
- Она, батюшка, без тебя совсем от рук отбилась, - заголосила вбежавшая следом Глаша.
- Ленилась с утра до вечеру, нас не слушалась, - вторила ей Анисья.
А Женя тем временем, не обращая внимания на злых сестер, облегченно вздохнула. Вошедший человек был ей совершенно не знаком, но в глазах его и в усталой грустной улыбке, прячущейся в густой бороде, чувствовались добро и любовь. Марьюшка (т.е. Женя) поклонилась в пояс отцу, закраснелась от упрека невольного:
- Запыхалась я, батюшка, не успела…
- Хы, не успела…, - ехидно засмеялась Глашка (т.е. Зинка Седова), - спать да мечтать меньше надо было…
- Цыть, Глафира, - осадил ее отец, - стол к моему приезду не ты собирала, не тебе и судить!
Перед скорым завтраком все долго молились. Женя уже ничему не удивлялась, быт крестьянский въелся как копоть мгновенно и надолго, если не навсегда. Съев кашу, напившись квасу, сестры стали странно ерзать, проявляя нетерпение. Наконец, средняя Глафира не сдержалась:
- Как, батюшка, поездка ваша удалась али нет? Сколько продали?
- Да сколько купили? – как всегда вторила ей старшая Анисья.
- Удалась поездка, - крестьянин, довольный трапезой, важно разглаживал бороду, - все, что вез на базар, все продал. И купил…
Сестры как ополоумели.
- А помнишь ли, батюшка, что мы тебе заказывали?
- Да, помню, как забыть, - усмехнулся крестьянин и велел принести мешок с подарками, что в телеге соломой прикрытый уже день как ждал своего час.
Вот уж было радости Глаше и Анисье! Старшая в платье парчовое наряжается, средняя сапожки с серебряными подковками примеряет. Крутятся, вертятся, смеются, в единственное зеркальце по очереди смотрятся, налюбоваться собой не могут. Уж и красивы, уж и нарядны, уж и довольны собой, довольнехоньки! А Марьюшка стоит, голову понурив, видно опять батюшка не нашел того, что она просила.
- Не печалься, доченька, - говорит ей крестьянин. – Повезло мне на этот раз. Встретился мне в пути мил человек, старенький старичок. И вот тебе от него привет.
С этими словами достает батюшка из-за пазухи и вручает Марьюшке подарочек, а подарочек – то странный – не платье, не сапожки, не колечко, не зеркальце в драгоценной оправе, а простое перышко. «Ничего себе, - думает Женя, - и тут младшую сестру обижают…» Подумала, да додумать не успела, как охватила ее радость великая, сердце в груди так и запрыгало, ноги сами чуть в пляс не пустились.
- Ай да спасибо вам, батюшка, вот уважили, вот порадовали! Вот оно какое - перышко Финиста – ясна сокола!
В руки перышко берет, на свет к оконцу несет, смотрит не налюбуется. А сестры глядят на нее и смеются.
- Как была ты дурочкой, так ею и осталась, - ехидничает Глаша.
- Нацепи свое перышко в волоса да красуйся! - - поддакивает ей Анисья.
Промолчала Марьюшка, ничего сестрам не ответила, спрятала подарок за пазухой. А в мыслях только, как бы вечера дождаться. «Почему вечера? – подумала Женя, на миг оторвавшись от Марьюшки, - и где я уже слышала про этого Финиста – ясна сокола?»
Долго ли коротко день тянулся, да все равно к вечеру склонился. Много ли мало отец со своими дочерьми разговоры говорил, да рано или поздно разговоры все закончились. Осталась Марьюшка в своей клетушке одна, вот ей и радость от сестер докучливых подальше схорониться. Она не спит, лежит на своей лавке с открытыми глазами, в оконце на бледную луну любуется, словно ждет чего. А Женя, что где-то в глубине сознания Марьюшки живет, думает: «Чего же ты не спишь? Умаялась, ведь, за день?»
Дождалась заветного часа Марьюшка, да в самый тихий ночной час встала со своей лавки, достала из-за пазухи перышко, бросила его на пол и проговорила:
- Любезный мой Финист – ясный сокол, явись ко мне, жданный мой жених!
И явился ей молодец… И ахнула Женя, а в след за ней Марьюшка. «Дима!!!» - Женя хотела закричать, что есть мочи, да Марьюшка ей не позволила. Так и стояли первые минуты, друг друга разглядывали. Молодец удивлялся, кто его побеспокоил? А Женя понять не могла: вроде Дима, а вроде и нет. И не мудрено, 2 года не виделись. Волосы льняные, кружочком постриженные, таких тогда не было, взгляд гордый, раньше так не глядел. Ростом вроде не вырос, да лицом возмужал. Одежда чудная. Неужели не он?
А молодец в свете бледном луны разглядел, наконец, девицу, возрадовался тому, что увидел, и говорит ей с поклоном:
- Ну, здравствуй, красота ненаглядная!
- И ты здравствуй, Финист – ясный сокол! – отвечает Марьюшка, а Женя только удивляется.
- А зовут - то тебя как, красота ненаглядная?
- Сестры Марьей кличут, батюшка Марьюшкой величает, - потупилась от смущения девушка.
А Женька где-то внутри ее сознания усмехнулась: «Ну-ну, сначала молодца ночью в гости зазывает, а теперь стесняется!» Сели Финист – ясный сокол и Марьюшка на лавку, смотрят в глаза друг другу, за руки держатся и наговориться не могут. И Женька насмотреться не может, 2 года - немалый срок. Глаза все те же, голос знакомый, улыбка все та же, жесты узнаваемые, только уверенности в себе больше стало. О чем они говорят, она и не слушает, о своем, наверное. А она о своем думает.
Никогда не знала - не гадала, а ведь все эти долгие 2 года она именно его ждала, ни на кого именно из-за него смотреть не хотела, никому на нежные чувства взаимностью не отвечала. Не зря археологи ее Снегурочкой прозвали. Сначала недоумевала, потом обижалась, почему нельзя хоть на денек вырваться на каникулы в родной город, вернее в родной мир? Почему нельзя никакой весточки подать? Ни разу за 2 года! Эх, ты Николаев, Николаев! Совсем пропал со своими Космическими странниками неизвестно где. И что странно, родители Димы отсутствию сына даже в каникулы никогда не удивлялись. Ясно, кто им мозги прочистил.
Никогда не думала, как он ей дорог, даже к его влюбленности, как сейчас к чувствам однокурсника Саша Парамонова, всерьез не относилась. Лишь сейчас поняла. Лишь сейчас, когда он смотрит на нее и не на нее, на Марьюшку, а не на Женю. Хоть эта крестьянская девочка, если в зеркальце посмотреть, и есть Женя, только с русой косой да в сарафане, да с мозолями на ладонях.
Пока наши герои о своих чувствах размышляли да говорили, злые и завистливые Марьюшкины сестры не дремали. Первой проснулась Глаша, почудился ей разговор из Марьиной клетушки, разбудила Анисью. Прокрались к двери лисичками, посмотрели в щелочку, побежали мышками к батюшке сплетничать да доносить.
- Позавчера еще с соседским сыном Трофимом у колодца лясы точила, а нынче вона че – ночью в дом незнакомого молодца (Да еще какого красивого! – эх, глаза завидущие!) тайком привела!
Не поверил старшим дочерям крестьянин:
- Милые дочки, смотрите лучше за собой, - сказал им, да повернулся на лавке на другой бок, чтоб спать не мешали.
«Ладно, - думают сестры, - посмотри, что дальше будет».
Анисья спать легла, а Глаше на лавке рядом с ней не спится. Сидит, из стороны в сторону качается, думу думает. «Финист, говоришь, ясный сокол? А вот и придумала!»
- Вставай, Анисья, - будит средняя старшую сестру, - ищи все иголки да ножи, какие в доме есть, да натыкай в оконце Марьиного окна с той стороны, с которой ветер дует.
А влюбленные Финист – ясный сокол и Марьюшка ничего не замечают, друг на друга смотрят и любви своей радуются, а Женя любовь свою без слез оплакивает… Но вот прокричал первый петух, светило в Марьюшкино оконце послало первый луч.
Заволновался Финист – ясный сокол, всем птицам в небо пора. Прощается он с Марьюшкой, назавтра в гости быть обещается. Как обменялись прощальным поцелуем, ударился молодец об пол и превратился в сокола. Отворила ему Марьюшка окно, а сама спать легла. И полетел сокол к синему небу. Да пока рам деревянных достиг, об иголки и ножи изрезался, весь поранился, весь кровью истек. А Марьюшка спит и не слышит.
И воскликнул тогда сокол:
- Кому я нужен, тот меня найдет. Но это будет нелегко. Тогда меня найдешь, когда трое башмаков железных износишь, трое посохов железных изломаешь, трое колпаков железных порвешь.
Услышала это Марьюшка, вскочила с лавки, посмотрела в окно, а сокола нет, и только кровавый след на окне остался.
«А горазд же он обижаться! - подумала Женя. - И чего захотел, что девушка сама за ним пошла, да еще какие-то колпаки железные износила! Лучше б с сестрами ее (или моими?) разобрался! Ну, они у меня сейчас получат!» Но не тут – то было.
Кроткая Марьюшка не посмела сестрам и слова сказать, а бросилась к батюшке:
- Не брани меня, тятенька, отпусти в путь – дорогу дальнюю. Жива буду – свидимся, умру – так знать, на роду написано.
- Что ты, дитятко? – испугался крестьянин.
Да не увидела этого Женя. Свет утренний неожиданно вновь погас в глазах ее, в голове помутилось, ноги подкосились, и девушка погрузилась в бездну бессознательности…
Так была рассказана первая сказка…
(В примечании автор хочет выразить искреннюю признательность русскому народу за использование в сей главе мотивов русской народной сказки «Финист – ясный сокол».)