© Думчева Л.А., иллюстрация, 2012
[EXIT]
На черном мехе ее воротника мерцали, тая, снежинки. Россыпью маленьких бриллиантов, случайным образом повтыканных в ворсистую черноту ночи. Она сбросила дубленку и, не снимая сапог, прошла в комнату, оставляя на полу влажные следы. Как будто ей стала вдруг предельно незначимой вся дальнейшая судьба окружавших ее вещей. Как будто она не собиралась на утро вновь кутаться в черный мех, как будто не собиралась больше ходить по этому полу.
Она нашла его утонувшим в большом кресле, придвинутом к низкому лакированному столику. По серебряным псевдокитайским драконам, коими была инкрустирована столешница, змеились протуберанцы белого порошка. Один взгляд на его лицо — и она поняла, что их белый союзник не в состоянии ему помочь. Не то, чтобы это ее удивило. Он улыбнулся ей своими измученными глазами. Чуть дрогнули уголки губ.
— Привет, — прочитала она в этом движении.
— Привет.
Она положила на стол сверток, который принесла с собой. Вокруг стола беззвучно взметнулось облако белой пыли. Он бросил безразличный взгляд на белую взвесь, разлетающуюся по комнате и оседающую на ковре, на предметах мебели, на них самих тонким и отныне совершенно бесполезным слоем, и посмотрел на сверток. На его лице мелькнула тень интереса.
В черно-белые ряды офсетной печати был запеленат какой-то продолговатый предмет, чуть больше раскладной шахматной доски, закрытой, как ему подумалось, на середине партии.
— Развернуть? — спросил он.
Она опустилась на корточки, облокотилась на стол и чуть придвинула сверток к нему. В ее прерывистом дыхании сквозила вьюга, из которой она пришла, но лицо ее было спокойным.
Он принялся неторопливо разворачивать сверток, шуршание газетной бумаги как живое шероховатое существо прицепилось к его рукам, покуда из-под нее не возник прямоугольный футляр из темного пластика с фактурой под дерево.
Он поднял на нее глаза, она кивнула.
Он медленно снял крышку. Долго, так, что стало слышно, как хромает стрелка часов на стене, смотрел на содержимое. Потом протянул руку и коснулся кончиками пальцев холодного металла, знакомясь, стараясь подружиться. Не глядя больше на нее, взял с ложа из черного бархата своего нового друга, чуть повертел его в руке, полностью поглощенный тяжестью его реальности. Потом другой рукой взял поблескивающую от машинного масла обойму, через боковую прорезь которой было видно, с каким напряжением пружина пытается выдавить из нее единственный патрон.
Теперь он снова посмотрел на нее — она молча смотрела в ответ. Он даже почти улыбнулся. Обойма мягко вошла в рукоятку. Щелчок. Он развернул пистолет дулом к себе и, как в будущее, заворожено уставился в темноту ствола.
— Эй, — вдруг едва ли не с обидой или ревностью сказала она, — этот для меня. Дай! — она требовательно протянула руку ладонью вверх.
Он удивился, но передал ей пистолет, к ней рукоятью, к себе стволом.
— Там еще один, — пояснила она. — Двойное дно.
Чуть позже они сидели напротив друг друга, держась за руки. Между ними на черном бархате лежали два пистолета. Два пистолета, две обоймы, в каждой по одному патрону. Хороший подарок, оценил он.
— С днем рождения, — попыталась сказать она, но голос предательски пропал на втором слове. Он увидел, как по ее щеке сорвалась изменница-слеза. Она резко смахнула ее, улыбнулась так, как умела только она, и, все еще вцепившись пальцами в его пальцы, другой рукой подняла пистолет. Он почувствовал, как совершенно неподконтрольно начинает кружиться голова и как воздух, забытый в самом начале вдоха, перестает поступать в его легкие. Она сумела, сказал он себе. Сумеет и он. Он медленно вдохнул, улыбнулся ей и навел на нее свой пистолет.
— На счет «три».
— На счет «три».
— Кто отстанет, тот догоняет.
— Раз…
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя.
Почти одновременно щелкнули предохранители.
[NO EXIT]
Все началось с телефонного звонка. Ее растерянный голос, иногда слышимый совершенно отчетливо, иногда пропадающий, ускользающий то в помехах, то в тишине. Она говорила про какую-то кнопку и спрашивала, что ей делать, потому что эта кнопка почему-то пропала.
Интерьер: чужая комната, чужая люстра под потолком, бросающая чужой свет на чужие выцветшие обои. Письменный стол, два стула — один у стола, другой придвинут к стене, на нем устало сложены брюки, — гардероб, ворс пыльного ковра, проникающий между пальцев ног. Кровать, чужая, за окном — огни и темнота чужого города. Чужие огни и чужая темнота.
— Выход… — говорила она. — Кнопка… нет… Каллисто… Что же будет?.. Она… Я боюсь…
— Не можешь выйти из «Лилы»? — догадался он. — Попробуй просто перезагрузить компьютер.
— Не… кнопка пропала… Больше нет… выхода… Я боюсь отойти от… может непоправимое… жай быстрей…
Он почувствовал бессилие перед помехами и собственным растущим беспокойством. Диспозиция: шаги втаптывают чужую пыль в некогда великолепный ковер чужой комнаты чужого далекого города. Он застывает на месте, приседает на край стола, прислоняется к створке гардероба всякий раз, как начинает говорить, а как только заканчивает свою фразу и принимается напряженно ловить звуки ее голоса в пульсирующей вибрации помех — снова пересекает пустое пространство чужой комнаты, словно бы надеясь своим движением как-то помочь этим звукам сложиться в слова, а словам — в осмысленные предложения.
— Милая, я очень плохо тебя слышу. Тут какая-то ужасная связь. Полчаса дозванивался. И нет Интернета, вообще. Не переживай ты из-за какой-то кнопки. Я же уже завтра утром прилетаю. Разберемся. А пока ложись спать и прогони все глупости из головы.
— Но как я могу… ты не… ведь… может умереть…
— Ты говоришь: умереть? — снова замер он, упершись рукой в выцветшие обои. — Кто может умереть? Я плохо тебя слышу. Повтори, кто может умереть?
И тишина. Даже помехи смешались в себе самих, сами себя подавляя. И он почти уже решил, что связь оборвалась, когда в этой тишине вновь поплыли далекие звуки: «сто», «ис», «исто».
— Каллисто? — повторил он, не веря, что услышал именно это слово.
Ключ привычно крутанулся в замке, он открыл дверь и, стараясь не разбудить ее неуклюжим шумом, закатил чемодан. Первое, что было не так: не смотря на раннее утро, в прихожей, на кухне и в ее комнате горел свет. Он машинально щелкнул выключателем, дневного света уже вполне достаточно. Скинув ботинки, он направился в комнату, чувствуя, как с каждым шагом его беспокойство растет и одновременно — как близится момент возможного разрешения этого беспокойства.
Интерьер: искусственный свет, озадаченно пойманный врасплох светом дня. Неразобранная постель. Пустые бокалы на столике с псевдокитайским сюжетом, из которых перед его отъездом они пили красное сухое. К бокалам прибавилось несколько грязных кружек с разводами от кофе. Обычно жизнерадостная плюшевая зебра с проволочными ногами, раскоряченными в разные стороны, ныне растерянно и неуместно лежащая на полу. Компьютерный стол и над ним — картинка монитора.
Диспозиция: она сидит у монитора, оборачивается к нему. Он — идет к ней, попутно поднимает ее полосатую зверушку с пола и заботливо ставит на стол. Она протягивает руку ему навстречу, их пальцы переплетаются, он наклоняется к ней, чтобы поцеловать в губы, но попадает в нежную мочку ее уха, потому что в этот момент она снова смотрит в монитор.
На мониторе он видит Каллисто. В ее позе растерянность. В ее позе бесцельная решимость загнанного зверя.
— Что тут случилось, милая? — спрашивает он. Каллисто смотрит в его глаза. Его любимая не смотрит на него, она смотрит на Каллисто.
— Не знаю. Ничего не понимаю, — отвечает измученный, возбужденный, но уже обессиленный от этого возбуждения голос — и от того очень тихий. — Вот видишь, исчезла кнопка выхода из игры... Я не знаю, что делать, но я больше не могу...
Он нежно кладет свою руку поверх ее руки, двигает ею, посылает через ее пальцы отрывистые щелкающие сигналы кнопкам мыши.
— Странно, — озадаченно соглашается он, его рука задумчиво скользит по ее руке вверх, к ее предплечью, подушечки пальцев замыкаются в легкие круговые скольжения по гладкой коже ее плеча, в этих круговых поглаживаниях — движение его мысли, помноженное на его к ней чувство. Он замечает, что на ней то же платьице, в котором она провожала его до двери в день его отъезда. — Ну выйди из «Лилы» так, без отключения от сервера.
— Как? Она не дает выйти без выхода!..
Он пожал плечами.
— Ну просто перезагрузи компьютер тогда. Или выключи, а потом включи.
Она вдруг резко замотала головой, ее растрепанные волосы взметнулись туда-сюда.
— Ты что? А если с Каллисто что-то случится за это время? Если она погибнет?
— Да ну брось, — попытался успокоить он ее, попробовал погладить по волосам, но она резко отстранилась. — Ну что с ней может случиться? Да и, в конце концов, это же всего лишь...
— Да, я сама знаю! Что это всего лишь... Ну и что с того? Я все равно не хочу, чтобы Каллисто погибла.
Она обернулась к нему, виновато закусила губу и попыталась улыбнуться.
— Прости, я просто ужасно вымотанная. Прости, ладно? Я так больше не могу. Как только ты уехал... А потом я захотела спать, но вдруг поняла, что больше нет кнопки выхода.
Он почувствовал, как маленькие детальки в окружающей его обстановке начинают образовывать некую общую логическую конструкцию. Позавчерашние бокалы. Чашки, из которых пили кофе, а потом бросали, заменив новыми. Платье, в котором она прижималась к нему, обнимая, когда они прощались.
— Ты не спала почти двое суток???
Ее лицо стало как-то по-детски виноватым.
— Прости, я знаю, что дура… Но я боялась задремать…
Он обнял ее, и чуть успокоенная она повернулась к Каллисто.
— Это так важно для тебя? — спросил он, уже зная ответ.
— Каллисто? Пойми, я не хочу, чтобы с ней что-то случилось, пока я сплю.
— Ну давай тогда ты передашь ее мне, и я послежу, чтобы с ней все было в порядке, — предложил он. — А ты пока поспишь.
Она задумалась, но потом покачала головой. Каллисто — это же она, и другой человек не может быть ею.
— Хорошо, — сказал он, подумав, что же еще можно сделать, — тогда давай я сам тоже создам персонажа, мое собственное альтер-эго, чтобы охранять Каллисто. А ты пока спокойно поспишь, родная?
К его облегчению это сработало. Но прежде, чем она позволила отправить себя в постель, она заставила его пообещать, что он защитит Каллисто, что бы ни произошло.
Ему пришлось взять отгул, она проспала весь день и почти всю ночь, а на следующее утро, когда он пытался сфокусировать усталые глаза перед зеркалом, чтобы побриться, она уже сама была с Каллисто, готовая постоять за нее, не дать в обиду.
За окном день вписывает в бесконечную симфонию времени последние аккорды своей сегодняшней партии. Небо еще прозрачно, но по каким-то незримым признакам можно почувствовать близость прохладных сумерек.
В каждой его руке — по мотоциклетному шлему. Он подмигнул ей и слегка стукнул шлемами друг о дружку с негромким заговорщически вкусным стуком.
— Поехали покатаемся?
— Спасибо тебе, что оберегал Каллисто, пока я спала, — сказала она. — Как на работе?
Сумерки растеклись там, где только что был день. Он приготовил ужин, к которому она едва прикоснулась.
— Хочешь, я сыграю тебе? — он взял в руки скрипку.
— Прости, что я не доела, — сказала она. — Это не потому, что мне не понравилось. Все очень вкусно, правда, просто я что-то не очень голодна. Я попозже доем, хорошо?
Ночь перекрасила город за окном в себя. Десятками подслеповатых глаз уставилась на городские огни, не в силах состязаться с ними.
Он осторожно взял ее за руку.
— Хочешь, я раз опишу тебя в качестве героини моего романа? Пойдем прогуляемся немного, и ты расскажешь мне про Каллисто?
— Милый, сегодня не надо меня подменять, ладно? Я не хочу, чтобы ты не спал две ночи подряд. Я сегодня справлюсь сама. Мне рассказали новый рецепт, как не заснуть. Две ложки растворимого кофе, сто грамм коньяка и заливаешь это колой. При необходимости можно повторить. Мне сказали: вообще глаз не сомкнуть. Так что сегодня ты поспи, а я посижу. А если захочешь, то будешь охранять меня завтра, хорошо?
Следующим вечером она призналась ему, что днем ей прислали очередной проект. И рассказала, как сложно ей было работать, постоянно переключаясь между программами, чтобы не оставлять Каллисто надолго без присмотра, но она справилась.
— Я же молодец, правда? — гордо сказала она.
Он согласился, шлепнул ее ниже спины в тщетной попытке воспитательного действия и сменил ее за компьютером.
— Спасибо, что готов помочь мне, — сказала она. — Спокойной ночи, дорогой.
— Я готов помочь тебе. Я хочу помочь тебе. Только я уже не уверен, что помогаю тебе, помогая тебе так...
До него доносилось ровное еле слышное дыхание его любимой, уже недосягаемой для его слов. Его альтер-эго стоял рядом с Каллисто, готовый дать отпор любой угрозе. Каллисто беспокойно озиралась по сторонам, потом вцепилась пальцами в плечо его альтер-эго.
— Я могу на тебя положиться? — спросила она. — Ты ведь защитишь меня, если они придут убить меня?
— Да, — напечатал он при помощи клавиатуры. — Ты можешь на меня положиться.
— Пожалуйста, пообещай мне.
Он понял, что ему очень не просто напечатать то, о чем она его просит. То, о чем они обе его просят. Ты просто программа, хотел ответить он. Это всего лишь...
Она посмотрела ему в глаза, не его альтер-эго, а ему самому, сидящему по эту сторону монитора.
— Пожалуйста — что бы ты обо мне ни думал — пообещай мне, что сделаешь все, чтобы защитить меня.
— Обещаю, — дрогнув, напечатал он.
Диспозиция: белый король на черной клетке e1, черный король на белой клетке e8, белый ферзь на белой d1, черный — на черной d8, белые ладьи на a1 и h1, черные ладьи соответственно на a8 и h8, белые слоны занимают клетки c1 и f1, черные — те же, только с цифрами 8, белые кони топчут белое поле b1 и черное поле g1, черные в свою очередь — черное b8 и белое g8, белые пешки занимают все литеры с цифрой 2, чередуя белые и черные поля, черные пешки — все клетки в седьмом ряду.
Интерьер: монитор с настороженной Каллисто, два кресла, стол между ними, псевдокитайских рептилий не видно под разобранной шахматной доской.
— Если я выиграю, ты выключишь компьютер, — говорит он. — Без всяких кнопок «выход из игры». Просто выключишь компьютер, и все на этом закончится.
Она пристально смотрит на него, внимательно слушая, что он говорит. Пальцы ее теребят пояс халата.
— А если ты выиграешь… — продолжает он.
— Я выиграю, — перебивает она. — Я лучше играю в шахматы, ты же знаешь.
Они делают свои e2-e4 и e7-e5, все по стандартной классической модели. Он знает, что она играет лучше него, но разве не стоит хотя бы попробовать? Игра продолжает разворачиваться по привычной схеме, они проходили это уже много раз, пока он вообще не отказался от идеи играть с ней в шахматы, потому что это стало значить либо быть битым, либо знать, что ты выиграл только потому, что твоя любимая, пока ты играл с нею в шахматы, играла с тобой в поддавки.
Однако на сей раз что-то идет иначе, он чувствует это. Сегодня она слишком сосредоточена на другой игре и не может ни сама проводить последовательную стратегию, ни просчитывать его ходы. Еще десять-пятнадцать минут, и она будет разгромлена. Каллисто, которую она так стремится защитить, станет причиной ее поражения. И он знает ее как человека своего слова, он понимает, что еще пять-десять минут, и она подойдет к компьютеру и нажмет на кнопку выключения питания. Он почти может представить ее пораженный взгляд, ее неверие в происходящее и как начинают горько блестеть ее глаза, когда она принуждает себя, будучи верной своему слову, одним нажатием кнопки перечеркнуть все, что стало ей таким дорогим.
Когда в начале игры ты жертвуешь пешкой, чтобы выиграть партию, это называется гамбит, — думает он, — а как называется, когда в эндшпиле ты жертвуешь ферзем, чтобы проиграть?
Интерьер: кресла, стол с драконами, поодаль компьютерный столик — все привычно, обыденно. Диспозиция: он выкладывает на стол, как шулер двух козырных тузов и джокера, два широких стакана и шкатулку. Крышка шкатулки гостеприимно раскрыта, внутри пакетик с нетающим снегом.
— С точки зрения традиционной морали, — посмеиваясь, сказала она, высыпая свою дорогу в рай, — средства, которыми ты пытаешься меня спасти, мягко говоря, не совсем типичны.
— Традиционная мораль из костылей может стать веригами, если ситуация нетрадиционная. Так что лучше попытаемся клин клином.
Она продолжала забавляться происходящим. Взяла у него стакан и пригубила виски.
— Ага, хороший ты мне придумал клин, нечего сказать.
— За тебя, — сказал он одновременно с глухим стеклянным ударом, когда они столкнули свои бокалы.
— Поддерживаю, — кивнула она и осторожно наклонилась к своей трапезе. — Но все-таки что хорошего, если мы заменим «Лилу» на это? Вместо одной наркоманки получишь другую. И, в конце концов, бросишь со мной возиться.
— Я с тобой, я не оставлю тебя, — сказал он, втягивая внутрь свой кусочек млечного пути. — Главное в пристрастии — это его тотальность. Если поменять одно пристрастие на десять или на сто, то конечно, сразу по сути свободнее не станешь — но станешь свободнее от каждого из пристрастий в отдельности, а далее — возможно, и ото всех них. Если не можешь победить своих врагов — раздели их. Divide et empera.
— Умный такой... — сказала она откуда-то издалека.
— Хочешь добавить: и поэтому ты со мной?
— Нет, конечно, дурачок! — сказала она близко-близко. — Я с тобой, потому что ты любишь меня. Что бы я делала с одним твоим голым интеллектом?..
Еще виски, огонь, разжигающий твое существо изнутри, еще млечного пути, чуть-чуть чужого искусства, чуть-чуть интеллекта, чуть-чуть нежных касаний. А потом она спохватывается и испуганно спрашивает его, как там Каллисто. Не находя у него ответа, она уходит туда, где может его найти. Он убирает порошок и в одиночку допивает свой виски.
— Ты же знаешь, — говорит он ее затылку спустя долгое-долгое время, — что с нашей конторой иногда сотрудничают некоторые люди или организации, чья деятельность… ну, не вполне легальна, мягко говоря. Есть такой человек по имени Хеймдаль — хотя может быть, это группа людей, скрывающаяся под одним ником, — так вот Хеймдаль занимается разными вещами, связанными с компьютерным софтом, опять же не вполне легальными. Я переслал ему копию «Лилы» с твоего компьютера. Он обещал помочь, чем сможет.
Она отвечает не сразу. Ее ответ: поворот головы. Ее ответ: внимательный, совершенно ясный взгляд. Ее ответ: внезапная слеза, в глубине которой он почему-то читает ее благодарность.
Ночью ей приснился странный сон. Наутро она уже его не помнила, все, что приснилось ей, ушло в потаенные, скрытые от нее самой глубины ее существа, откуда, вероятно, пред тем и возникло.
Ей казалось, как кто-то заходит к ней в спальню, чтобы застрелить ее. Она лежит в постели, боясь шелохнуться, скованная страхом, хотя понимает, что если убийца пришел именно к ней, не имеет никакого значения, выдаст ли она как-то, что не спит и знает о его присутствии, или нет. Тихий скрип паркета под ковром, еле слышное чужое дыхание. Она чувствует ужас от приближающегося неминуемого конца, конца всего, конца всему, но вдруг вместе с тем обнаруживает внутри себя неожиданный отголосок облегчения...
Ей снится, что, пока ей это снится, она открывает глаза, и ей кажется, что это он. Ей кажется, что человек, который зашел в ее комнату, пока она спала и смотрела свой сон, и который сейчас стоит в темноте рядом с ее кроватью, — это он, ее возлюбленный. Но она не может понять, что это за предмет у него в руке, темно, и ей не удается разглядеть, может быть, рука вообще пустая?
— Мне нужен выход, — говорит она темной смутноразличимой фигуре. — Мне нужен выход.
— Я твой выход. Выйди в меня.
Интерьер: привычный, дополнен непривычными предметами, а именно разбросанными книгами. На полу рядом с компьютером лежит большой энциклопедический словарь, раскрытый где-то на последней четверти, на нем книга по истории и культуре Индии, он видит ее название, потому что она лежит на энциклопедическом словаре, как мужчине естественно лежать на женщине, текстом вниз, обложной кверху. Один из драконов тщетно, но упрямо пытается укусить биографию Хемингуэя, покоящуюся на краю столика. Под столиком книга, название которой ему удается прочитать, только наклонившись и перевернув ее. Эмиль Дюркгейм, «Самоубийство».
— Милая, что происходит? — спрашивает он, приближаясь к ней сзади и обнимая ее за плечи.
— М? Каллисто сегодня училась летать. Правда, пока ей это не очень удается.
Он замечает, что на ее компьютере, помимо «Лилы», открыто еще несколько приложений.
— Я не про Каллисто. Тебе прислали новый проект?
— Нет, обещали завтра прислать, а что?
Он показывает ей на разложенные вокруг нее книги.
— А, это. Да так, искала кое-что, — она наклоняет голову к левому плечу и касается губами его среднего пальца. Сначала он просто чувствует влажное касание, потом легкую приятную щекотку, когда она начинает чуть посасывать краешек его пальца, одновременно дразня его кончиком своего языка. Вскоре он замечает, как от этой пустяковой ласки кровь все быстрее и несдержаннее начинает циркулировать по его телу, разгоняя по нему томящее беспокойное тепло.
Диспозиция: его левая рука обнимает ее плечо, его правая рука движется по ее блузке в направлении пуговиц. Его губы касаются нежной кожи ее уха и принимаются скользить вверх-вниз вдоль его ложбинок и бугорков.
— Так что ты искала? — шепчет он в ее ухо.
Она вздрагивает, то ли от его дыхания, то ли от самого вопроса. Потом ее губы отрываются от его пальца, и он уже почти жалеет, что спросил ее.
— Искала, как люди делают это.
— Это? — переспрашивает он, вычерчивая своим языком ее имя в сладкой раковине ее уха.
Она издает едва различимый стон, потом отвечает:
— Нет, не это. Другое.
Его рука замирает на пути к пуговицам ее блузки, как бы от удивления перед неожиданной находкой, и слегка сжимает ее грудь.
— Знаешь, мы, люди, не единственные существа, у которых инстинкт самосохранения вдруг оказывается слаб. Бывают животные-самоубийцы. Так, например, киты или дельфины, которые выбрасываются на берег. Лемминги, которые топятся целыми группами. Бурундуки, которые, когда теряют заготовленные на зиму припасы, бросаются шейкой на развилку ветки и таким образом вешаются. Лебеди, которые, скорбя о своей половинке, разбиваются о землю.
Он кладет обе ладони поверх ее блузки, чуть надавливает на ее груди, зажимает прячущиеся под блузкой крохотные пуговки из нежной плоти между своими пальцами.
— Большая часть неудавшихся самоубийств — на самом деле, псевдосамоубийства, когда самоубийца на самом-то деле хотел привлечь внимание и так организовывал свое «самоубийство», чтобы его успели остановить или откачать. Представляю себе миг панического недоумения такого «самоубийцы», когда он вдруг обнаруживает, что его самоубийство все-таки удалось.
Он чувствует, как под его пальцами ее соски становятся все тверже, явственно проступая на ее блузке. Его ногти легонько царапают их сквозь ткань, и он видит, как в ответ выгибается ее спина.
— Авраамические религии очень резко осуждают добровольный уход из жизни. Так правоверные христиане считают, что самоубийца не принимает, отвергает высшую божественную волю, а значит это — признак безверия. А может, церковь попросту запрещает людям вешаться и топиться, потому что не хочет, чтобы поредела ее паства. Мухаммед говорит, что на том свете «отравившийся будет вечно пить свою отраву, а спрыгнувший с высоты будет вновь и вновь падать в самую бездну преисподней». Другие религии относятся к самоубийству спокойно, а порой даже пощряют его при определенных обстоятельствах, как, например, синтоизм. В некоторых случаях и буддизм рассматривает самоубийство как действие, лишенное кармических последствий.
Его язык влажно дрейфует по линии вдоль ее тонкой шеи, как бы вымеряя ее длину, и, словно, сбившись, повторяя свое измерение снова и снова. Его пальцы расстегивают верхнюю пуговицу ее блузки, еще одну. Он обнажает округлость ее плеча, и целует его нежно, неторопливо, умножая удовольствие на каждую новую единицу времени. Потом он возвращается к ее ключице, язык выписывает постимпрессионистские фигуры на обратном пути по коже ее шеи, он обнимает губами мочку ее уха и вдруг кусает ее, раз, другой.
— В некоторых странах попытка самоубийства — это уголовное преступление. В других наказуемы подстрекатели и те, кто, как считается, довел человека до самоубийства.
Его рука исчезает под блузкой и краем глаза он замечает, как ее колени в голубых джинсах начинают тереться друг о дружку. Он не может видеть ее глаза, но ему представляется, что они в этот момент закрыты.
— Когда Сократа приговорили к смерти, а его сердобольные ученики явились к нему в темницу и начали уговаривать его бежать в другой город, чтобы там и дальше жить и философствовать, да еще для пущей весомости своих аргументов привели с собой его детей, которых он презирал, и жену, которая давно ему осточертела, он взял в руки чашу с цикутой и провозгласил: «Лучше яд, чем Ксантиппа!». А еще он сказал своим ученикам, что глупо бояться смерти, поскольку мы понятия не имеем, что это такое, — так отчего же нам бояться того, чего мы даже не знаем? Ведь, возможно, смерть — это благо.
Он продолжает расстегивать ее блузку, и вот она распахнута, и дерзкое молодое тело вырывается из-под скрывавшей его ткани, выстреливает наружу своей абсолютной неоспоримостью и очевидностью — бугорками груди со взведенными глазками сосков, изгибающейся линией живота, потаенностью пупка, еще более подчеркнутой колечком из белого металла.
— А вот Сенека вскрыл себе вены вместе со своей женой. Он — по приказанию Нерона, она — потому что захотела последовать за своим супругом. По этому поводу он сказал, что умирают они с одинаковым мужеством, но она — с большей славой. Марк Антоний бросился на меч после поражения, нанесенного ему Октавианом. Царица египетская Клеопатра последовала за ним несколько дней спустя, как утверждается, опустив руку в корзину с ядовитой змеей. Стефан Цвейг и его жена, бежавшие от нацистов в Бразилию, приняли снотворное и умерли в объятиях друг друга.
Он сжимает и поглаживает ее грудь и в то же время движется к низу ее живота, к тесным джинсам, почти вросшимся в ее тело. Он выворачивает ткань вокруг круглой металлической пуговицы на поясе ее джинсов и встречает ее руку, которая выталкивает строптивую пуговицу из раскрытой им петли. Его ладонь прижимается к ее телу, проникнув под ласковый шелк ее белья, и медленно утопает между зубьями молнии, которая разъезжается сама по мере наступления его руки, утопает, в то время как она широко разводит ноги в стороны, утопает, пока его пальцы не погружаются во влажные мягкие складки ее плоти. Она вздрагивает. Шумный выдох. И затем она продолжает рассказывать.
— Эрнест Хемингуэй в конце своего жизненного пути был помещен в психиатрическую лечебницу, где по предписанию врачей подвергался серии сеансов электросудорожной терапии. Когда, выписавшись из клиники и вернувшись домой, он обнаружил, что утрачивает память, а также больше не может письменно излагать свои мысли, он взял свое любимое оружие, свое любимое ружье, пальцем ноги спустил курок и — бах! — прощай, Эрнест. Киник Антисфен заколол себя, не желая продолжать свою жизнь в немощном старом теле. После десятка лет страданий от раковой опухоли, бежавший в Англию от нацистской юдофобии Зигмунд Фрейд попросил своего врача о смертельной дозе морфия. Вирджиния Вульф пыталась свести счеты с жизнью несколько раз. Головные боли, галлюцинации, личные потрясения и война привели к тому, что в один прекрасный день она набила карманы своей одежды камнями и утопилась.
Его рука в тесной ловушке ее джинсов, невыносимо ограничивающих его движения. Он плавно поглаживает средним и безымянным пальцами нежный вход в ее естество, она выбрасывает свою руку за спинку кресла и сжимает его ногу сзади чуть выше колена. Ее ногти впиваются в его кожу сквозь брюки так сильно, что он чувствует, как увлажняются глаза. Другая ее рука по-прежнему лежит на мыши, указательный палец щелкает по кнопке, чтобы открыть новый текст. Он обнаруживает на экране монитора отражение ее лица. Были ли ее глаза закрыты до этого или нет — сейчас они открыты.
— Юкио Мисима считал, что любой политический акт должен соответствовать высшим эстетическим требованиям, а подлинная красота должна воздействовать на людей политически. Дописав свой последний роман, он попытался совершить государственный переворот, который был заведомо обречен, и после его провала, сделал сепукку. Отто Михельштедтер, один из вдохновителей Юлиуса Эволы, выстрелил в себя на следующий день после того, как написал свою диссертацию. Он покончил с собой, потому что твердо верил, что ему больше нечего добавить к написанному им. Винсент Ван Гог застрелился, закончив своих «Воронов на пшеничном поле».
Он чуть извлекает свою руку из плена ее джинсов ровно настолько, чтобы подушечками пальцев нащупать маленький курносый выступ, будто бы созданный из самой нежности и истомы. Он смотрит на текст следующего открытого файла и видит, как ее отражение резко закусывает губу.
— После смерти Маяковского перед официальной советской прессой возникла щекотливая задача: как великий певец Революции мог сочетаться с фактом бытового самоубийства? В одной из газет того времени журналист выкрутился, как бы располовинив Маяковского, разделив его на великого Человека и просто человека. Просто человек может в минуту душевного смятения уступить слабости, что и случилось, однако с советским народом навсегда останется великий Человек Владимир Маяковский. Типа это вообще были разные люди, и не стоит судить одного по деяниям другого. Муза Маяковского Лиля Брик однажды увидела сон, в котором она негодовала по поводу ухода Владимира из жизни, в ответ на что Маяковский, тепло улыбаясь, передает ей пистолет. В 86 лет после травмы, парализовавшей ее, Лиля Брик выпила смертельную дозу снотворного.
Каллисто на мониторе устроила привал, разбив лагерь на пестром от цветов лугу, почти на самой границе леса — чтобы было, где спрятаться, если вдруг нагрянут враги. Она лежит на примятой траве, завернувшись в плащ, подставив лицо теплому солнцу. Ее глаза закрыты, руки под плащом, она что-то негромко мурлычет.
— Факт самоубийства Есенина до сих пор оспаривается. Некоторые люди считают, что это было замаскированное под самоубийство убийство — из ревности или по политическим соображениям. Прощальное стихотворение Есенина написано кровью, как утверждается, из-за отсутствия чернил. Марина Цветаева повесилась, не выдержав политической травли ее и ее близких. Вторая жена Сталина, Надежда Аллилуева, застрелилась в Кремле в 1932 году на следующий день после всенародного празднования 7 ноября.
Круговые движения его пальцев чередуются с продольными движениями вниз-вверх. Ему кажется, что он сам настолько сливается с этими движениями, что сам становится ими, сам становится мягким движением вниз-вверх вдоль влажной складки, бесконечным круговращением вокруг холмика сладкой плоти.
— В Индии существует ритуал сати — самосожжения вдов после смерти мужа. Разводился большой костер, на который восходила женщина, пережившая своего мужа. Хотя сати должен был быть добровольным актом, женщин часто принуждали к нему, морально или даже физически. Сегодня сати не только запрещен, но даже простые наблюдатели этого ритуала подвергаются жесткому уголовному преследованию. Однако полностью искоренить многовековую традицию не удается, и этот ритуал совершается снова и снова.
Ему кажется, что нежный зверь под его пальцами становится тверже. Хотя, возможно, это ему только представляется. Ему кажется, что нежный зверь под его пальцами становится больше. Хотя вполне возможно, что это тоже ему только представляется. Но ему упрямо кажется, что нежный зверь под его пальцами становится тверже и больше.
— У индейцев Майя ритуальный суицид был формой жертвоприношения богам.
Его ладонь то почти целиком высовывается из ее расстегнутых джинсов, то почти полностью ныряет под них. Этот повторяющийся ритм сминает ее белье внизу под джинсами, и металлические зубчики молнии уже скребутся по наружной стороне его ладони, оставляя поверх его взбухших вен узкие, но длинные и частые царапины, меняющие свой цвет от белесого к розовому и, наконец, к красному.
— Сепукка считается частью пути воина, только самоубийство может спасти честь самурая в случае его позора или позора его господина. Широко известно предание о 47 ронинах, отомстивших за своего сюзерена. Так вот в этом сказании повествуется не только о том, как самураи убивали сами себя. Неоднократно повторяется сюжет, когда, например, престарелые родители самурая добровольно уходят из жизни, чтобы забота о них не мешала делу мести, которому должен был посвятить всего себя ронин.
Он чувствует, как кровь отчаянно циркулирует в его детородном органе, как жар растекается по сосудам его собственного тела, чувствует, как низ живота становится тяжелее и тяжелее, почти до боли.
— Эмиль Дюркгейм провел исследование и пришел к выводу, что наибольшее количество самоубийств вовсе не в неразвитых странах, где люди постоянно испытывают нужду и лишения, а, наоборот, в наиболее благополучных обществах, где люди живут в достатке и комфорте.
Он снова скользит к самой нижней точке, к жадно подрагивающим вратам в ее лоно, сгибает свои пальцы латинской литерой J и, погрузившись в нее, передает ей прихотливый ритм своей любви уже изнутри. Ее ногти вонзаются в его ногу с новой силой, голова судорожно наклоняется вперед, утыкаясь подбородком в выемку между ключицами. Хриплым, сдавленным голосом она продолжает:
— Некоторые суицидники морят себя голодом, доводя свой организм до полного истощения. И ведь наверняка есть люди, которые сознательно убивают себя обжорством. А некоторые нападают на военных или полицейских, рассчитывая, что те применят оружие. Это, кстати, распространенный прием с давних пор.
Тяжесть чуть ниже центра его собственного существа становится головокружительно невыносимой, и он, едва отдавая себе отчет, прижимается бедрами к спинке ее кресла. Картинка по краям его зрительной зоны утрачивает последний намек на четкость, комната вокруг начинает покачиваться, накреняясь то влево, то вправо.
— Раньше, самоубийцы предпочитали вешаться, бросаться со скалы, топиться, травиться ядом, сжигать себя заживо — все это зависело от того, что было типичнее для данной культуры, от того, что предписывало общество, ну и, конечно, от реальных возможностей — как ты можешь утопиться, если ты посреди пустыни? С появлением огнестрельного оружия люди стали стреляться. Современный мир щедр на самые изощренные способы суицида: один оголяет провод от телевизора, другой выпивает раствор для очистки труб, третий закрывается в гараже с включенным двигателем, десятый прыгает под поезд в метро. Утверждают, что некоторые пытались свести счеты с жизнью, сознательно поглощая радиоактивные вещества, но это как-то уж совсем маразм, по-моему, как ты считаешь, милый?
Его сердце бьется сильнее в ответ на биение ее сердца, его дыхание учащается, когда он слышит, как участилось ее дыхание. Сквозь глухие удары разгоряченной крови до него доносятся ее слова. Они не нравятся ему, но ему нравится, как вдруг сбивается ее речь, как между словами неожиданно вклиниваются паузы, отрывистые вдохи, как голос ее слов становятся все суше, а голос ее бессловесного — все более влажным. И он продолжает слушать ее, желая, чтобы ее речь стала еще более сбивчивой, чтобы неожиданных пауз и вздохов в ней становилось все больше, чтобы доречевое, наконец, преодолело в ней оковы речи.
— К наименее болезненным способам... самоубийства относятся принятие смертельных доз снотворных или наркотических препаратов, некоторых ядов и вскрытие... вен... в теплой ванне. А наиболее болезненные — это выпивание... концентрированной щелочи или кислоты и самосожжение. Неординарной... силы духа... требует вскрытие... сонной артерии.
К отдыхающей Каллисто крадется какая-то тень. Что это такое разглядеть невозможно, ее очертания смазаны, она замирает за ближайшими деревьями, выжидая.
Не покидая ее лона, он возобновляет круговые движения подушечкой большого пальца. В мониторе он видит, как она беззвучно открывает рот, безгласный крик длится и длится, она резко сводит колени вместе, ее рука отрывается от мыши, сжимается в кулак и замирает на полпути к тому месту, где находится его рука. Ее тело заваливается на правый подлокотник и чуть подрагивает.
Тень, затаившаяся в деревьях, резко перемещается на несколько метров вбок и, крадучись, выходит из-за прикрытия деревьев.
И словно в ответ на это она выпрямляется в кресле, мягко, но уверенно сжимает его руку и медленно отводит ее в сторону.
И он снова ловит себя на мысли, что, наблюдая женщину на пике ее наслаждения и затем низвергающуюся в оглушающую бездну по ту сторону этого пика, никогда не можешь знать наверняка, что это все действительно взаправду, а не искусная игра, сыгранная, чтобы и не ранить чувств мужчины, но и освободиться от его все более утомительного или не вполне уместного внимания.
— Гностики утверждают, — говорит она негромким, но ровным голосом, кладя руку на мышь, — что физическая материя — это темница для вечного духа, частиц света, которых обманом заманили в мир тьмы, поэтому жизнь тела, а тем более рождение новых тел — это смерть духа, то есть духовный суицид.
Она целует его руки.
— Я люблю тебя, — говорит он.
— …Каллисто.
— Что, прости?
— Скажи: «Я люблю тебя, Каллисто».
— Но… я люблю тебя… а не Каллисто…
— Хеймдаль сказал, что не может так исправить файлы твоего клиента, чтобы при этом сервер не закрыл доступ к себе.
— Если твой Хеймдаль такой всемогущий, как ты про него рассказывал, то неужели он не может договориться с сервером?
Он покачал головой.
— Теоретически может. И на практике, вроде тоже, хотя на это уйдет уйма времени, а мы-то с тобой так и застрянем в нынешней ситуации. Но он говорит, что дело не в самих файлах. Твой клиент был инфицирован.
Она вскинула брови, потом кивнула, будто давно подозревала что-то подобное.
— Вирус?
— Да. Он нашел его следы и сейчас пытается найти способ, как с ним бороться.
— Он сказал, как скоро он сможет отыскать этот способ?
— Пара дней, если все пойдет гладко. Но еще он сказал, что это необычный вирус. Иначе мы бы его давно выловили сами.
— Что значит необычный? Насколько необычный?
Он опустил взгляд и развел руками.
— Не знаю, как это объяснить. Я вообще не понимаю, как такое может быть. И Хеймдаль тоже не уверен, что все именно так. Скажем так: это его рабочая гипотеза.
Она сжала его локоть в жесте мольбы.
— Ну так что не так с этим вирусом?
— Он говорит, что этот вирус передается людям. Искать его на твоем компьютере, возможно, бессмысленно, потому что он теперь в тебе. И уже изнутри тебя инфицирует программу клиента.
Он замолчал, потом осознал, насколько фантастично все это звучит, и добавил:
— Киберпанк какой-то. Хочешь, верь, хочешь, не верь, это просто его рабочая гипотеза. Тебе не зачем брать это в голову.
Ее лицо еще более посерьезнело, на лбу собрались морщинки беспокойной сосредоточенности. Ей показалось, что внутри себя она была готова к такому объяснению, что где-то на границах своего сознания, она допускала или даже подозревала что-то подобное.
— Не знаю… Возможно, это не такая уж и фантастика, — сказала она, — но кто пишет такие вирусы?
— Я тоже спросил об этом. Он без понятия. Возможно, никто их не пишет.
— Откуда же они тогда берутся?
— Он сказал, хотя это уже полный бред, что, возможно, они пишут сами себя.
Она не нашла, что сказать на это. Бросила взгляд на монитор, чтобы оценить ситуацию в «Лиле», потом снова обернулась к нему.
— По его мнению, это сейчас не важно, тем более, что он даже при всем своем желании не надеется получить ответ о происхождении этого вируса. Или не желает посвящать меня в то, что, может, и знает. Сейчас нам важно решить проблему, и он над этим и бьется.
— Может, это сейчас и вправду не столь уж и важно, — согласилась она. — Надеюсь, у твоего знакомого все сложится, и через пару дней это наваждение закончится.
Она вымученно улыбнулась и повернулась обратно к монитору. Он наклонился и поцеловал ее волосы на затылке.
— Закончится. Он мастер своего дела. Особенно, когда ему хорошо платят. Я люблю тебя. Все будет хорошо.
Что он не сказал, так это то, что, по словам Хеймдаля, если это действительно такой необычный вирус, то, скорее всего, его нельзя уничтожить. Нельзя запереть под карантин. Его можно только изгнать. И тогда встает вопрос: куда этот вирус пойдет дальше?
Она ложится рядом с ним. У них есть немного времени, пока Каллисто находится под защитой ее друзей.
— Я боюсь за Каллисто, — говорит она.
— Почему? Это же только твой игровой персонаж.
— Нет, Каллисто, это больше, чем мой игровой персонаж, Каллисто — это я.
— Твоя одежда, — говорит он, — это ты?
— Ну я, конечно, вкладываю частичку себя в каждую свою шмотку, но моя одежда — это моя одежда, разумеется, моя одежда это не я.
— Так же как твой дом, твой байк, твои проекты?
— Ну да.
Он берет ее руку.
— А это ты?
— Я, — соглашается она.
— Нет, — возражает он, — это твоя рука, но это не ты. Ты же понимаешь, что твое не значит ты, а ты не значит твое. Твое есть, потому что есть ты, а не наоборот.
Он касается ее плеча.
— Это ты? — спрашивает он.
— Я.
— Нет, это твое плечо, но это не ты.
Он проводит пальцами вдоль ее ноги.
— Это ты?
— Нет, это моя нога! Это моя нога. Но и я тоже.
— Нет, это не ты. Это только твоя нога.
Он встает, идет к туалетному столику, возвращается с зеркалом и дает ей взглянуть на свое отражение.
— Что ты видишь?
— Себя.
— А если точнее?
— Свое лицо.
— Это ты? — повторяет он вопрос.
Я! Я! Я! — хочется закричать ей. Она поджимает губы и смотрит на него в упор.
— Это твое лицо, но это не ты, — говорит он очень мягко и улыбается ей очень теплой улыбкой. — Это твое лицо, это мое любимое лицо, мне трудно прожить день, не видя его, но это же только твое лицо, это не ты.
Он нежно касается ее лица, и от его добрых прикосновений ей становится спокойнее.
— Хорошо, — говорит она. — Моя рука — это моя рука, но это не я, моя нога — это моя нога, но это не я, мои волосы — это мои волосы, но это не я. К чему мы об этом говорим?
Он показывает на картинку по ту сторону монитора.
— Каллисто. Это твой игровой персонаж. Твое виртуальное альтер-эго. Но это не ты.
Она лежит, молча глядя на монитор, потом на себя, потом на него.
— Мои руки, мои ноги, мои волосы, мое лицо... Все это не я. Мои мысли... Они даже не всегда мои... Все это не я. А где же тогда я? — наконец, произносит она.
[EXIT]
Через пару дней он вставил в ее компьютер флэшку и запустил программу.
— Как работает антивирус? — спросила она.
Он набрался решимости и ответил:
— Очень просто. Это охотник. Он отыщет и убьет твоего персонажа.
— Что??? — она вскочила с кресла и застыла, не зная, то ли кидаться на него, то ли обратно к компьютеру, беспомощно разбросав руки. — Это… это еще можно остановить?.. Прервать?..
— Нет, — он покачал головой.
— Нет?.. Нет… Но почему? Почему все должно быть так? Зачем убивать мою Каллисто???
Она принялась стучать по его груди своими кулачками, покуда он не прижал ее к себе, так, что она уже не могла размахнуться. Он видел, как ее глаза наполняются слезами, затем почувствовал сильную боль там, куда вонзились ее зубы.
— Шш, — прошептал он.
Она попыталась вырваться из плена его объятий и, когда ей это опять не удалось, укусила его снова. На этот раз укус был уже не столь болезненным, она отвернулась от него, ее тело обмякло.
— Зачем? — повторила она, всхлипывая.
— Прости, пожалуйста. Так надо. Тогда тебе не надо будет постоянно бояться за ее жизнь. Мы выключим этот компьютер, поедем гулять по городу, потом посидим в кафе. Потом у тебя все станет, как прежде. У нас все станет, как прежде.
Она отвернулась и покачала головой.
— Мне так трудно поверить, что ты так поступил с Каллисто… со мной…
— Это был единственный выход. Вирус слишком глубоко проник в тебя.
Она ничего не ответила, лишь продолжала всхлипывать, обессилено повиснув в его объятиях.
— Ты сможешь меня простить? — спросил он, когда она немного успокоилась.
— Не знаю, — хрипло ответила она, — мне сложно сейчас о чем-либо думать… Наверное, смогу. И, наверное, не сразу…
— Хорошо, — кивнул он, потом сел в кресло и посадил ее на колени. — Договорились.
— Выродок, — беззлобно сказала она и уткнулась лицом ему в плечо. — Теперь что в нашей программе? Кафе?
— Нет, сначала прогулка. Пойдем?
— Как хочешь. Пойдем. Как скажешь. Куда угодно.
Она оторвалась от его плеча и вдруг замерла, пораженная. Его лицо было спокойным, он даже чуть-чуть улыбался ей такой теплой и заботливой улыбкой, но в глазах застыла такая мука, которой ей не доводилось там видеть никогда.
— Что такое? Что-то еще случилось? — спросила она.
Он глубоко вздохнул.
— Ты должна выслушать меня. Только, пожалуйста, не перебивай, хорошо?
Она чуть заметно кивнула.
— Я солгал тебе. Это была ложь. Насчет гибели Каллисто. Программа, которую я принес, лишь вернет в «Лилу» кнопку выхода из игры. Но я должен был соврать тебе, прости меня снова. Иначе мы бы не смогли избавиться от вируса, который, возможно, проник в тебя.
— Так Каллисто жива? — произнесла она после долгой-предолгой паузы.
— Да, можешь проверить прямо сейчас.
Ее пальцы меланхолично прогуливались по его груди, затем они нашли галстук и принялись задумчиво поглаживать вышитый узор.
— Не-а, — ответила она. — Обязательно проверю, но потом. Когда вернемся.
Они неторопливо потягивали обжигающий кофе, запах корицы приятно щекотал ноздри всякий раз, когда они подносили кружку к губам.
— Каллисто была нимфой, ты помнишь?
— Ну да, — согласился он.
— Однажды на свою беду она попалась пред очи самого Зевса. И он, как это с ним частенько случалось, полюбил ее.
— Ну этот вообще не мог пройти мимо ни одной юбки...
— И не только юбки, вспомни Ганимеда. Но я, тем не менее, полагаю, что речь все-таки идет о любви. И вот Зевс, приняв образ Аполлона — а у него ведь, похоже, был какой-то сложный психологический комплекс: как только дело доходило до этого самого, он все время пытался прикинуться кем-то другим, — так вот, приняв образ Аполлона, Зевс очаровывает Каллисто. Кстати, существует версия, по которой Зевс, добиваясь расположения нимфы, превращается не в Аполлона, а в Артемиду.
— Ох уж эти греки.
— Короче, нимфа попала. Гера в очередном припадке ревности превращает ее в медведицу, которую на охоте убивает Артемида, как утверждается настоящая, хотя кто знает — может быть, это был тот же Зевс, снова превратившийся в богиню-охотницу?.. Однако Зевс, хоть и серийный эротоман, но старых своих подружек не бросает — дарит ей бессмертие и превращает в созвездие Большой медведицы... Когда я открыла для себя «Лилу», я нашла Каллисто, нашла себя в Каллисто. Я полюбила ее. И она почти отняла меня у тебя. Ты сказал мне, что Каллисто умерла, а потом... потом она родилась для меня снова, бессмертная и какая-то далекая. Все, миф завершен. Теперь, когда у меня снова есть кнопка выхода из игры, я спокойна за Каллисто. Страха за нее больше нет. Возможно, она даже переживет меня.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился он.
— Когда я заканчиваю игру, с ней ведь ничего не происходит. Ей ничто не угрожает. И еще. Она даже не стареет. А я вот буду стареть.
Он улыбнулся ей со всей нежностью, на которую был способен, и обнял ее за плечи.
— Ну, думаю, тебе еще ох как далеко до старости.
Она подмигнула ему.
— Да, ты прав, черт тебя подери, — и посерьезнела. — Но это не спасает меня от мыслей о том, что когда-нибудь старость ждет и меня.
Пауза. Потом:
— Я боюсь старости.
— Ну конечно. Это же естественно. Старость никому не нравится. Никому не хочется стареть. Но я почти уверен, что и в старости ты будешь очень красивой.
— Дурачок. Не буду, конечно. Но даже не в этом дело. Я боюсь не уродства, я боюсь, что силы, которые есть сейчас, покинут меня, что тело мое станет больше не моим, я боюсь болезней, от которых меня уже никто не вылечит, я боюсь немощи. Боюсь, что не смогу однажды встать с постели, не умру, но просто не будет сил встать и, скажем, налить себе воды.
— Ну тогда я налью тебе воды. И буду сидеть рядом с тобой и в старческом маразме рассказывать тебе какие-нибудь бредовые побасенки.
Она негромко засмеялась.
— Спасибо, мой рыцарь, мой будущий верный старец-маразматик. Хотя, прости меня, но ты же сам можешь к тому времени быть таким же немощным, как и я.
— Нам помогут дети.
— Да, наверное. А если нет?.. И знаешь, тебя ведь тоже уже может не быть со мной…
— Не надо об этом думать, прошу тебя.
— Я и не хочу. Оно иногда само. Думается… Я не хочу остаться одна, старая, немощная, я не хочу, чтобы ты оставил меня. Знаешь, в старых сказках про принцев и принцесс что-то есть!
— Что именно?
— В самом-самом конце. «…И умерли в один день». Мы с тобой должны умереть в один день.
Он попытался поцеловать ее, но она пристально-пристально смотрела ему в глаза.
— Нет, я серьезно. Я совершенно серьезно. Давай с тобой умрем в один день!
Он долго смотрел на нее, такую молодую, такую не-немощную, пил взглядом каждую корпускулу ее красоты и потом, без тени иронии на лице, кивнул.
[NO EXIT]
Она поняла, что теряет его, когда за три дня он не улыбнулся ни одной ее шутке. Всякий раз, когда он был рядом, он одновременно оказывался где-то не здесь, где-то в глубине самого себя. Сначала она стала ревновать к этому не здесь, где теперь пребывал он, а потом догадалась, что этого не здесь нет нигде. Не здесь, в котором он терялся, не было никаким другим местом, он никуда не уходил, он просто исчезал отсюда.
Она попыталась разговорить его, но обнаружила, что он знает о происходящем немногим больше нее самой.
— Наверное, просто устал, — предположил он через некоторое время и попытался улыбнуться ей. — Просто за что бы я ни брался — опускаются руки. И как-то все тускло... Осень?
— Ты же всегда был таким сильным, — удивилась она. — Что случилось с тобой?
Он растерянно почесал лоб, смотря куда-то перед собой.
— Помнишь, у Мураками где-то была такая мысль, что все люди одинаково слабы. Но есть те, кто хотя бы притворяется сильными… Не знаю, похоже что-то сломалось, как ни банально это звучит. Какая-то деталь, может быть, и не самая главная, но без нее иногда не хватает сил даже для того, чтобы притворяться сильным.
Они помолчали, потом он уловил в этом молчании нарастающие нотки ее беспокойства.
— Все хорошо, — успокаивающе сказал он, — не бери в голову... Кстати, а что это шуршит?
— Где? — она прислушалась, после чего огляделась по сторонам. — Тебе, наверное, послышалось.
Интерьер: хорошо знакомые кресла, стоящие по разные стороны столика с инкрустацией на китайские мотивы. Все на своих местах. Диспозиция: он сидит в кресле, она стоит в дверном проеме, наблюдая за ним. Он держит в руках книгу, за вечер он не перевернул ни одной страницы. Он отрывается от книги, смотрит на нее, понимает, что она так стоит уже давно, читает в ней ее неозвученный вопрос.
— Это все больше начинает напоминать тот рассказ, — с негромким вздохом объяснил он, — «Дверь в стене», помнишь, я читал тебе? Печальную часть этого рассказа.
— Ты все время проходишь мимо двери в свой волшебный сад?
— Они хотят, чтобы я стал министром.
— Ну если так, то, наверное, тебя надо поздравить?
— Да, и они непременно поздравят. Но я не хочу, чтобы меня с этим поздравляла ты, милая.
— Я... понимаю.
— Да, ты понимаешь. И в этом разница между тобой и ими. Им кажется, что то, что они предлагают — это высший пилотаж для любого, у кого есть крылья или кто хотя бы умеет подпрыгивать. И чтобы тебя приобщили к этому высокому полету — это благодеяние, о котором должен мечтать каждый. Им кажется, что у них есть так много, что у них есть все, но ведь на самом деле у них нет ничего. Их полет не в небе, их полет — над самой землей, но какими небожителями они себя ощущают. И даже не думают, что небо — не только для нашего самолюбования.
— Тебе не дадут принимать решения самому? Так, как ты считаешь правильным?
— Конечно, нет. И если я не буду делать, что мне говорят, они лишат меня всего.
— Знаешь… Они не лишат тебя меня.
Он повернулся и долго пронзительно смотрел на нее, не произнося ни слова.
— Помнишь, мы как-то разговаривали о том, что твои руки — это еще не ты, что твои глаза — это еще не ты, все, что у тебя есть — это еще не ты? — спросил он наконец.
— Помню, — кивнула она.
— И ты еще спросила: а где тогда ты? Помнишь?
— Да, помню.
— Я не смог сказать тебе это тогда. Сам не знаю, почему. Наверное, я подумал, что это не покажется тебе убедительным…
— Что ты хотел сказать мне?
Он улыбнулся и прижал ее руку к своей груди.
— Здесь, — сказал он. — Ты здесь.
— Что это шуршит? — вдруг озадаченно спросила она.
Интерьер: он полулежит в кресле, запрокинув голову. Она полулежит сверху, ее глаза также ищут дверь в потолке. Все медленно вращается вокруг своей оси, которая медленно вращается вокруг своей оси, которая движется кругами вокруг двух тел, полулежащих в кресле, медленно вращающемся вокруг своей оси. Диспозиция: белое на черном, белое на белом, кристаллики белого на верхней губе, на черном полиэстере с шерстью, обтягивающем бугорки ее груди, на его приспущенном галстуке. Пара полупустых аптечных склянок с цветными капсулами. Курящаяся дамская трубка, невероятно длинная. Тут и там мысли, лежат, парят, как застывшие кубики со словами. Они складываются кирпичик к кирпичику — и получаются предложения, которые они предлагают друг другу и на которые, кажется, отвечают еще до того, как слова оказываются произнесены. Просто он складывает в воздухе перед собой кубики со словами, а она внимает его бестелесным движениям и начинает переставлять кубики в другом порядке, отбрасывая один-два в сторону и прикладывая к ним парочку своих, после чего то же самое проделывает он.
Знаешь, все такое несовершенное. И кем бы ты ни был, что бы ты ни пытался сделать, ты ничего не сможешь изменить по сути. Мы бессильны. Я бессилен.
Ну не так уж и бессилен. Ты многое можешь.
Ну да, но это все ничтожно. Мир несовершенен, и мы никак не можем сделать его совершеннее. Мир несовершенен и еще больше несовершенен тем, что он не дает нам ни единого шанса сделать его совершенным.
Ну так, может, и не стоит думать, как переделать весь мир, а стоит делать то немногое, что в твоих силах, то, что, не смотря на свою ничтожность, хоть что-то да значит.
Да. Стоит. Я знаю. И именно поэтому я еще все-таки что-то пытаюсь сделать. Тут. Там.
Ну так а, может, тогда мир не так уж несовершенен? Может, он просто есть, такой, какой он есть?
Не знаю, раньше я был убежден в этом. Но сейчас я никак не могу с этим согласиться. Он дефектен, он не дает нам не быть дефектными. Он предлагает множество возможностей, всего себя, вот я, мир, берите меня, но изначально ограничивает нас нашей дефектностью — и чего бы мы ни имели, чего бы ни достигли, мы всегда — всегда! — будем лишены всего остального, намного большего, бесконечно большего.
Что шуршит?
Это от него, — он мысленно показывает на белый порошок.
Он не шуршит! Он не умеет шуршать!
Она встает и, выставив руки перед собой, словно тарелку радара, начинает расчерчивать комнату разбегающимися фракталами своих шагов. Он, как завороженный смотрит на нее, любуется ее движениями, ее стройной светло-зеленой походкой цвета сирени, тем как она придвигает другое кресло к платяному шкафу, тем, как фантастически красиво она встает на нем на цыпочки, тянется всеми стрелочками своих чулок, всеми складками на своей юбке, всем своим позвоночником, совершенно зримым под полиэстером и шерстью ее кофты, своими доверительно раскрытыми подмышками, почти касающимся спины напряженным затылком, своими вздернутыми руками, тонкими пальцами, случайными кольцами и чуть стершимся маникюром — туда, в неизвестность наверху платяного шкафа. И уже с зарождающимся пониманием он наблюдает, как она забрасывает в эту неизвестность руки и снимает с платяного шкафа большую картонную коробку из-под сапог. Он выталкивает себя из положения «полулежа» и движет свое тело к ней, чтобы взять коробку из ее рук и помочь ей спуститься, пока кресло под ее ногами не вздумало из-под них ускользнуть. Он ставит коробку на стол. Они вместе снимают картонную крышку с прорезанными в ней отверстиями, и кожистая черепашья голова медленно понимается, чтобы вперить в них два черных блестящих глаза.
Она всплескивает руками.
Мы совсем забыли о Мане! Маня спала всю весну и все лето и вот проснулась. К зиме! Какая смешная неправильная рептилия!
Ага, проснулась, чтобы снова обнаружить, что все, что у нее есть, — это ее коробка.
Она приносит с кухни листик салата, он насыпает черепахе щепотку порошка.
Спустя несколько дней он стоял перед зеркалом в ванной комнате, сжимая в руках электробритву. Всю свою жизнь он пользовался обычными бритвами и сейчас смотрел на это устройство как на чудную диковину. Но это был подарок, и он считал себя обязанным если и не открыть новую страницу в своей жизни, то хотя бы попробовать. Он воткнул штепсель в розетку и оглядел свою наметившуюся за сутки щетину. Его отражение нахмурилось усталому, какому-то изнуренному виду его лица. Он пожал плечами и только лишь развел руками перед своим отражением. Ничего, подумал он, я найду выход. Обязательно.
Он поднес электробритву к лицу и нажал на кнопку. То, что произошло в следующую секунду, можно было бы объяснить неисправностью устройства, износом проводки, еще чем-то подобным, но то, что он увидел в зеркале в тот момент, когда вдруг все вокруг озарила яркая белая вспышка, после которой вся квартира погрузилась в кромешную темноту, — то, что он увидел в тот миг в зеркале, так просто он себе объяснить не мог. В кратчайшее мгновение ослепительного белого света в зеркале больше не было его лица, усталого, изнуренного, какого угодно. Прежде чем его окутал мрак, он успел разглядеть, как с той стороны зазеркалья на него внимательно смотрит другой человек. И когда в полной темноте, тщетно пощелкав выключателем, он стал наощупь пробираться в спальню в надежде нашарить свой мобильник, он поймал себя на мысли, что не вполне уверен, кто этот он — тот, кто наощупь пробирается в спальню. Он почувствовал, как его сердце учащенно забилось, и прислонился в темноте к стене, чтобы чуть отдышаться и успокоиться. Он осознал, что не может сейчас сказать наверняка, будет ли его лицо, когда на него снова упадет свет, действительно его лицом.
Интерьер: кресло, кресло, стол чуть поодаль, картонная коробка. Диспозиция: он в кресле, она в кресле напротив — взгляд в сторону, Маня в коробке.
— Скажи, — она на пару секунд замолчала, то ли подбирая слова, то ли решаясь, стоит ли продолжать, — Мы вчера пели?
— Пели? — переспросил он. — Что?
— Да, пели ли мы вчера? Мне нужно знать. Я очень хорошо помню, как мы пели…
— А зачем тогда ты спрашиваешь меня об этом?
— Я очень хорошо помню, как мы пели. Но я не помню, было ли это на самом деле или в моем сне.
— А что мы пели?
Она повернулась к нему, пытаясь увидеть в нем ответ на свой вопрос.
— Сначала я спела тебе про русскую рулетку. Сама не знаю, почему. Вот это:
Ты вчера невзначай потерял свою тень
И сегодня не ты, а она гостит у меня
Мы чуть-чуть поиграем здесь, в темноте –
Пистолет, я и тень…попытайся понять
А потом ты подхватываешь:
Ты еще не знаешь,
насколько всё это будет всерьез
У меня осталось два часа до рассвета
и еще один нерешенный вопрос
Потом, вроде, мы вместе:
Знаешь, как это сложно – нажать на курок
Этот мир так хорош за секунду до взрыва…
И ты заканчиваешь:
Мы накажем друг друга высшей мерой отчаянья
для того, чтоб из памяти этот вечер изъять…
Здесь одна только пуля…Не огорчайся, -
я кручу барабан и эта пуля – моя…
— Да уж, нашли, что спеть, — усмехнулся он. Диспозиция меняется: он встает и садится на подлокотник ее кресла, берет ее за руки, пытается заразить ее своей улыбкой.
— Погоди. Ты же знаешь, что дальше было?
— Расскажи.
Она кивнула.
— Потом я почему-то запела:
She's got her eyes open wide
She’s got the dirt and spit of the world
her mouth on the metal
the lips of a scared little girl
and it spins around 1...2...3
and we all lay down 4...5...6
some do it fast
some do it better in smaller amounts
— Боже… — он взял ее за руки. — Тебе так тяжело? Так невыносимо?.. Прости меня!
— Мне так тяжело? Мне? – выкрикнула она. — Ведь это я только так сказала, что не знаю, почему я запела про рулетку! Ведь это ты меня попросил! И я заплакала и, давясь слезами, стала петь… А ты помнишь… знаешь… что за песню вспомнил ты?
— Что за песню вспомнил я?..
— Вот эту!
This is the end
Beautiful friend
This is the end
My only friend, the end
Of our elaborate plans, the end
Of everything that stands, the end
No safety or surprise, the end
I'll never look into your eyes...again
This is the end
Beautiful friend
This is the end
My only friend, the end
It hurts to set you free
But you'll never follow me
The end of laughter and soft lies
The end of nights we tried to die
Они какое-то время молчали, потом он покачал головой.
— Так странно… Ты мне это сейчас рассказываешь. И говоришь, что не можешь понять, то ли это было взаправду, а то ли это только твой сон…
— Что же здесь странного? Иногда сны бывают такими реалистичными, что потом трудно отделаться от ощущения, что это был только сон. И кажется, что это было на самом деле, хотя это всего лишь приснилось. Ничего странного.
— Очень даже странно. Знаешь, что именно? То, что я вот до сих пор был уверен, что мне все это приснилось.
— Значит?.. — она вздрогнула.
— Значит… — согласился он.
Она обняла его и нежно прижалась к его телу.
— Ты помнишь, когда ты последний раз играл мне? — тихо сказала она.
Он кивнул, потом задумался, потом издал какой-то невнятный звук.
— Давно, — признался он.
— Давно, а когда конкретно?
— Прости, не могу вспомнить, но давно...
— А когда мы с тобой в последний раз гоняли на байках?
— Ну это-то я помню! Летом... или это было весной, да?
— И роман не пишется, да?
Он вздохнул. Подумал, надо ли что-то добавлять к этому вздоху.
— Не пишется, — согласился он.
Она погладила его по волосам.
— Ты болеешь, очень тяжело болеешь. Твой Танатос воцарился над твоим Эросом. Хочешь Нирваны?
— Хочу, да. Хочу Нирваны…
— Я хотела бы вылечить тебя… Как угодно! Вылечить, спасти, как-то вырвать из тебя эту боль, эту ядовитую заразу. Или хотя бы вырвать тебя из этой боли…
— Спасибо. Я справлюсь. Это случается. Маниакально-депрессивное бла-бла-бла. Просто никогда это не проникало так глубоко. Не понимаю, почему на этот раз все так сильно и почему никак не проходит. Но я не сдамся.
— Будто кто-то… что-то нечеловеческое залезло в тебя… и ест тебя изнутри. Как изгнать этого пришельца?
— Просто все стало казаться мне таким безысходным. Прости, я буду держать себя в руках. Я справлюсь с этой дурацкой меланхолией. Заткну ей рот. Вообще больше не заговорю о ней.
И вдруг громом выстрела:
— Ты ведь не уйдешь?
Он онемел на какой-то миг, пытаясь определить, в каком значении она сейчас употребляет это слово, потом крепко прижал ее к себе.
— Конечно, нет.
— Если ты уйдешь, мне незачем будет жить. Ничего не останется, ты же понимаешь это?
— Да, родная, я понимаю. И это единственная причина, почему я не ухожу. Я ни за что не оставлю тебя здесь одну.
Этой ночью он увидел это. То, что стало в нем жить, то, что, как сказала его любимая, поедало его изнутри. Нечто аморфное, какого-то гнилого грязно-темно-зеленого цвета, дымчатое, неуловимое, но и неистребимое. Ему снилось, что ему удалось освободиться, не до конца, не навсегда, но все-таки освободиться. Оно было в нем, сидело дымчатой темно-зеленой тенью, но он вдруг сорвался с места и побежал, и его голодный жилец, замешкавшись, отстал от него на полшага. И теперь главное было — бежать, бежать, не останавливаясь, без передышки, без перекуров, бежать, все время бежать, чтобы держать свою тень за собой, в полушаге от себя, но не дать ей снова войти в себя. Он бежал ярко освещенными коридорами, зеркальными галереями, лестничными пролетами, переулками, улицами, проходными дворами, балюстрадами, проспектами, проселочными дорогами, без дороги, меж корабельных сосен, сквозь колючий, режущий кустарник, по железнодорожным путям, через железнодорожные пути, под мостами, мимо ведомственных парковок, сквозь турникеты, министерские столовые, залы заседаний, по прохладному утреннему морскому песку, по гальке, обломкам некогда величественных скал, стенам небоскребов, по подвесным мостам, протянутым через зеленые пропасти, радужными крыльями стрекоз, полосатым стадом зебр по саванне, гофрированными трубами, стальными иглами, кровеносными сосудами, током в проводах, летел лифтовыми шахтами, туннелями кромешного мрака, белкой-летягой меж ветвей корабельных сосен, в искрах сквозь атмосферу, сквозь росистую паутину, сквозь стекла, бетон, металл, через пустоту, самолетами аэрофлота, по пунктирным линиям чьей-то еще не нарисованной карты, пылинками в жарком зале полупустого кинотеатра, дробью из чьего-то дробовика, дробью барабана над Лобной площадью, пулей в чьем-то мультфильме, прощальным словом, горячим семенем, торжествующим криком, над крышами кисти Шагала, морским бризом, касаясь крон деревьев, повторяя прихотливые изгибы рек, рук, линий судьбы на твоей ладони, искрой зажигания, битами информации в сети, раненым солнцем сквозь горизонт…
В какой-то миг, когда его бег уже почти замкнулся в упавшую восьмерку бесконечности, он вдруг остановился. Так не могло дальше продолжаться.
Он обернулся, готовый встретить свой кошмар лицом к лицу. И никого не увидел. Никакого дымчатого призрака. Почему он не видит его? Он спасся? Ему удалось оторваться? Или?..
Проснувшись, он продолжил свой ночной ритм из сна: утренняя пробежка по мокрому от ночного дождя асфальту, просмотр корреспонденции и аналитических сводок, от одних переговоров — к другим переговорам, краткий обеденный перерыв, совещание, просмотр вечерней корреспонденции, маневрирование на выживание по столичным пробкам — к ней.
Увидев его, она чуть было не решила, что все закончилось. Его энергичные движения, так ей хорошо знакомые, его бодрая рассудительная речь, объятия и поцелуи, как бы невзначай, как бы между делом, но так ей необходимые — все то, чего так не доставало последние несколько месяцев, все это снова было здесь, зримо, до головокружения ощутимо. Но. Потом она заглянула на дно его глаз. И обнаружила, что там не изменилось ничего. Напротив, как если бы все эти энергичные движения, бодрые речи — все это еще больше изнашивало то, что оставалось в нем от того человека, которого она знала, которого она любила. Она поймала себя на вопросе, а любит ли она этого, того, кем он стал сейчас, и тут же получила от себя самой совершенно безапелляционный ответ. Да. И больше всего в жизни хочет ему помочь.
— Что значит «коридоры и комната»? — спросила она после ужина.
— Коридоры и комната?
— Ты повторял во сне: коридоры и комната, коридоры и комната.
Он вздохнул, и она увидела, как все его бодрые и энергичные маски одна за другой слетают с него. А еще ей показалось, что, не смотря на это, чуть ожили, засветились его глаза, хотя и засветились они грустным тусклым огнем.
— Коридоры и комната. Сначала ты стоишь в комнате со множеством открытых дверей, за каждой из которых длинный-предлинный коридор. Все они твои, все их множество, но в каждом из них — ты ничего кроме нуля или очень-очень близок к нему. Ты начинаешь идти по одному из коридоров, и ты чувствуешь, как на этом пути превращаешься из нуля в единицу. Но одновременно с этим ты вдруг замечаешь, как по мере твоего продвижения по этому коридору двери в другие коридоры начинают закрываться одна за другой. И чтобы вновь открыть какие-то из них, нужно бежать назад, в первую комнату, отрекаясь от всего того пути, который ты уже прошел по своему коридору, отрекаясь от себя как единицы. Бросить все, на что была потрачена почти вся твоя жизнь, чтобы снова стать нулем, чтобы снова начать слепо нащупывать путь в очередном коридоре. А, кроме того, некоторые двери больше и не откроются, что бы ты ни делал — когда ты уходил по своему коридору, ты все время переступал через тот или другой порог, после которого вернуться к той или иной двери уже невозможно, после которого какая-нибудь из множества дверей закрывалась навсегда.
За окном тихо падал снег, падал час за часом, наметая сугробы, пряча под собой грязную листву, брошенный мусор, машины, сгрудившиеся на тротуаре вдоль проезжей части, пряча под собой все звуки. И тихо было в комнате, ей казалось, что даже стрелка часов движется в безвоздушном пространстве, не роняя больше своих обычных звуков — или же нет, прислушавшись, она поняла, что с часами все как всегда, просто в силу ее привычки к их тиканью, часы тоже стали беззвучны, потерялись под снегом, что падал за окном. Все затихло, умерло, заснуло.
Лишь Маня скреблась в своем маленьком мирке.
Она взяла его за руку и потянула за собой.
— Пойдем, пойдем из нашей коробки.
Интерьер: экстерьер. Диспозиция: нестабильная.
— Садись сверху, родная. Не хочу, чтобы ты застудилась…
Он лежал на спине, пытаясь за низкобегущими облаками разглядеть звезды.
— Ты что? — спросила она, склонившись над ним.
— А?
— Ты плачешь, — она коснулась его щеки и облизала пальцы.
— Чушь. Мужчины не плачут.
— Вот это уж точно чушь. Еще как плачут.
— Верь мне. Мужчины не плачут.
— А что же тогда они делают?
— Просто выделяют влагу. Для сохранения температурного баланса.
— Дурак. Мой любимый дурак.
Она увидела, как он улыбнулся. А потом — как его улыбка стала вытесняться чем-то иным, по мере того, как его лицо заполняется опрокинутым беззвездным небом, отраженным в его голове. Его глаза медленно замкнулись, поглощенные этим отражением, запирая перевернутое небо под веками.
— Мне нужно что-то такое… во что я мог бы вцепиться мертвой хваткой. Что-то абсолютно безвыходное, безальтернативное в этой кромешной безысходности. Этого нет… Или я потерял это и не могу найти… И есть только коридоры и смена одной черепашьей коробки на другую.
Она протянула свою руку к его руке. Но не решилась коснуться. Ее рука. То ли это, во что бы он мог вцепиться? Что в этой беспомощной культе абсолютно безвыходного и безальтернативного?
— Иногда мне очень ясно кажется, что если любой коридор, даже пройди ты его до конца, все равно закончится табличкой «Выхода нет», если мир столь безысходно дефектен, то в нем лучше не быть, чем быть, — почти неслышно прошептал он, не открывая глаз, голосом, раздавленным опрокинутым небом.
Она убрала руку, так и не дотронувшись до него. Все стало предельно просто. Она сама удивилась тому, с какой легкостью приняла решение.
[EXIT]
— На счет «три».
— На счет «три».
— Кто отстанет, тот догоняет.
— Раз…
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя.
Почти одновременно щелкнули предохранители.
— Два…
Он взвел курок. Чуть замешкавшись, она сделала то же самое.
— …
— …
Молчание.
— Кто скажет «три»?
— Не знаю. Какая разница?
Молчание. Тонны и терабайты молчания.
— Давай я?
— Давай я?
Он почувствовал, что времени больше нет. Ничего не движется. Нет вообще больше ничего, только они и только их пистолеты со взведенными курками. Его взгляд приковался к ее напряженно сжатым губам в ожидании того момента, когда они разойдутся, произнося слово «три». Если он поторопится на ничтожное мгновение, ему придется стрелять второй раз. За нее. Видя, как его любимую покидает жизнь. Если он на ничтожное мгновение запоздает, то он обречет на эту незавидную участь ее.
Она провалилась в его глаза. Чувствуя, что не может ни оторваться, ни насмотреться. Не торопись. Не хочу, чтобы ты успел меня потерять. Не торопись, милый. Милый, лучше замешкайся, я справлюсь, я же сильная. Странная решимость стала переполнять ее. Решимость выстрелить первой. Не дожидаясь счета «три». И вдруг страшная мысль обожгла ее сознание: а что если он тоже решит стрелять, не дожидаясь «трех», чтобы она не успела потерять его? Не смей! Я сделаю это сама. Сейчас же! Она осознала, что не сможет не только насмотреться в его глаза, но и даже смотреть в них дольше, чем еще одну-две секунды. Почувствовала, как озноб начинает пробирать ее тело, и поняла, что любой ценой должна взять себя в руки. Поняла, что оттягивать неизбежное дальше уже нельзя.
Палец плавно потянул спусковой крючок. Трех не будет. Прости…
В какой-то туманной пелене она видела, как ствол его пистолета покачнулся и стал медленно опускаться. На его лице стала постепенно проявляться все более и более уверенная улыбка.
Его пистолет со стуком коснулся стола.
— Эй? — выкрикнула она.
Он протянул ей пустую ладонь.
— Дай мне.
Он видел недоверие в ее глазах, непонимание, мечущегося заблудившегося зверя в клетке ее сознании.
— Эй, это же мой подарок. Отдай его мне.
Пистолет неуверенно скользнул в его руку.
— Я, кстати, еще не поблагодарил тебя. Спасибо, дорогая.
Они стояли, нависая над столом, инкрустированным псевдокитайскими драконами, на котором сейчас покоились два пистолета со взведенными курками.
— Это очень хороший подарок. Знать, что выход есть. Это освобождает, ты сама знаешь.
— …Не сейчас? Как-нибудь в другой раз?
— Как-нибудь в другой раз. Может быть, когда мы станем совсем старыми и немощными.
Она попыталась пошевелить пальцами левой руки, но обнаружила, что они намертво вцепились в его руку. Костяшки побелели, и она начала осознавать, что все это время их пальцы были переплетены с такой силой, что кровь почти покинула их.
— Я не могу отпустить твою руку, — сказал он.
И не надо, — родились слова в ее голове. Но она ничего не говорила, только улыбалась ему.
Он полуобнял ее свободной рукой.
— Три, — сказал он.
______________________________________________
(в рассказе приводятся фрагменты песен Fleur, Marilyn Manson, The Doors)