Тяжело начинать писание с рассветом, ведь для подобных мне желторотых писателей рассвет венчает собой выстраданный космос, внося вместе с прохладным солнечным светом хаос завершения, хаос конца. Начинать-то как раз лучше ночью, когда еще совсем темно, часа в два или три пополуночи, выпытывая вдохновение из самого черного, из самого плотного и бесстрастного ночного воздуха.
Любой большой город на рассвете напоминает спящего мальчика, глупого, бессловесного еще в своей обездвиженности. Но взойдет солнце повыше, и мальчик превратится в бушующего гиганта, шумящего, судящего, громыхающе анализирующего развалины и начинания своего столь же безапелляционного и столь же одинокого предшественника.
Ночные жители с рассветом начинают подсознательно торопиться, даже чуть судорожно иной раз, - в этом их разительное отличие от обывателей осветленного Звездой пространства, для которых первые сумеречные морщины неба - сигнал скорее к отступлению, чем к бою. Покой и отдых для ночных жителей органичнее впитан самим течением времени, не знакомого с дневным цейтнотом. Прожженные бездельники, такие, как я, знают, что такое встречать рассвет и не думать о времени, терять его счет, соблюдая режим строже, чем в монашеской келье. Примиренный с темнотой человек щурится на свету, а тот благосклонен к нему, словно к случайному гостю, иммигранту с той стороны Заката.
Восходит солнце, первыми своими лучами - ярко-оранжевыми, не такими теплыми, как вечером, но куда более энергичными, будто бы наивными в своей бушующей в никуда, в пустоту силе, - приветствуя меня и желая мне крепкого сна.
Размягченное мягким предрассветным полумраком пространство на части разрывается уже вполне утренними звуками: пением пернатых певцов, скрипами подвальных дверей, лаем собак. И только с первыми каплями солнца очертания предметов материальной природы постепенно приходят в соответствие с неудержимой внутренней, потенциальной силой своего нового, пробуждающегося естества. Свет льется с востока яростно и одновременно нежно, словно желая всю свою молодую силу истратить на одинокие переулки и парки, на дома и стены, на деревья, окна, дороги, не запыленные еще надменным днем и людскими взглядами. Иной раз кажется, будто природа упивается своей юной утренней мощью, восхищается самой собой и собственной дарующей, жертвенной силой, изливая целые вихри света на легко поддающийся сонный мир.
Самоупоение проникает во все: в оттенки, в звуки, в запах города, достигает своего апогея в тот самый момент, когда деревья кидают на тротуары свои четко очерченные, длинные молодые тени, в чьем контрасте с полотном асфальтовых полей прекрасная ночь, уже ушедшая, посылает нам свой прощальный поцелуй; нагревающийся воздух тянется по бульварам вслед за первыми автомобилями, а прелесть младенца дня перерастает в прелую зрелость высокого плодородного Солнца, уже готового час за часом разрезать тысячами рук дымный городской воздух.