В 1890 году профессор Прахов, заведовавший росписью Владимирского собора в Киеве, пригласил Михаила Васильевича принять участие во внутреннем оформлении храма. Художник колебался; он, как и многие тогда, знал о работах Васнецова во Владимирском соборе, был им увлечен, но в планах Нестерова была новая картина, и, кроме того, он собирался в Петербург.
И все же Прахов уговорил его. Художник выехал в Киев. Был поражен, увидев громадную стройку собора! Куда-то спешили запыленные люди, таскали бревна, стучали топорами, били молотками по камню... Тысячи звуков взлетали ввысь. А в соборе –– леса, леса, и в промежутках то там, то сям виднелись орнаменты.
Нестеров шел по лесам со страхом –– пропасть под ним все увеличивалась, перил никаких, голова закружилась. Наконец-то достиг площадки, где работал Виктор Михайлович. Заслышав шаги, Васнецов обернулся, оставил палитру на запыленном бревне и быстро пошел навстречу. Художники обнялись. После приветствий Виктор Михайлович показал огромную стену, которую предстояло расписывать Нестерову. А вечером того же дня Нестеров был у него в гостях.
Семья Васнецовых жила очень скромно, да иначе и быть не могло –– титанический труд художника оплачивался более чем умеренно. За все десять лет работы в соборе Васнецов получил 40 тысяч рублей, причем позолота, а ее было много, полагалась за его счет. Даже подрядчики-иконописцы брали тогда дороже! Если бы Павел Михайлович Третьяков не приобрел у Васнецова картину «Иван-царевич на Сером волке», то едва ли художник, окончив работы в соборе, сумел бы свести концы с концами.
В Киеве Михаилу Васильевичу предстояло прожить много лет. Кроме росписей в соборе, которые принесли ему заслуженное имя, он писал картины. Был увлечен жизнью старообрядцев, и создал свой знаменитый цикл, где сверкала жемчужиной картина «Великий постриг». На фоне пологих холмов, поросших елями, стоят деревянные домики –– кельи монахинь. По узкой улице движется медленная процессия женщин, одетых в черные рясы. Впереди –– юная девушка в сарафане, в платке, повязанном по-старообрядчески.
Создавая эту картину, художник держал в памяти другую картину –– из романа «В лесах» Мельникова-Печерского.
Немало в ноченьки тайные было любовных речей перемолвлено, немало с милым дружком бывало сижено, по полям, по лугам похожено, по рощам, по лесочкам погуляно. Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое. Лес не видит, поле не слышит, а людям не на что знать.
Засылал добрый молодец сватов к отцу девицы: разузнать, какие мысли насчет дочери держит, даст ли благословение за него замуж пойти? «Не по себе дерево клонит, –– отвечал отец. –– Сыщем зятя почище его».
И вот стоит дочь перед отцом, точно в землю вросшая. Стыд ее девичий сарафаном не спрятать.
–– Говори, бесстыжая, говори, не то разражу!..
–– Батюшка! –– помертвела.
Поглядел, плюнул и велел работнику лошадей запрягать: сам повезет дочь в раскольничий скит.
–– Береги ее, мать Платонида, глаз не спускай,–– передал игуменье с рук на руки. –– Чтоб из кельи, опричь часовни, никуда ноги не накладывала, и чтоб к ней никто не ходил. А это тебе, матушка, платок драдедамовый, китайки на сарафан, сукно на шубу, икры бурак, сахару голову, чаю фунт, меду сотового.
Не видит девица в скиту света белого. Скит что острог: частоколом обнесен, окошками в лесную глушь смотрит. В трапезную все разом идут, уставные поклоны кладут, слушают заунывное чтение синаксари. А на столе –– горох с лапшой. Игуменья после трапезы чай пьет у себя в покоях, к чаю балык и свежие булки. Остальные –– за работу садятся. Лен и шерсть прядут, шелками вышивают, синелью по канве, золотом по бархату, книги древлие переписывают. Не на себя работают, на скит. Игуменья те работы в подарок скитским благодетелям отвезет, а они сторицей ее отдарят.
Клетка! Одно только и есть в ней окошко –– в природу. Сколько звуков там, сколько чувств! Там все в празднике звонком, там каждая пташка парой живет и гнедо свое строит, –– песни с утра до ночи!
Но и в скит, в тюрьму, не всякую девицу примут. Без денег не допускают к спасению. Разве что в черные трудницы –– работницы вечные. За двоих работает каждая. Скит –– большое хозяйство. В черных трещинах руки у трудниц, корявы и жилисты –– на богатых сестер во Христе день и ночь спину гнут.
Тайной ноченькой дитя родилось у девицы. Глянуть не дали, увезли куда-то. А вокруг весна, жизнь из каждой ложбинки и почки на свет торопится, а девица заживо с жизнью прощается. Заживо отпоют ее, мирского человека. Выстригут крест на маковке, облекут в одежды черные, станет она инокиней, век будет вековать в постах и молитвах. Лучше б в могилу сразу!
Мечется инокиня в душной келье, головой бьется о стену: зачем не послушалась мила дружка, не вышла замуж «уходом», повенчавшись в православной церкви? Батюшка бы простил, когда бы в ноги ему поклонилась, с родным внуком к нему пришла.
Строгий пост, удручение плоти. Реже и реже встает в памяти милый друг, –– высохла, вытянулась инокиня. Отжила для мира. Затихло горячо любившее сердце.
… «Я окончил картину «Великий постриг», она помогла мне забыть мое горе, мою потерю, она заполнила все существо мое. Я писал с каким-то страстным воодушевлением!» –– читаем в воспоминаниях Нестерова.
Он многое в своем творчестве склонен был объяснять событием личной жизни: потрясшей его смертью жены Машеньки. Он, как та девица, отданная отцом «на исправление» в скит, тоже был влюблен. Родители не хотели Машу, и он женился поперек их желания. Но когда Маша умерла, родители все поняли, слезами омыли свое упрямство, молили прощения у сына, и он просил у них прощения за себя и за Машу.
В «Великом постриге» –– глубокая человеческая драма. Стройные девушки с тонкими, строгими лицами. Одна –– совсем девочка, сирота, которую отдают в скит, избавляясь от лишнего рта. Какими же мрачными выглядят одежды монахинь, сопровождающих девушек под иноческие ножницы! Как страшны, должно быть, «голубицам» тяжелые удары церковного била! Похоронная процессия.
Но красота весенней природы дарит надежду: из скитов тоже случались «уходы», и, может, кому-то из «голубиц» повезет, еще наладится их молодая жизнь.
Интимность и поэтическая торжественность были главными чертами творчества Нестерова. Он избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им тихий пейзаж и человека, живущего внутренней жизнью. Полотно «Великий постриг», показанное в Петербурге на Передвижной выставке, встретило восторженный прием. Даже противники творчества Нестерова признали, что «в этом реквиеме по несбывшемуся счастью» художник поднялся до небывалой высоты. Прямо с выставки картина отправилась в музей Александра III