Отмечая исключительность дарования Михаила Нестерова, критик Розанов подчеркивал: «Его картины –– это не религиозный жанр и не народные сцены возле религии, Нестеров вынул из сердца русского человека молитву в особых обстоятельствах и свою личную и облек ее в краски».
Личная молитва, и именно в особых обстоятельствах, пришла к Нестерову, когда он лишился горячо любимой жены. Милая его Маша, с которой так счастливо прожили год, родила дочку Олю, но заболела и уже не смогла оправиться. Приглашали лучших докторов, но те, осмотрев больную, уходили мрачными.
Как он молился за нее! Так уже никогда не молился.
«Я остался с моей Олечкой, а Маши уже нет... Нет и недавнего счастья, такого огромного, невероятного счастья! Наступило другое, страшное, непонятное…»
Похоронили жену Нестерова в Даниловом монастыре. Приехал дядя, хороший, добрый человек, предложил увезти девочку с собой в Тверскую губернию, где будет за ней догляд и уход. «Дядюшка достал плетеную корзиночку, уложил в нее мою дочку и увез».
Михаил Васильевич остался один, опустошённый. Только искусство было с ним, и он отдавался ему до последней кровинки, веря, что через искусство сможет отыскать ответ на то, что случилось.
Это был долгий путь, тяжелый, но именно он привел художника к написанию картины «Видение отроку Варфоломею».
ВИДЕНИЕ ОТРОКУ ВАРФОЛОМЕЮ
Михаил Васильевич взял момент из детства великого русского святителя Сергия Радонежского, чья спокойная, чистая жизнь наполнила собой почти столетие.
Сергий (в миру Варфоломей) родился в тревожное для России время: татарщина ложилась камнем на сердце народа, ханы властвовали. Чуть что –– карательная экспедиция, зверства, грабежи, насилие и кровь. Но и в самой России шел процесс мучительный: «собирание земель». Это делалось тоже не всегда чистыми руками. Народ роптал, волновался, жаловался. Говорили, что Москва тиранствует.
Семилетний Варфоломей из небогатой боярской семьи отыскивал жеребят, которые забрели куда-то и пропали. Искал их у озера и в лесу, кричал, похлопывал бичом… Под дубом встретил старца черноризца, не догадываясь, что перед ним святой. Глянув на пастушонка, старец «признал в нем сосуд избранный». Вынул из-за пазухи просфору, благословил ею Варфоломея и велел съесть.
–– Это дается тебе в знак благодати.
Варфоломей всегда был задумчивым, созерцательным ребенком, а теперь стал настоятельно просить родителей отдать его в монастырь. Отец не пускал, и он еще несколько лет жил в родительском доме. Затем ушел далеко в лес, выбрав место на небольшой площадке, которая высилась как церковная маковка; поселился там.
Поначалу было страшно. В церковке, срубленной Варфоломеем и его братом, не захотевшим остаться в лесу, Варфоломею виделись бесы. Были они в литовских шапках. Литовцы нападали на русские княжества и разоряли, Киев уже был захвачен литовцами, народ ненавидел их и боялся не меньше татар. И в кротком уединении мерещились Сергию «бесы».
Но как ни одинок был в ту пору преподобный, слухи о его пустынничестве шли. К нему стали являться люди, прося взять к себе. Построили двенадцать келий. Обнесли тыном. Жили тихо и сурово. Так проходили годы. Монастырь рос, сложнел. Сергий был прост, беден, нищ и равнодушен к благам. По виду его можно было принять за последнего из монастырских послушников, однако тихое его слово было слышно далеко по Руси. Братия настояла, чтобы Сергий стал игуменом.
А в Москве великий князь Дмитрий (Донской) возвел каменный Кремль. «Всех князей русских стал подводить под свою волю, а которые не повиновались, на тех начал посягать». Дмитрий стремился объединить под началом Москвы разобщенные русские княжества, дать, наконец, отпор ненавистной Орде и литовцам, нагло рвущимся к Москве. Он и так не слишком считался с ханами, и хан Мамай, решив покончить с непокорным Дмитрием, собрал волжскую Орду, нанял хивинцев, ясов и буртасов, сговорился с генуэзцами, литовским князем Ягайло –– и летом 1380 года заложил свой стан в устье реки Воронежа.
Время для Дмитрия было крайне сложное. Митрополит Алексий умер, митрополит Митяй уехал к патриарху в Константинополь. За благословением на страшный бой великий князь Дмитрий отправился к Сергию.
До сих пор преподобный Сергий был тихим отшельником, тружеником, скромным игуменом и воспитателем. Теперь стоял перед трудной задачей: благословения на кровь. Но на трагической земле идет трагическое дело, и он благословил ту сторону, которую считал правой. Он не за войну, но раз она случилась –– за русский народ и за Россию.
Начался молебен в Лавре. Во время службы прибывали вестники, докладывали о движении врага, предупреждали торопиться. Сергий упросил Дмитрия остаться к трапезе.
–– Тебе, –– сказал он ему после трапезы, –– следует заботиться и крепко стоять за своих подданных, и душу свою за них положить, и кровь свою пролить по образу самого Христа. И Бог не пропустит Орду одолеть нас. Иди, не бойся.
8-е сентября 1380 года. Хмурый рассвет. Дон и Непрядва, Куликово поле. Русь вышла в степь мериться со зверем степи! Единоборство Куликова поля вышло из размеров исторических, это была особая битва –– столкновение миров! Предсказание Сергия исполнилось: Дмитрий возвратился в Москву победителем. Самая победа была грандиозна, и значение ее, прежде всего моральное: русские показали, что они –– сила и самостоятельность!
Для Михаила Васильевича работа над «Видением отроку Варфоломею» стала огромным шагом к стойкой вере в победу света. Чего бы то ни было, но надо жить с верой и достойно, и всегда помнить, что жизнь не кончается сегодня. В дни работы ему приснилось два сна. Первый –– высокая, до самых небес, лестница. Он поднимается по ней все выше, выше, к облакам. Второй –– картина «Видение отроку Варфоломею» в Третьяковской галерее, висит в Ивановском зале. Повешена прекрасно, почетно. Оба сна оказались пророческими. Прошел год, картина действительно висела в Третьяковской галерее и даже именно в том зале, который видел во сне художник: попасть в Третьяковскую галерею значило больше, чем иметь академические звания и награды!
Позже, когда Нестеров работал над полотном «Труды преподобного Сергия», произошло еще одно удивительное событие: художник боялся писать лицо Сергия, оно мерещилось ему только смутно. В конце концов чутье подсказало, что Сергия надо писать с рыжеватой бородой. Каково же было состояние Нестерова, когда в 1920 году при вскрытии мощей преподобного старца он своими глазами увидел, что борода у Сергия была рыжеватой.