В Частной опере Мамонтова Врубель впервые услышал «Кармен». Потрясла тема гадания! В этой трагической мелодии было всё: неотвратимость рока, фатальность случайностей, мистика… Мгновенно вспомнился «Очарованный странник» Лескова, цыганка Груша –– красавица, певунья, за обладание которой мелкопоместный князек заплатил табору пятьдесят тысяч.
Михаил Александрович прямо из театра примчался в мастерскую и на готовом почти портрете Мамонтова, лихорадочно счистив краски, написал свою изумительную цыганку-гадалку. Ту самую, которой князенька тешился так недолго, –– прискучила.
Неделями он где-то пропадал, а она ждала его, разубрана в шелка и золото. Плакала: «На коленях стоял, когда я пела, любил, ничего не жалел, пока не был сам мне по сердцу. А полюбила –– покинул! Иль играть хочешь ты моей львиной душой? Нет, не греть солнцу против летнего, не видать тебе, злодею, любви против той, как я любила!»
С картины, проникая в самую душу, глядит темными, блестящими глазами молодая женщина. Чернобровая, смуглая, со странным и привлекательным лицом. Розовая шаль наброшена на плечи, тонкие руки украшены браслетами. На ковре перед ней раскрыты карты, впереди туз пик. Удивительно переплетается орнамент настенного ковра со складками розовой шали, с небрежно разбросанной колодой карт. Что-то должно свершиться, картина очень сильна этим предчувствием.
Оно и свершилось –– у Лескова. Князь обманул Грушу, увёз на далекую пасеку.
–– Здесь будешь жить.
Плакала, руки его целовала, чтоб пожалел, не бросал. Но он оттолкнул ее и уехал.
Хотела уйти цыганка, да стерегли крепко. И всё-таки вырвалась, прибежала к преданному другу.
–– Пожалей меня, брат родной, ударь ножом против сердца!
Не смог он ударить Грушу, за которую не пожалел бы своей жизни. Но в реку –– столкнул. И бежал с того места, себя не помня.
Цыгане народ необычный, неразгаданный. Они то размашисты в своих чувствах, то в них глубокий надрыв и тоска. Но цыганское пламя случается и не в цыганской душе. Врубель вполне познал эту стихию, сгорая в пламени своего гения. И так же, как Груша, знал наперед свою участь. Знал, что случайностей не бывает, что «случайности» уже где-то «числятся» за тобой, стерегут тебя, уже определены тебе.
Гениально раскрыв внутренний мир «действующего лица», подчинив разбросанные на картине детали в одно гармоническое целое, Врубель особенно выделил глаза, словно давая понять, что глаза цыганки –– это и его глаза, глаза художника, который видит свое неутешительное будущее.
«Гадалка». 1885 год.
В Москве у Мамонтова была Частная опера. И сколько же прекрасных спектаклей было поставлено на сцене мамонтовского театра! Какие замечательные декорации написаны! Некоторые из них стали шедеврами живописи, украсив собой Третьяковскую галерею и другие художественные музеи России. А оперы Римского-Корсакова навсегда вошли в сокровищницу русской музыкальной культуры. Благодаря невысокой цене на билеты патронируемое Мамонтовым русское оперное искусство стало популярным среди самых разных сословий Москвы. То, что высокомерно отвергала Императорская сцена, ставил Мамонтов.
Здесь, в Частной опере, Врубель впервые услышал «Кармен». Потрясла тема гадания! В этой трагической мелодии было всё: неотвратимость рока, фатальность случайностей, мистика… Мгновенно вспомнился «Очарованный странник» Лескова, цыганка Груша, красавица, певунья, за обладание которой мелкопоместный князек заплатил табору пятьдесят тысяч.
Михаил Александрович прямо из театра примчался в мастерскую, и на готовом почти портрете Мамонтова, лихорадочно счистив краски, написал свою изумительную цыганку-гадалку. Ту самую, которой князенька тешился так недолго, –– прискучила.
Неделями он где-то пропадал, а она ждала его, разубрана в шелка и золото. Плакала: «На коленях стоял, когда я пела, любил, ничего не жалел, пока не был сам мне по сердцу. А полюбила –– покинул! Иль играть хочешь ты моей львиной душой? Нет, не греть солнцу против летнего, не видать тебе, злодею, любви против той, как я любила!»
С картины, проникая в самую душу, глядит темными, блестящими глазами молодая женщина. Чернобровая, смуглая, со странным и привлекательным лицом. Розовая шаль наброшена на плечи, тонкие руки украшены браслетами. На ковре перед ней раскрыты карты. Впереди лежит туз пик. Удивительно переплетается орнамент настенного ковра со складками розовой шали, с небрежно разбросанной колодой карт. Что-то должно свершиться, картина очень сильна этим предчувствием.
Оно и свершилось –– у Лескова. Князь обманул Грушу, увез на далекую пасеку.
–– Здесь будешь жить.
Плакала, руки его целовала, чтобы не бросал, пожалел. Но он толкнул ее прочь и уехал.
Хотела уйти цыганка, да стерегли крепко. И всё-таки вырвалась, прибежала к преданному другу.
–– Пожалей меня, брат родной, ударь ножом против сердца!
Не смог он ударить Грушу, за которую не пожалел бы своей жизни. Но в реку –– столкнул. И бежал с того места, себя не помня.
Цыгане народ необычный, неразгаданный. Они то размашисты в своих чувствах, то в них глубокий надрыв и тоска. Но цыганское пламя случается и не в цыганской душе. Врубель вполне познал эту стихию, сгорая в пламени своего гения. И так же, как Груша, знал наперед свою участь. Знал, что случайностей не бывает, что «случайности» уже где-то «числятся» за тобой, стерегут тебя, уже определены тебе...
Гениально раскрыв внутренний мир «действующего лица», подчинив разбросанные на картине детали в одно гармоническое целое, Врубель особенно выделил глаза, словно давая понять, что глаза цыганки –– это и его глаза, глаза художника, который видит свое будущее.