Женщина в пустыне (Валентина Лесунова) / Проза.ру

Я шла и бежала, шла, иногда медленно, иногда быстро, и сильно устала, но не могла остановиться, - одержимость не давала возможности задуматься, чем поможет этот изнуряющий бег. Мысль «надо успеть», сжимала все мышцы тела, и судорожный рот не произнес бы сейчас ни слова. В какой-то момент даже забыла, куда и за-чем я бегу. Мне показалось, что я бежала домой. Много лет там не была.
Тревога не отпускала меня.
Домой, из дома, - я запуталась. Мой бег походил на побег. Приставка «у» к слову «бежать» проясняла мое отношение к дому, который я оставила, и где жил мужчина, но большого и сильного пса, похожего на овчарку, там уже не было.

   Дождя я не заказывала. Пыльная, утоптанная тропинка превратилась в скользкую, липкую грязь. Идти стало тяжело, но мокрая трава очистила мои ботинки. Кажется, там, почти у горизонта, возле пригорка лежит мой пес. Я снова побежала, не боясь упасть, все равно промокла. Нет, обман зрения: силуэтом собаки показалась мне насыпанная возле ямы земля.

   Кто-то подумает или скажет, что кличка Принц слишком претенциозная. Мне трудно было бы назвать Шариком гордо и неспешно ступавшего молодого пса под лай собак. Я не раз уже наблюдала, что делала стая одичавших потомков волков с чужаками. В тот раз бойни не произошло, вмешалась я. Собак из стаи я иногда кормила кашами с кусочками второсортного мяса, интересно было смотреть, как они соблюдали очередность: первыми к еде подходили кормящие сучки, вожак, лежа, следил за процессом.
   Когда я подошла к молодой овчарке, сбежавшей от хозяина, нацепила поводок на кожаный ошейник и повела домой, собаки не залаяли.
   - Это что такое? – спросил муж.
   - Овчарка, зовут Принцем, - ответила я
   Он поднял правую бровь и прищурил левый глаз. Лицо перекосилось, и я вспомнила пошлый анекдот про мартовского кота. Мне стало смешно.
Принц занял свое место в прихожей. И вот он исчез.

Я бежала по грязи и бездорожью, и мне в каждом пригорке казалось, что там лежал мой растерзанный пес. И радовалась, что просто обман зрения. Я продолжала искать пса, большого и сильного, похожего на овчарку. Он нуждался во мне как ребенок. Он и был моим единственным ребенком. Никому раньше не нужна была, и вот теперь нашла его. Я, конечно, преувеличивала, считая, что пес беспомощный и без меня не выживет. Но мне хотелось так думать.
   Он убежал, но не от меня, от мужа, с лицом больше злым, чем добрым. Узкая щель рта, узкие, светлые, обычно невыразительные, но умеющие выражать гнев, глаза. Мужчина хотя бы вначале должен был нравиться, еще тогда, когда не появилась привычка. Иначе трудно объяснить то, что я оказалась рядом с ним, в его доме.
   Я жила в его доме, хотя там было неудобно жить, он не разрешал менять давно выцветшие шторы, свисающие с окон как знамена побежденных. Но я ничего не меняла, потому что любые перемены он считал посягательством на его свободу.

   Без пса я не вернусь, незачем. Я так решила и успокоилась, даже залюбовалась высокой вдоль дороги травой. Меня повеселили синие васильки, проглядывали среди зелени. Красные маки торжествовали на горизонте. Но туда я не пошла, там не привлекательные для собак места: как говорят, голая степь, редко ступает нога человека. Даже суслики не водятся.
   В стороне темнеет лес, туда свозят просроченные продукты из супермаркетов. Я часто бродила между соснами, поднималась на возвышенности, когда еще лежал снег, смешанный с грязью. После затяжной зимы трудно дождаться тепла, на холоде трава нехотя проклевывалась. Но я упорно искала ее, для подтверждения, что весна наступила, наконец. И наступила: солнце чуть-чуть пригрело, и возвышенные места зазеленели.
   Я тогда много гуляла по степи вместе с Принцем, думала о вечности, щедрой на бесконечные повторы, и собирала нежные подснежники. Они всегда будут, даже, если я сорву последний на планете Земля. Неважно, когда и на какой планете, но подснежники снова вырастут.

Когда я думаю о вечности, то успокаиваюсь. Но сейчас некогда, для вечности на-ступит час, когда лягу на пахучую траву и окунусь в звездное небо.

   Я ведь и раньше пыталась забыть обиды на мужчину, но плохо получалось. Он был недоволен, я обижалась, зачем? Пусть ищет другую женщину, разве я против? Она будет следить за собой, он перестанет злиться, раздражаться на то, что я не ухоженная так, как положено женщине. Мне его немного жаль, ведь он старался, специально для меня вырезал из журналов советы для женщин. Но что поделать: прочитав, я забывала, как смягчать кожу на пятках. Пока читала, было интересно, но, отложив вырезку, тут же забывала. Снова и снова я читала вырезки как в первый раз. Зато помнились обиды.
Ему трудно понять, что моя кожа и мои пятки устраивают меня. Никогда раньше я не ощущала усталости: много ходила и не уставала. С ним стала уставать. Вставала утром, и на меня наваливались непривычные хлопоты: массаж лица, подтяжка живота. Или я путаю? Массаж живота и подтяжка лица? Приседания для укрепления мышц бедер. Не слишком ли много мышц, которые надо укреплять? Зачем? Я еще не выходила из дома, а уже уставала.
Он подарил мне крем для лица, дорогой, с запахом духов. Я не хотела им пользоваться, считала, что бальзамировать свое тело еще рано. Но, увы, уступала желаниям мужа и намазывала лицо толстым слоем, так любила намазывать блины маслом. Крем попадал ему в рот, он плевался, но терпел. А мне казалось, что лицо мое раздувалось как шар, который вот-вот лопнет от внутреннего давления. Я начинала задыхаться, потому что не было доступа кислорода, накапливался углекислый газ, отравляя меня. Подставляла свое лицо под горячую, потом холодную струю воды, терла кожу и не могла отмыться.
   Под его команду я склоняла голову влево, вправо, назад, вперед. Он хотел, чтобы я походила на портреты ухоженных женщин в глянцевых журналах. Но их лица мне не нравились. Ни с одной из них мне не хотелось познакомиться и подружиться. Зачем мне походить на них?
      «Потренируйся перед зеркалом. Чего тебе стоит? Грудь, бедра, все на месте, научись подавать себя», - говорил он, держа меня за талию. Его прикосновения возбуждали, мне хотелось быть с ним, но он часто смотрел на меня рассеянным взглядом, был далеко от меня.

Журналы валялись всюду, где это возможно, начиная с порога. Он не разрешал их трогать, коллекционировал женские портреты. Изучал их через лупу, сравнивал и однажды обнаружил, что у него менялись вкусы, иногда в течение дня. Мужчина так устроен, что для него неестественно жить только с одной женщиной. Значит, есть смысл в гаремах.
Правда, я замечала, что он обычно предпочитал блондинок брюнеткам, не любил большеглазых. Ему нравились узкие губы, острые носы и подбородки.

   Я хотела уйти, он не любил моего пса, лучше ему найти другую женщину, похожую на одну из фотографий. Он вздыхал, долго и протяжно и говорил: «Живи уж, но пса твоего я не терплю, он плохо воспитан. И ты была плохо воспитана, пока не стала со мной жить».
   Как мы с ним встретились, откуда и когда он появился, еще до нашего брака, я забыла. Он швырнул тарелку об пол, так разозлился. Ведь я должна была помнить тот день и час, когда мы с ним познакомились.
   Пса я помню: когда привела его домой, он был болен, вылезла шерсть на боку. Муж боялся заразиться, поэтому ложился спать, замотав волосы полотенцем, вернее, заматывал сразу, как переступал порог дома.
   Ему нравились собственные волосы, он влюблен в них и покупал дорогие шампуни. Но как уродливо выглядел после парикмахерской! У него широкий затылок: голова расширяется книзу, как перевернутый горшок. Я не любила, когда он посещал парикмахерскую, но об этом не говорила. Он стал бы чаще стричься. И пса не любил, потому что я была сильно привязана к собаке.

   Почему муж всегда злился? Я не нравилась ему? Но он сам захотел со мной жить. Однажды рассказал мне, как, идя домой, познакомился с молодой красавицей. Я стала собирать вещи, он удивился, что тут такого? Нет повода для ревности. Почему он такой глупый?
   Разве я за него держалась? Хотела уйти, но он меня не отпускал. Нет, не хватал за руки, не прятал ключ от двери, он уменьшался на глазах, и шипел как проколотый шар. Губы кривились как у обиженного ребенка, он чуть не плакал. Я уже не могла сделать последний шаг и закрыть за собой дверь.
   Нет, я не требовала, чтобы он признавался мне в любви. Но мне хотелось знать, зачем я ему. Однажды он сказал, что ему хорошо спать со мной, его сон наладился, и не мучают кошмары, как раньше. Правда, не скрывал, что ему снились красавицы, те самые, из глянцевых журналов.
   Нам с псом нравилось гулять вдвоем. Я чувствовала себя защищенной, а муж злился, когда слышал, какими ласковыми словами я называла собаку.
   Но ему я не говорила ласковых слов, хотя от него слышала, потому что так было положено. Лучше бы он был искренним.

   Почему так: красивый пейзаж, я сижу на берегу речки, а вспоминаю обиды? Может, от холода и темноты? Слишком быстро наступила ночь.
Черная бездна опрокинулась на меня, кружилась голова, я боялась закрыть глаза, поэтому считала звезды, чтобы уснуть. И думала о том, что где-то сейчас палящее полуденное солнце. От холода можно защититься. А от жары? Куда деться от жары?
   Где-то далеко голубеет море, но как дойти до него?
   Тонкая ткань защищает от губительного ультрафиолета, но не от палящих лучей, ослепительно отражающихся от песчинок. Одуряющая духота, горячий воздух обжигает ступни ног. Завернутая в белую простыню, покачиваюсь между верблюжьи-ми горбами. Расплавились и высохли мозги, стерлась память, только мучила мысль, почему я не там, где зрели, наливались соком сладкие плоды? Тошнота подступила к горлу, темные нити заплясали, запрыгали перед глазами.

В тропиках начался сезон дождей, лились они дни и ночи, и моя одежда не просыхала. Мне казалось, так никогда и не избавлюсь от сырости. Кроны деревьев не помогали, даже при незаметном колыхании воздуха на меня лилась вода с листьев.
От холода возможны необратимые изменения в моем организме и в душе тоже. Надо было думать о выживании. Хотя зачем мне выживать? Но не всегда человек способен поступать разумно.
   Спички хранились в дупле дерева сухими. Даже не знаю, откуда взялся этот ко-робок. Но мало ли причин было захватить его с собой.
Чтобы обсушиться, я должна разжечь костер. Это несложно, научилась в походах. Нашла выступающий из скалы камень, под ним заметила углубление, заползла, внутри сухо и можно сидеть, выпрямив спину. Но когда стала разжигать огонь, дым заполнил мою пещеру. Глаза слезились, терпеть было невозможно.

      На ночь я закрывала вход в пещеру камнями. Хорошо дышать озоном в грозу, но когда появились люди, несмотря на духоту, я закрыла вход в пещеру. Пусть душно, но зато надежно.

   Я их видела еще тогда, когда бродила по пустыне. Иногда посещала людные места, где торговали, смешивалась с толпой, покупала спички. Еда – манна небесная, представлялась бесплатно в качестве гуманитарной помощи.
   Мне хотелось к морю. Но останавливало то, что если жить у моря, за все придется платить. Если хочешь бесплатно кормиться, надо жить в пустыне. Помогут. Песчаных бурь я не боюсь, от них легко спрятаться: вырыть яму и в ней схорониться.
   Но не манна небесная держала меня там, привычка не позволяла мне окончательно уйти из пустыни, поэтому я туда возвращалась. У меня еще не было пса и муж-чины. Ради собаки я бы осталась. Но собак в пустыне не встречала. Мужчину из пустыни я бы не смогла полюбить.
   Видимо, я любила мужа, раз думала, он не оттуда. Но чем больше его узнавала, тем меньше сомневалась в том, что он человек из пустыни.
   Вот на что похожи те женщины который ему нравились: на скудную растительность пустыни, на кактусы и саксаул. Высохшие от отсутствия полноценной еды и питья, с длинными, сучко образными конечностями, с мелкими чертами лица, чтобы песку трудно было попасть в глаза и рот, они принимали позы, будто старались удержаться на шквалистом ветру. Я пыталась встать таким образом, но свернула шею, до сих пор помню болезненные мышечные ощущения. К недостатку пищи и воды можно привыкнуть. Но мне такая жизнь не нравится. Он же тосковал по прошлому, которого у него не было, вот почему ему нравились женщины, напоминающие кактусы и саксаул.

   Лес меня притягивал. Он был моей смутной надеждой изменить жизнь. И я ушла из песков. Хотя нельзя сказать, что мне легко далось решение. Когда, наконец, оторвалась от них и переступила границу, меня стали преследовать, я пряталась, меня искали. Они давно не находили следов моего пребывания, но продолжали искать. Искали с гиканьем и подбадриванием. Мое имя обросло легендами. Я была чудовищем, пожирательницей маленьких детей, злой колдуньей, способной людей превращать в камень. Меня невозможно ни уговорить, ни задобрить. Встречи со мной боялись, поэтому никогда не молчали, шли цепью, на расстоянии протянутой руки, касаясь друг друга. Кроме меня искать было некого. Все остальные в куче.
Я долго не понимала, зачем они меня искали, ничего им плохого не сделала, на-конец, поняла: мой единственный грех – нежелание быть с ними. Грех какой: не хо-теть быть с ними!
   Пусть ищут, думала я, все равно не найдут, пока я сама этого не захочу. Одной легче спрятаться. Если бы они искали меня каждый по отдельности, могли бы найти. Но, услышав подозрительные звуки, бросались всей толпой. Они хотели меня таким способом поймать? Даже если охватывали пространство, чуть ли не в кило-метр, я успевала обогнуть цепь и оказывалась у них за спиной. Иногда следовала за ними, с трудом сдерживаясь бросить камень в кого-нибудь. Но чаще удалялась в противоположную сторону.
Игра в кошки-мышки мне надоедало, и я далеко от них отрывалась. Если они раньше могли видеть мой силуэт на горизонте, то теперь натыкались на следы моего пребывания недельной давности. Я не хотела ни видеть, ни слышать их. Даже по-мыслить себе не могла поселиться рядом с ними.
   Да, я брала их еду. Сколько могла унести, в ярких пакетах, сухой корм. Они за-чем-то содержимое пакетов вытряхивали в глубокие тарелки. Вокруг одной тарелки собиралось несколько человек, и по очереди брали еду, насыпали в ладонь, потом на язык и долго жевали, жмурясь от удовольствия. Есть из общей посуды, руками, я не могла.
   Я хотела быть одна, они хотели быть в куче, никто им не препятствовал. Но за-чем они меня пытались загнать в кучу? У каждого своя жизнь.
   Они боялись смерти. Глупо бояться, того, что неизбежно. Придет болезнь, тогда надо лечиться.
   Больных я, конечно, жалею, но по себе знаю, ничего хорошего нет в том, что о тебе заботятся. Лучше бы оставили в покое, любая болезнь проходит: если ей не мешать, уйдет быстрее. У всего есть начало и конец. Кроме смерти, - она уже не подчиняется законам жизни.

Они не сразу догадались, что я ушла из пустыни. Если нет никаких следов, значит, в пустыне меня нет. Кто-то должен догадаться, их внуки, например, если старшему поколению и моим ровесникам ненависть не давала возможности здраво рассуждать. Внуки преследователей ко мне уже никак не относились. Они знали только одно: меня надо искать, - так их учили. Вместо ненависти они сочиняли обо мне анекдоты. Среди них уже появились дозорные, сомневаюсь, чтобы защищать кучу. От кого? Они не защищали, они следили за тем, чтобы куча не разбежалась. Да, именно так, - мир менялся: не всем уже нравилось жить в куче, кто-то, те же до-зорные, попробовали самостоятельности.
С одним таким я чуть не столкнулась нос к носу. Но чутье спасло. Чутье от одиночества обостряется. Ягоды и грибы нахожу по запаху. Даже ночью.
   «Не мешайте мне идти своим путем», - шептала я, преодолевая буреломы, туда они не лезли. Меня часто спасало то, что они меня искали в местах, где можно идти цепью, держась за руки. Они очень редко шли в затылок друг другу. Им надо чувствовать плечо другого. Они боялись тех, кто шел сзади.
У них получалось профессионально преследовать. Убегать они были не готовы. Разве что от хищников. Но зверь не полезет туда, где куча.

Однажды я крепко уснула, почти на виду, на краю поляны, в разгар лета, пахло земляникой, и я чувствовала себя в полной безопасности. Еле успела, заползла в свою нору, прикрыла лаз камнями. Боялась шевельнуться, потом не выдержала, выглянула: вся поляна усеяна ими. Но они лаза не заметили, вернее, не полезли в кусты, они любят открытые пространства, когда все на виду, и по лесам так просто, в охотку, не бродят. Они не любят тех, кто хоронится, да и нет среди них таких.
Мне повезло: прошел дождь, поэтому они тем более не захотели бы к деревьям подходить, чтобы ветка не стряхнула им за шиворот холодную воду.
Они поели и запели хором. Когда они запели, я камни переложила, чтобы можно было в щель наблюдать за ними, впервые видела, как они отмечали праздник. Праздник это не работа, это когда делаешь, что хочешь, вернее, когда все в куче де-лают то, что хотят. Как хотеть в куче? Как всем вместе чего-то хотеть?
   Для меня праздник рисовать на скалах. С детства любила рисовать. Иногда танцую, но танцую чаще, чем хочу, то есть по делу, чтобы согреться.
   Сначала надо потратить время на поиски красок. Легче всего найти желто-коричневые цвета. Наросты на деревьях красят коричневым, сок чистотела дает яр-ко желтый цвет.

   Как-то я подобрала записную книжку дозорного. Видимо это был конспект лекции. Я с интересом прочитала, что меня можно узнать по желтым глазам на рисунках. Если находят свежий рисунок оленя с желтым глазом, я не всегда второй рисую, чтобы не испортить выражения, - значит, я где-то рядом.
   Из записной книжки дозорного с удивлением узнала, что у меня желтые, круглые глаза, закрываются только на ночь. Я никогда не моргаю, даже если соринка на глаз села. Через мусор смотрю на мир, и он мне кажется совсем другим, чем на самом деле.

   Пока я вспоминала конспект из записной книжки, поляна преобразилась. Сквозь щель рассмотрела, что срубили толстое дерево, не поняла, какое: только ствол. Вкопали в землю посреди поляны и украсили венками из сосновых веток, перевязанных красными лентами. Жаль срубленного дерева и сосновых веток, хотя понятно, никуда они не денутся, сгниют и превратятся в землю, а из земли снова вырастут деревья.
   Жаль, если что-то ломается или рушится. Например, поржавеет и погнется от непосильной работы лопата. Вряд ли кого успокоит, что она, в конце концов, превратится в землю. Человеку нужна лопата, а не ее перспектива стать землей. Чело-веку нужно, а земле не нужно ничего. Она все себе возьмет. На ее стороне законы мироздания.
Природе ничего не нужно, она никуда не девается, даже если деревья сгорают.
И я никуда не денусь. Смерти нет, есть вечность. Но те, кто в куче, этого не понимают. Для них главное быть в куче, они мертвых не приемлют. Мертвец уже никому не подчиняется. Неудивительно, что куча так боится смерти.

   О вечности я поняла на уроках химии, когда узнала о бесконечных превращениях одного вещества в другое. И нет конца этим превращениям.
   Для меня учительница химии была как бог, спустившийся на землю. Но она стала меня преследовать. Однажды сказала мне: "Я знаю, что говорят про директора школы, и я согласна с тем, что говорят. Но ему об этом не скажу. Ты считаешь себя смелой, не такой, как другие, скажи ему, завтра же скажи, при всех, утром, на школьной пятиминутке перед уроками".
   Сейчас мне не вспомнить, что должна была сказать. Директор мне казался безобидным, у него были редкие седые волосы, плохо прикрывающие лысину, и он неловко двигался в строгом костюме и галстуке под тугим воротником сорочки. Он быстро проходил по коридорам школы и скрывался в своем кабинете. Когда я зашла к нему, увидела, что мое предположение, почему он скрывался, подтвердилось: директор сидел за столом без пиджака и галстука. Взгляд его без очков, был добрым и беззащитным. Он улыбнулся и сказал:
      - Мне понравилось, что ты смелая. Но если все будут говорить, что думают..., - он замолчал, ждал, что я отвечу? и продолжил, - учительница химии требует, чтобы ты не училась в нашей школе.
Я не удивилась, что директор боялся учительницы, он был похож на мужчину, напуганного женщинами, и не удивилась тому, как поступила со мной учительница.
Директор тоже знал, чье мнение я высказывала.
Но я не обиделась на учительницу, ведь она дала мне знание о бессмертии человека, правда, сама продолжала бояться болезней и смертей. Если бы не боялась, не преследовала бы меня.
   Интересно, во что превращаются знания в наших головах? У той же учительницы химии? Тело превратится в землю, растения, цветы. А память? Во что она превращается? Мне было бы спокойнее, если бы во что-то прекрасное, напоминающее фейерверк: каждый новый залп света может стать началом других, захватывающих воображение, превращений.

Химию я так и не выучила. Учительница поймала меня, когда я в школе поднималась по ступеням, больно схватила меня за руку, приблизила свое птичье лицо, и прошипела: «От меня ничего не скроешь, тебя выдает блеск глаз. У, ненавижу».

   Она что-то кричала, я не понимала и уходила, тихо прикрыв за собой классную дверь, меняла пахнущий потом класс на пыльный коридор.
   Много позже я узнала, уж не помню, от кого, что ее мужем был мой тренер по легкой атлетике. Он учил меня прыгать в высоту через планку. Иногда я взлетала над планкой как птица, но только вначале. Потом все реже и реже мне это удава-лось. Взгляд тренера приземлял меня.
   Я не знала, что она ревновала меня к мужу. Но откуда я могла знать, если тогда думала о вечности и ничего не боялась? Видимо, я была счастливой тогда.
   Учительница химии пыталась вернуть меня на землю приказом: «Повтори, что я сказала!» Она смотрела своими колючками и встряхивала кудряшками. У нее краснел нос.
   Она стояла передо мной в сером костюме, а я смотрела на ее полные ноги, чтобы не видеть серенького маленького личика, курносого красного, озябшего носика. Она встряхивала и встряхивала своими жиденькими кудряшками.
   Когда ее бросил муж, она выгнала меня окончательно. Спрашивается, зачем мне нужен был ее муж, если я постигала знание о том, что все вокруг раскладывается и складывается во что угодно. Если бы учительница мне сказала, что ревнует, я бы успокоила ее: вполне возможно, когда-нибудь в вечности, ее муж станет ее женой, а она станет его мужем. Я удивляюсь, почему она этого не знала, ведь учила нас химии.

   На поляне у голого ствола дерева стояла решительная женщина: выдающийся вперед, четкий подбородок, прямой нос, в остальном учительница химии, хотя ноги у нее худые, зато кудряшки, и встряхивала она ими, чтобы подбодрить остальных: похлопаем вместе, а ну-ка все хором. И кудряшки у нее вместо дирижерской палочки. Такая о муже не пожалеет, такая хорошо понимает и без химии, что к чему, главное, на всю катушку жить, на все химические реакции, заложенные в теле.
   С ней мне захотелось поговорить, наверное, из-за того, что она напомнила мне учительницу химии. Видимо, невысказанность мучила меня уже столько лет. Учительница меня подставила, - факт, но ведь учительница! Она не могла не мучиться содеянным, как-то оправдывала себя, но ничто ей не помогало.

   Мне хотелось поговорить с решительной женщиной, понять свое прошлое, самой себе ответить на вопрос: за что так со мной поступили? Чем я им не угодила, еще совсем юная?
   Подходить к женщине на сцене опасно, хотя нет, не опасно: у меня не желтые, а серые глаза, и я нормально моргаю, так что меня не узнают. Выбраться из укрытия несложно: когда все смотрели на сцену, я села в первом ряду. На деревянном пьедестале поставили идола: гладкого, из белой глины, мне бы такого не вылепить. Вместо зрачков две глубокие дырки. Я бы в них вставила желтые стекляшки, чтобы помнили меня. Я для них тоже идол, точнее, антиидол.
   Я смотрела на женщину, но не могла сосредоточиться: не понимала, о чем она говорила, - ей хлопали. За ее спиной возводили декорации. Значит, это была еще репетиция. Только репетиция, а я от ее слов уже впала в энтузиазм. Я поймала себя на мысли, что-то в своей жизни упустила. Слишком просто воспринимала мир. Простота это набросок карандашом, точно схвачены линии и тени, - и только.

   В моей жизни не было места подвигам. Они же герои и, как положено, готовы к подвигам. Я была под гипнозом и с трудом удержалась, чтобы не выйти, не встать рядом с женщиной и не покаяться.
   Если бы не возводили декорации, похожие на стены, я бы вышла, но мое внимание отвлеклось на то, как одно бревно клали на другое, пятое, десятое. Упадут, не упадут? Бревна падали, но женщина даже не вздрагивала, речь ее была зажигательней и зажигательней, она раскраснелась, вернее, покраснели щеки, но нос побелел. Из зала поднимались люди и вставали стеной, прикрывая декорации. Когда с места поднялась очередная героиня, и, подходя к женщине, споткнулась о собственную ногу, такая она была косолапая, мне стало смешно, и больше речи не гипнотизировали меня.
   Я увидела окружающих в прежнем свете. Эти герои проявляли свой героизм в поимке меня уже далеко не в первом поколении, и я имела право их презирать. Но чтобы меня не вычислили по презрительному выражению лица, я переключилась на размышления: если женщина будет говорить так долго, ей понадобится крыша над головой, чтобы и говорить и жить одновременно. В таком случае, что она предпочтет в качестве трибуны для пламенных речей? Окно или балкон? Окно это рама, зато на балконе можно эффектно выглядеть, изменяя позы. Лучше стоя, чем сидя, лучше махать руками, еще лучше с добавлением ритмичных движений ног от бедра, чем только шевелить губами.

   Моя привычка больше лежать, чем сидеть, способствует отвлеченным размышлениям. Или хожу, или лежу и много сплю: от захода до восхода солнца. В дождливую погоду сплю весь день и ночь.
   Когда выпадет первый снег, резко похолодает, я с непривычки буду мерзнуть. Потом ничего, привыкну к холоду, и мерзнуть перестану.
   Меня раньше будоражил первый снег. Как-то неприятно возбуждал. На ум приходило сравнение с саваном. Смертельный холод, жизнь в природе замирает, медведь залегает в берлогу. Но от жары умирают чаще. Почему мы от жара не сгораем? Знания химии помогли бы мне ответить на этот вопрос. Но я не тому училась.

   Найти бы мою учительницу, ее дети давно уже взрослые. Не сомневаюсь, что они выбрали правильный путь, и не сворачивают в сторону. Хотя, иногда я думаю о том, что учительница сомневалась в чем-то. Нет, не в химии, может, в справедливости мира, потому, что была обижена? Ее бросил муж ради какой-то спортсменки. Как обиженная учительница могла внушать детям, чтобы они хорошо себя вели, за это в награду, когда вырастут, получат счастье? Только личный пример имеет воспитательную силу.
   Может не только она, но и другие учительницы не верили тому, что нам внушали? Почему слишком много белого, как и черного, тревожило меня с детства, почему мне и сейчас надо привыкнуть к зиме и к ночи? Самое неприятное время суток: сумерки; а время года: поздняя осень. Про депрессию не надо, она ничего не объясняет, только обозначает.
   Хотела бы я, чтобы падал разноцветный снег, как радуга? Нет, он бы меня напугал.
   От снега можно уехать в теплые края, от сумерек спасает искусственное освещение. Увы, ночного солнца не придумали.

   Стену успели возвести, и над головой женщины с непроницаемо коричневыми глазами, я увидела их цвет в лучах заходящего солнца, - загорелись настоящие звезды. Я смотрела на женщину, и она вдруг меня поманила: «Иди сюда, поднимайся на сцену, встань рядом». Я послушалась.
   «Чья ты?» - спросила она, я не знала, что отвечать, она не дождалась ответа, ей было неважно, чья, и поманила еще двух девочек. Мы оказались все трое одного роста: высокие, чуть ниже женщины. Присутствующие в зале смотрели, как мне и еще двум девочкам повязали на шею алого цвета косынки. Зал хлопал, я ничего не понимала, но стояла и смотрела на взволнованные лица. Я вдруг поняла, что за кареглазой женщиной пойду обязательно.
   И я пошла. Зачем? Шла вместе со всеми и ждала, когда снова вырубят самое толстое дерево и поставят посреди поляны? Но я догадывалась, что мы шли в пустыню.
   Я шла вместе с другими и слушала разговоры о болезнях и смерти. Кареглазая время от времени появлялась рядом, ее сопровождали неприятной внешности мужчины. Их пороки проявлялись на лицах, и на том, как они вели себя. Но ведь можно о них не вспоминать.
   Женщина, молча взирала на толпу, указывала на кого-нибудь пальцем, гневно встряхивала кудряшками и походила на учительницу химии. Ее боялись, боялись ее гнева, прятались за спинами, но она всегда находила того, кого искала.
   Так я и не дождалась праздника, а ведь хотелось сменить косынку, потому что она потемнела от пыли, покрылась серыми пятнами и кое-где порвалась.
   Наверное, из-за того, что я не сохранила цвет косынки, женщина однажды ткнула в меня пальцем и сквозь зубы проговорила: «Что же ты, я снимаю тебя с должности моего заместителя, ты не оправдала моего доверия». Она ушла, следом ушли те, с кем я бы никогда не заговорила. Вокруг заулюкали, загримасничали. Кто-то мне в спину бросил камень. И я ночью, когда все спали, и были выставлены до-зорные, ушла. Мне вслед стреляли, но той ночью погони не было.

   Меня продолжали преследовать. Преследовали и тогда, когда я была вместе с ними. Я сама себя преследовала вместе с ними. Только больные и умершие освобождались от участия в погоне.
   Они шли вперед. Даже когда поворачивали назад, шли вперед, - так говорила кареглазая. Она приказывала: «Вперед, за мной!»
   Пустыня хороша тем, что там нет главной улицы, и незаметно, когда зад становился передом. И еще: у природы нет входа и выхода.

   Я понимала, меня будут искать. Не найдя среди больных и умерших, начнут снова искать. Они не переносят, когда кто-то отбивается от кучи. Они будут искать меня с повязанной на шее косынкой и меня же с желтым глазом. Неужели никто не догадался, что я навсегда ушла из пустыни? Для меня было загадкой, почему они уверены, что я вернусь? Может, потому что я сама не уверена в том, что никогда не вернусь.

   Пустыня родина уже для многих поколений. Я росла на самом краю, на кромке песка и твердой земли, видела вдали лес.
   Никто не знает, что я однажды дошла до моря. Но я была одна, зимой штормило, песчаный берег напомнил пустыню, и я вернулась в лес.

   Косынка превратилась в серую тряпку, обтрепанную на концах, неприятно смотреть. Одета я была не очень нарядно, но все же цвета моей одежды так не вылиняли. Зачем было повязывать на шею такую недолговечную косынку? Мне было обидно. Я сняла тряпку, но не знала, что с ней делать дальше. Мучилась вопросом: зарывать, не зарывать в землю? Что если она не разложится на элементы, на первочастицы, не превратится в землю? Поэтому решила немного подождать, чтобы потом разрыть тряпку и посмотреть, как она изменилась.
   Они могли вернуться сюда, чтобы устроить праздник. Они это умели. Я не знала, пошла бы за ними еще раз. А ведь могла и пойти. Что-то изменилось во мне, и я стала вспоминать, как ходила с ними в поисках меня. Возвращалась с ними в пустыню, снова в лес. Мне это самой не нравилось, но от них не отрывалась, пока не стала мечтать о море. Мне там было одиноко, но я хотела снова туда вернуться. Уходы и желания возвращений истощали мои нервы, но я не могла измениться.

   Наступала зима, а я мало собрала и посушила ягод и грибов, лето было дождливым, а манны небесной, что взяла с собой, хватило на месяц. О спичках вспомнила, когда вырыла косынку и увидела, какой та была, такой и осталась. Рядом, в дупле дуба все также лежали сухие спички, хотя было дождливое лето. Тряпку я попыталась сжечь, она не горела, а плавилась, будто слезинки стекали на землю и превращались в серые бусинки.
   Должна признаться, с тряпкой я долго провозилась: ее надо было сначала вы-сушить, а потом уже поджечь. После сожжения я перестала думать о тряпке. Природа знает, что делать с ней дальше. На то она и природа, чтобы собрать в одном месте химические элементы и породить дерево. (Но боюсь, из тряпки ничего не вырастет).

   Сама не знаю, зачем я их дразнила. Ну, ушла в лес, мне там понравилось больше, чем в пустыне, зачем я возвращалась, оставляла следы, била палкой по стволам деревьев и скакала, издавая звуки? Следы часто вели в лес, но преследователи останавливались на краю пустыни, боялись следовать за мной. Мне пришлось все время напоминать о себе. Зачем? Почему я должна участвовать в их жизни? Они преследуют меня, а мне это зачем? Даже если я уйду, они все равно будут продолжать меня преследовать. Разве не так? Почему я не хочу, чтобы меня забывали? Их ненависть мне была приятна, и легенды, похожие на анекдоты, тоже. В анекдотах меня еще долго не забудут. И преследовать будут. Без врага они разбредутся кто куда.
   Неужели я завидовала им, потому что они никогда не сомневались, где и как жить?
   Надо уходить. Зачем думать о них? Надо свою жизнь налаживать. Надо идти к морю. Но страшно: ведь уходить, значит отказываться от манны небесной. Я стала плохо спать. Я стала жалеть о потраченном времени, ведь пора уже научиться обходиться без манны небесной. Теперь, когда прижало, и я больше не хочу оставаться в лесу, возвращаться в пустыню невозможно. Я хочу к морю, а прокормить себя не в состоянии. Сидеть у моря и умирать с голоду глупо, но я уже знаю, что так будет.

   Учительница химии гневно встряхивала кудряшками. Со своей химической завивкой и острым красным носиком она выглядела глупо. Зачем же я своим воображением превращала дуру в пророка? И до сих пор верю, что ее гнев я заслужила?
   Что пророческого в ее красном курносом носе, невыразительных глазках, не на-крашенных, поэтому непонятной формы губах?
   Все, никаких идолов и пророков! Пусть поклоняются те, кто ищет меня в пустыне. Я ведь для них идол, пусть со знаком минус.
   Как поживаю я, Идол? Много сплю, мало ем. Проспала зиму и обошлась без манны небесной, к весне в пустыню не пошла. Зачем мне думать, как они будут жить без меня? Проживут как-нибудь, мне какое дело. Зимой вряд ли меня искали, приспособились к моей привычке впадать в спячку. Но кто их знает. Они хитрые: кто-нибудь из дозорных мог оставлять следы, ложные, похожие на мои, - людей надо чем-то занимать. Вполне вероятно, почему нет? могли появиться гости, со стороны моря и позвать к себе. Хотя зачем тем, кто живет у моря, идти в пустыню? Но в этой жизни все возможно. Возможнее самой буйной фантазии.
   Внуки стали сбегать из пустыни. Брожение началось с детей дозорных. Вечное противостояние отцов и детей.
   Закон отрицания родителей сработал, несмотря на строгие порядки: три раза в день перекличка, но три – четыре года еще можно выдержать ежедневную перекличку, хотя и болезненно для психики, но пятьдесят – семьдесят лет невозможно. Ведь это еще люди, хотя с признаками роботов.
   Старые проверенные кадры уходят на пенсию, кто-то, из новых начинает халтурить, отлынивать от обязанностей, мало ли что могло быть.
   Фантастика! Я подслушала разговор, в пустыне далеко слышны звуки, не надо особо напрягаться, - будто женщина, которая повязала косынку мне на шею, подалась в сторону моря. Имени ее не помнила, но говорили о ней, это точно. Никто другой так круто свернуть с пути был не способен.

   Прошло время, я вдруг поняла, тогда, в пустыне была по-настоящему счастливой, и сытой манной небесной. Мне было душно спать на чужом диване, мешал шум за окном: привокзальная улица. Пол в комнате замусорен вырезками женских портретов, но муж не разрешал делать уборку. Он ценил свою свободу.
   Я мечтала о своей пещере, и вспоминала, как манну небесную раскладывала на тарелке, с золотым ободком, и букет ромашек в скромной вазе. Но потом все упростилось: пакет надрывала, и содержимое высыпала в рот.

   Он был часто голоден. Когда был голоден, не мог спать, так есть хотел. Когда не спал, все говорил и злился. Он съедал все подряд, все, что можно было отыскать. Однажды съел пачку дрожжей, растворил в воде и выпил.
   Я готовила еду для собаки. Он злился. И как ему не надоедало каждый раз говорить: «Ненавижу, когда ты скотину кормишь». Собаку он скотиной называл, пес отвечал рычанием.
   Пришлось ему тоже варить кашу, как и собаке: два стакана пшена на два литра воды. Он поначалу съедал все, но постепенно насытился, и я стала немного каши класть себе на тарелку.
   Нет, не вспомнить, как я поселилась у него Я ведь тогда шла к морю. Это хорошо помню. Он не жил у моря, он вообще моря не видел. Я удивлялась, жил не в пусты-не, а до моря так и не дошел. И в куче никогда не жил, так получилось: родился далеко за пределами пустыни. Кучу толпой называл, и злился, если я не повторяла за ним. Я рассказывала ему, как ушла от них. Меня искали, и я долго жила между пустыней и лесом. Ему непонятно было, он к куче не имел никакого отношения. Так мне казалось. Я ему рассказывала, как едят они из больших тарелок, по очереди зачерпывая еду ложками. Еда у них – манна небесная. Он говорил: «Это хорошо, каждый день еда, не надо о ней заботиться». Я отвечала: «Да, хорошо, но все время находиться в куче, что в этом хорошего. И еще, меня там не принимали: не отпускали и не принимали, в еде ограничивали». Он тут же стал поучать меня: «Тебе надо было найти толпу по душе. Я бы себе нашел, за бесплатную еду».
   Я вспомнила, как в школе спрашивали, как допрашивали, кем я хочу стать. И требовали ответов. А мне не нравились вопросы. Я злилась и никем не хотела становиться. Правда, об этом никому не жаловалась, старалась из толпы не выделяться. Учительница химии заметила, что я на вопросы не отвечала, оставила меня после уроков: «Не смей уходить, пока не скажешь, кем хочешь быть!». Я ничего умнее не придумала, как сказать: «Тренером по прыжкам в высоту».

   Муж спросил: «Ты хотела быть тренером?» «Нет, я так сказала, но не хотела». «Зачем?» «Ее муж был тренером по прыжкам, я ведь уже об этом рассказывала, она меня к нему ревновала, но между нами ничего не было».
   Муж налился сине багровым цветом и судорожно скривил рот. Я подумала, что так и останется с кривым ртом.

   Он стал собираться в пустыню. Однажды проснулся утром совсем другим человеком: взгляд прищуренный, подозрительный. Произносил фразу и надолго замолкал, обдумывая, что дальше сказать. Я пользовалась паузой и заводила о своем, наболевшем. Я о своем, он о своем, - так мы общались. И мне это нравилось. Все, что не похоже на толпу, нравилось. В толпе его бы научили молчать и слушать учителей.
   Мы с ним стали есть из одной тарелки, и он строго следил за тем, чтобы мы кашу зачерпывали по очереди. Я ела вместе с ним, пока на тарелке не оставалось половины еды, потом он ел один.

   Вечерами, прогуливаясь с псом, я стала воображать, как он уйдет в пустыню. Проснусь утром, а рядом пустое место. Поначалу я буду волноваться, даже заболею. Не смогу вставать с постели, и пес рядом на коврике. Мои нервные клетки не выдержат перегрузок от одиночества и печали, и все мое тело до кончиков пальцев будет испытывать боль.
   Он напишет письмо, чтобы я сама себе добывала пищу, у него теперь другая женщина. Со мной было хорошо, но с другой лучше. Ему понравится новая жизнь.
   Может, он захочет, чтобы его куда-нибудь выбрали. Но не сразу. Он сначала никому не понравится, а потом с ним даже бывшие враги примирятся, - он станет своим.
   Обо мне скажет, что я ушла от них из-за любви к нему. Потом попросит меня писать ему письма о том, как я его люблю.
   Я напишу, обязательно, что всегда буду любить его, пока жива, только не надо пустыни. Разве там жизнь. Через месяц придет ответ, потом еще, письма накопятся, я сохраню их в ящике стола.

   Когда-то я догадаюсь, что он читает мои письма толпе, - и перестану его любить. Но любовь пройдет не сразу, нужно время, чтобы раскаленному мотору охладиться до комнатной температуры. Болезнь пройдет тоже. Накопятся силы, и я решусь идти в пустыню, чтобы забрать свои письма. Но сначала напишу, что его уже не люблю, понимая, что мне этого не простят. Менять свое мнение в толпе никто не имеет права, в крайнем случае, разрешается перекрасить волосы, разрешается, но не всем и не всегда. Надо чувствовать, когда можно, а когда нет. В моем случае изменения не допустимы, я и так позволила себе слишком многое, уйдя от них. И теперь обречена любить его вечно, и наша любовь войдет в их историю. Об этом напишут, и мои письма станут дополнительным материалом к параграфу учебника для шестых – седьмых классов средней школы, о любви как движущей силе освоения пустыни.
   Письма я заберу и уничтожу, чтобы закрыть канал перекачки моей энергии, чтобы они меня больше не трогали, не лезли ко мне.
   Но реально ли сделать по-своему, если он станет знаменитым? Даже не поможет договор, который мы с ним заключили.

   Перед тем, как идти в ЗАГС, он, предпочитая договорные отношения, написал пять правил и заставил меня под ними подписаться. Я их хорошо запомнила: «Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся хранить верность, не оставлять в беде, жить вместе и не расставаться, любой другой мужчина, в скобках, другая женщина, считается третьим, третьей, лишним, лишней. И последнее: не нарушать правил никогда, что бы ни случилось. Только смерть является веской причиной разрыва договора.

   Мне надо было идти к морю, а я пошла в пустыню. Ничего не могла с собой поделать, И еще успокаивала себя тем, что нужно иногда возвращаться к истокам своей жизни. Я там родилась и выросла, я там кому-то нужна. Если меня когда-то преследовали, значит, нужна. И красная тряпка на шее – знак того, что была нужна. Зачем я ее сожгла? Зачем? Что за глупость вспоминать о какой-то тряпке?
   И тут меня обуяла злость: что же такое, неужели я не способна наслаждаться жизнью? для этого ведь вырвалась из пустыни. Я ушла, а она продолжала меня держать. Как я себя ни уговаривала, ни деревья, ни лесная прохлада, ни солнечное утро с пением птиц меня не радовали. Мой путь стал напоминать хаотическое движение элементарных частиц.

   Никто навстречу мне не попадался, видимо, я шла дорогами, по которым никто уже давно не ходил. Однажды увидела щенка, неуклюжего, с большой головой, длинными задними и короткими передними лапами. Он бежал, и задние лапы опережали передние. Его заносило, он падал и снова бежал. Веселый щенок. Я взяла его с собой. Он теперь не торопился и не падал, потому что я шла не быстро.
   Он был весь в движении: зубами ловил мух, что-то нюхал в траве и потом догонял меня, лаял на птичек, тратил всю свою молодую энергию, падал и засыпал. Во сне у него дергались лапы. Он рычал, видимо, ему снилось то, с чем он сталкивался наяву. Я садилась рядом с ним и ждала, когда он проснется, чтобы идти дальше.
   Моему щенку нужен был дом, и я решила вернуться. Но уже на подходе к дому потеряла щенка и подобрала котенка: беленького, с темными кончиками лапок и хвоста, с желтыми глазками. Но недолго несла его, прижимая к груди, женщина с ласковой улыбкой позвала: «Кис – кис». Котенок спрыгнул на землю, слегка оцарапав мою руку.

   Когда идешь прямо, никуда не сворачиваешь, делаешь круг и оказываешься там, откуда хочешь уйти.
   Муж вычитал в глянцевом журнале, если сбегаешь откуда-то, ничего не достигнешь. Прежде, чем двигаться, нужно знать не только направление, но и цель. Цель это как целиться в тире, или в зверя, или в человека.
   Я ушла из дома, чтобы найти моего пса. Он большой и ласковый, с ним не опасно. И еще он умеет слушать и все понимает.
   Кажется, действительно, я совершила круг, на горизонте появился дом моего мужа. Я решила не проходить мимо, зайти, только попрощаться.
   Навстречу мне бросился пес, похожий на овчарку. За ним шел муж и счастливо улыбался.
   На экране мельтешила певица и выкрикивала голосом тренера: «Какое счастье любить тебя!» Пес облизал мое лицо, муж обнял меня и сказал: «Мы с Принцем тебя искали, всю ночь, бродили по степи, дошли до леса и звали тебя. Не исчезай больше. Ладно?»
   Я почувствовала, что уже не боялась ни завтра, ни послезавтра, ни последующих дней, у меня есть дом, и теперь не страшно жить дальше. Моя улыбка, наверное, тоже была счастливой.