Ранней весной 1888 года Исаак Ильич и его поклонница Софья Кувшинникова поехали на Волгу. Огромным водным простором предстала перед ними эта могучая река-труженица! Множество барж, пароходов и лодок бороздили ее поверхность.
Пароход, на котором плыли Левитан и Кувшинникова, шел по излучине, и вдруг, словно годами, веками поджидая Исаака Ильича, выступила из-за поворота взобравшаяся на холм маленькая деревянная церковь. Чем ближе подходил пароход, тем явственней различалось, что она старым стара. Пароход бежал мимо, и она как будто поворачивалась, глядя ему вслед, смиренно готовая к тому, что тот, кого она ждала, пренебрежет ею. Но Исаак Ильич и Софья Петровна уже лихорадочно собирали вещи.
Плёс, –– так назывался городок, где они вышли. Путешественников приютила хозяйка, которая им сразу понравилась. Плёс тоже понравился. Как-то удивительно хорошо тут было, и они не знали, откуда возникало ощущение счастья: от песен ли, которые доносились с улицы по вечерам и казались порождением Волги, или от забавного случая, что произошел с Левитаном, когда он за городом писал этюд. День был праздничный, после обедни в церкви женщины возвращались в соседнюю деревню и с любопытством останавливались возле художника: постоят, посмотрят и проходят. Но вот приплелась дряхлая подслеповатая старушонка. Тоже остановилась, щурясь от солнца, долго смотрела на Левитана и его работу, потом истово перекрестилась и, вынув из кармана копеечку, осторожно положила ее в ящик с красками. Бог знает, какие мысли явились у нее в тот момент, но Исаак Ильич усмотрел в поступке нищенки перст Божий.
И действительно, Волга, до того казавшаяся ему неприступной, вызывавшая глубокое страдание, что не сможет он, не сумеет выразить бесконечную красоту ее, стала раскрываться ему навстречу. Левитан работал с таким рвением, словно боялся, что в этом милом краю побыть ему дано недолго, что он не успеет написать все, что поражало его вокруг.
Софья Петровна уговорила батюшку Якова отслужить молебен в церкви –– той самой, что так растревожила их с Левитаном, когда подплывали к Плёсу. Заворковали на церковных карнизах голуби, ударил раз, другой, словно откашливаясь после долгого молчания, колокол. Невесть откуда взялись три древние старушки, крестившиеся двуперстием… Левитан был в сильном волнении и попросил Софью Петровну показать, как и куда ставят свечи.
Вспыхнули огоньки. Никогда еще Левитан не чувствовал такое божественное нечто, разлитое во всем и непостижимое разуму. Из темноты, дотоле скрывавшей иконостас, выступили строгие и добрые лики святых, они словно бы испытующе вглядывались в художника. И как будто даль –– времени прожитого здесь людьми, их суровых забот и тайных упований –– замаячила тогда перед глазами Исаака Ильича.
Побывав в церкви, растрогавшись до слез молитвой, которую назвал мировой («Не православная и не другая какая молитва, это мировая молитва…»), Левитан страстно потянулся к цельности, естественности и богатству духовной жизни, очищенной от мелких житейских сует. Он начал картину «Над вечным покоем».
Несколько лет он работал над ней по заготовленным в Плёсе этюдам. И когда она появилась на выставке, это был образ вечно земной красоты, вечного порыва духа. Исаак Ильич и прежде говорил, что красоте, разлитой в природе, можно молиться как Богу и просить у нее вдохновения и веры в себя, но здесь эта мысль была выражена особенно сильно, и к ней добавилось новое –– почувствованная художником зыбкость и кратковременность бытия, что эту кратковременность всегда надо помнить и не размениваться на погремушки, как бы красиво они ни назывались: «признание», «слава», «избранность».
Картина вызвала много восхищенных толков. Даже те, кто был равнодушен к пейзажу, смотрели с удовольствием. А те, кого в искусстве коробили религиозные ноты, были единогласны в суждении, что величие этой картины как раз и заключено в маленькой церквушке на фоне безбрежия и бездонности.
«Я так несказанно счастлив! –– писал Исаак Ильич Павлу Михайловичу Третьякову, купившему у него «Над вечным покоем». –– В этой картине я весь, со всей своей психикой, со всем моим содержанием, и мне до слез было бы больно, если бы она миновала Ваше колоссальное собрание».