Он сидел на сцене. Зал давно опустел, и он был единственным человеком в театре. Вокруг него царил полумрак, и лишь сцена была освещена множеством свечей. Красные тяжёлые шторы свисали над сценой, а в полумраке зала угадывались такие же красные сидения с позолотой. Где-то под потолком были видны силуэты огромных роскошных люстр. Театр был великолепен, но если присмотреться, можно было заметить местами пыль, пятна на паре более-менее освещённых сидений, какие-то грязные разводы на полу...
Человек сидел на сцене неподвижно, обхватив ноги руками, и уткнувшись лицом в колени. Казалось, что он сам был частью этого театра, декорацией, так органично вписывающейся в местный антураж. Но это видение исчезало, когда временами человека охватывала дрожь, которая также неожиданно исчезала, как и появлялась.
А время всё шло и шло. Свечи догорали, свет опускался ниже и ниже, чему так радовался сгустившийся в театре мрак, который стискивал в своих объятиях воздух помещения всё сильнее и сильнее, отчего становилось душно и тесно.
- Нет! – в какой-то момент отчаянно-опустошённый полукрик-полушёпот разорвал нависшую тишину. – Нет, нет, и ещё раз нет! Я устал сидеть и ждать тебя как последний дурак! Каждый день, каждый божий день! – голос всё возрастал и наполнялся большим и большим возмущением.
- На-до-е-ло! Всё! Забудь! – совсем разгорячился человек и неожиданно вскочил, куда-то направился, продолжая что-то возмущённо кому-то высказывать, и, через пару шагов, споткнулся и упал. Когда он открыл глаза, человек увидел перед собой средних размеров чемодан-дипломат. Или что-то похожее. Верхняя крышка от удара отлетела в сторону, а часть содержимого вывалилась на деревянное покрытие сцены. Человек вновь закрыл глаза, но тут же вскочил, подобрал оторванную крышку и аккуратно положил её рядом с основной частью того чемодана. Ещё раз взглянул, покачал головой, и поставил крышку к стене. На её внутренней стороне оказалось зеркало. Внутри же чемодана был всякий хлам: какие-то тюбики с чем-то, ткани, лёгкие халаты и иные одежды, мелкий антураж, и маски, много-много масок...
Вывалив всё своё имущество на сцену, человек поднял красный халат, расшитый позолоченными узорами, и накинул его на себя. Посмотрел в зеркало. Искажённо улыбнулся и, испугавшись своей улыбки, надел счастливую маску поверх лица. Полюбовался немного сделанным, одобрительно кивнул, сел на пол, и глубоко вздохнул. Чего-то не хватало. Но чего же?
Человек пробыл ещё пару минут в раздумьях, после чего в свойственной ему манере неожиданно вскочил, умчался за кулисы и вытащил оттуда какой-то манекен. Накинул на манекен другой халат и, сняв с себя счастливую маску, одел на лицо неживого пластика. А на себя надел грустную маску.
- Ах... как долго мне ждать ещё тебя? Я ищу тебя каждый день в лицах людей, приходящий на спектакли, но тебя нет и нет... А они.. они холодные и безразличные. Они в моей власти в течение нескольких часов: я заставляю их улыбаться, плакать, вздрагивать и пытаться остановить героя неожиданно вылетевшим «не надо!». Они полностью увлечены иллюзией, но ни один из них никогда не видел то, что под маской. Ни кому из них нет дела до моего истинного лица. Впрочем, может оно и к лучшему... – Мастерски читал свой монолог актёр, вложив в него максимум чувств и эмоций, и, казалось, даже манекен оказался завлечён речью и хотел посочувствовать или узнать, что же было дальше.
- Но ты всё не приходишь. Я порой спрашиваю у масок, существуешь ли ты... Грусть – он дотронулся пальцами до маски, надетой на него, - говорит мне, что тебя нет. Она – он указал на маску цинизма, - смеётся надо мной. А ей – взгляд в сторону маски-безразличия, - совсем всё равно, она даже и не слушает меня...
Тут он склонил голову набок и снял с манекена счастливую маску, решив, что она здесь совсем неуместна, и надел на своего собеседника маску с таинственной полуулыбкой, после чего прокрался за спину манекена и оттуда, искусно изменив свой голос, начал отвечать на предыдущий монолог.
- Я есть, ты это знаешь. Даже если меня никогда не было и не будет, я есть! Хотя бы в твоих мыслях. Я всегда с тобой... – актёр ловко заставил манекен пожать плечами, движение человека было так неуловимо, что казалось, словно манекен сделал сам действие. После актёр вернулся к горе всевозможного театрального хлама и не-хлама, и вытащил маску, на чьём лице отразилась надежда.
- Да, ты есть. Я верю, что ты придёшь ко мне! Прямо завтра! Да! Я буду ждать тебя! Конечно, завтра... разве может иначе? – возможно, нужно оговориться, что актёр каждый день уже ни один год обещал себе это самое завтра. – Я приготовлю тебе розу... чёрно-голубую... голубую в сердце, и чёрную к краям... да... будет красиво, как думаешь?
Он вопросительно посмотрел на манекен. Затем склонил голову. Мгновение. Два. Минута... Вскрик. Лёгкий треск-звон. Маска с силой врезалась в деревянный пол и издала своё надрывный плач. Актёр, тряхнув головой и, в очередной раз обвинив себя в чём-то, подбежал к маске и заботливо схватил её с пола, провёл ладонью по холодному металлу, и прижал к сердцу. Крепко-крепко. Маску-надежду. Так он стоял некоторое время подобно статуе, но вскоре беспомощно опустился на пол, вновь обнял руками ноги и уткнулся в колени, как в самом начале. Человек тихо и беспомощно рыдал. Рыдал, проклиная всё и страстно любя это самое всё. Его лицо было искажено болью и приступом бессилья.
Свечи почти догорели. Актёр повалился окончательно на пол, и, также обнимая маску-надежду, тихо-тихо погружался в сон, где его слуха перед самым провалом в бездну беспамятства коснулись серебряным звоном переплетения звуков, голос, который он так давно хотел услышать: «Я всегда с тобой... я однажды приду... однажды... когда-нибудь...»
Наутро, перед открытием театра, человек убрал сцену и вновь надел маску, превратившись в совсем иного человека. Он с головой захватил всех зрителей в свою игру, в свой мирок, заставляя их то плакать, то радоваться. Но под маской его истинное лицо выглядело совсем как та самая маска-надежда. В глубине души он всё ещё ждал...