Женщина прогуливалась, погружая свои ноги в теплых носках в пушистые одуванчики. Она гуляла, как гуляют обыкновенно старики по вечерам, когда им уже совершенно нечем заняться: вымыты все шкафы, полы, испечены пироги для внуков, которые приедут завтра, и многое-многое другое, словом, сделана куча разных глупых дел. Она навела бигуди на свои седые волосы, она ярко накрасила губы, тонкие, по старчески опущенные уголками рта книзу, несущие на себе печать многих лет счастья и горя (потому что в жизни человека есть счастье или горе – нет ничего промежуточного!). Я смотрела на нее, подталкивая качели, на которых сидел сын. Женщина осмотрела нас и двинулась дальше, к следующему объекту – снова через одуванчики. Но и автомобиль, встрявший в лужу посреди двора, не привлек ее внимания: отец и сын, а вовсе не парочка любовников, вышли из него. Любовники были крайне интересны ей своими ужимками и прыжками, верчением головы из стороны в сторону, поспешностью и неестественностью поведения. Они были беспокойны, она же – абсолютная противоположность.
Глядя на нее, я думала о том, что жизнь прошла для нее: выросли дети, у них уже свои дети и им не до нее, а супруг наверняка умер физически или морально, как умирают старики для внешнего мира: они отправляются резаться в домино или карты, возятся до полуночи в гараже, совершенно забыв про свою жену - столько лет, о чем беспокоиться теперь? Я думала обо всем этом и еще кое о чем другом, более циничном. Но я была неправа…
Погружая свои ноги в пушистые одуванчики, женщина вспоминала одного своего любовника, кудрявого гитариста-гугнивца, любившего грызть тонкую зеленую травинку, похожую на дудочку, полую изнутри, и петь матерные анекдоты про Гитлера. Вспоминала его небритое лицо, лезущее к ней с поцелуями, и все остальное – ниже, ниже, ниже… Глядя на солнце, она вспоминала другого своего любовника – рыжего, конопатого, солнечного мальчишку, на восемь лет моложе ее, влюбившегося крепко-накрепко однажды весной, в мае, когда трава стала их ложем любви. Вспоминала с тихой улыбкой, как он звал ее бросить мужа и уйти к нему, а потом уехать на юг, в Грузию, где жили какие-то его родственники. Глядя в белый песок с замурованными в него совком и маленьким ведерком с отколотой боковиной, она вспоминала своего любовника, голубоглазого и светловолосого поляка, вворачивающего в речь слова на своем родном языке, любившего рассказывать историю Речи Посполитой и исчезнувшего однажды на рассвете со всеми ее деньгами, что были в кошельке – со всей получкой, и потом как она говорила мужу, показывая разрезанное ею самой дно сумочки: «Вытащили, паразиты, всю зарплату!», торжествуя и издеваясь над мужем («Вот идиот!»). Вспоминала беззлобно, с тоской и нежностью красавца-поляка. А глядя в темную воду лужи, всегда бывшей посреди двора, даже в засушливое лето, она вспоминала уже пастуха, с которым согрешила совершенно случайно, вдыхая запах овечьей шкуры в его цепких волчьих лапах.
Оглядывая с саркастичной усмешечкой окружающих, пожилая женщина думала: «Несчастные, они еще так мало прожили на свете! Им совсем нечего вспомнить!»…