«Рожь» –– 1878 г.
В семидесятые годы Шишкин близко сошелся с художником Иваном Николаевичем Крамским, благотворно влиявшим на его творчество. С ним он делился замыслами будущих картин и рассказал, как однажды в Москве увидел выставку Айвазовского. Если море так хорошо на картинах, разве нельзя столь же превосходно представить и остальную природу, задумался он тогда.
С тех пор зрела, ждала своего часа мысль о чем-то значительном, счастливом. Он чувствовал эту мысль, хотя еще не знал, не мог себе представить, в чем она выразится конкретно. Делился в письмах к отцу: «Какая тайна и радость заключаются в окружающей нас природе! Сможет ли когда-нибудь человек все до конца понять или это немыслимо, невозможно? Все думаю, думаю, как это перенести на холст? Да сумею ли?»
«Сумеешь», –– отец не сомневался в сыне. –– Сам он дописывал «Историю города Елабуги», и этим светом озарена была его жизнь. Ухлопав свои небольшие средства на восстановление древней башни на Чертовом городище, он из третьей купеческой гильдии перешел в мещанство. Но разве в деньгах счастье? Счастье –– в самой жизни. «Верь в себя, Иван, –– писал он сыну, –– ты еще такое сотворишь, что ахнем все!»
Но отец не дожил до того лета, когда приехал Иван Иванович в родную Елабугу уже маститым художником, у полотен которого, как у полотен Айвазовского, часами стояли люди в задумчивости и удивлении: как же простыми красками можно передать столько?
Была пора сенокоса, июльские дожди стремительно проносились над лесами и пашнями, коромысло радуги одним концом падало в Каму, другим –– в Тойму, и все вокруг звенело, сверкало, полнясь бодрящей свежестью. Шишкин любил солнце и день. Он много ходил и все чего-то искал, искал… высматривал и почти ничего не писал.
Но вот набрел на ржаное поле, поразившись его величию и размаху! Под тяжестью крупных колосьев стебли слегка наклонились, и тихий чуть слышный звон плыл над полем в горячем воздухе. И откуда-то издалека, то ли из прошлого, то ли из будущего, брели навстречу могучие, состарившиеся в пути сосны. Шишкин сел прямо на траву, обхватив руками колени, и замер. То, что долгие годы теплилось в душе смутным, неясным ожиданием, предчувствием чего-то большого и прекрасного, отчетливо возникло перед глазами.
В тот же день Иван Иванович написал несколько этюдов.
–– Нашел! –– восклицал он. –– Нашел, наконец!
Все последующие дни он писал и писал. Рыжая колея дороги, вильнувшая и скрывшаяся во ржи, сосна, подпирающая небо своей зеленой верхушкой… Работал без устали, жадно, с удовольствием. Лишь к вечеру начинал чувствовать, как деревенеет спина и немеют пальцы рук.
Лето кончилось. Иван Иванович вернулся в Петербург. Картина, в сущности, была начата, она жила в многочисленных этюдах, в мыслях и сердце художника. Он видел ее, знал, чего хочет, работал с подъемом и написал в короткий срок.
Всю зиму с Финского залива дули сырые, промозглые ветры, а дома у Шишкина, в его мастерской, стояло лето, и воздух был пропитан предгрозовой свежестью.
–– Батюшки! –– был ошеломлен Крамской, войдя к Ивану Ивановичу и увидев завершенную картину. Поле спелой ржи размахнулось во всю ее двухметровую ширь; бескрайнее, оно выходило за рамки картины и не было ему конца. –– Что же вы натворили, Иван Иванович! Ах, какое богатство!
Шишкинская «Рожь» стала гвоздем Шестой выставки художников-передвижников. Картина поражала своим композиционным размахом, и все удивлялись, как, в сущности, на небольшой площади художник смог развернуть такое огромное, почти необозримое пространство? Никто не мог сказать, откуда простота и волнующая, проникновенная поэзия? В мягкой ли, чистой зелени, обрамляющей поле, в дороге ли, уходящей в глубину этого поля, в высоком ли небе или той непередаваемой любви художника к родной земле, из которой и явилось это чудо.
Указывая на полотно Шишкина, Крамской наставлял молодых живописцев:
–– Чувствуйте, ради Бога, чувствуйте, а не притворяйтесь! Пойте как птицы небесные, своими голосами! И ничего не бойтесь, никаких терний в пути, ибо к истине есть только один путь –– откровение.