Это произошло совершенно неожиданно: Саврасова вызвал к себе секретарь Совета Московского художественного Общества господин Сабоцинский.
–– Дорогой Алексей Кондратьевич, вы преподаете в Училище живописи, но вот уже несколько лет ваш класс почти пуст. Вследствие этого принято решение лишить вас квартиры, которая была предоставлена вам Училищем. Квартира будет отдана другому преподавателю.
Саврасов был ошеломлен! В «большом доме» с преподавательскими квартирами все жили одной семьёй, и теперь он выпадал из этого профессионального содружества, становился изгоем. Да, в последние годы в его классе занималось не больше пяти человек, но не он виноват: таланты не планируются, они –– рождаются; придет время, и число учеников возрастет. И если его так бесцеремонно лишают квартиры, значит, администрация Училища просто не заинтересована в нем как в педагоге. Это был сильный удар. Первый после стольких лет внешне благополучной жизни.
ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ
Алексей Кондратьевич подал в Совет прошение о длительном отпуске: «Имею частное поручение выполнить рисунки и картины зимнего пейзажа на Волге, покорнейше прошу Совет уволить меня со службы на пять месяцев».
«Зимний пейзаж на Волге» было отговоркой, настолько беспомощной, что придумать ее мог только кроткий, стеснительный Саврасов. Все понимали: художник бежит из Москвы.
Он покинул Москву вместе с женой и двумя дочерьми. Ехали поездом по недавно открытой Московско-Ярославской железной дороге. За окнами тянулись заснеженные поля и леса. Чего только не передумал Алексей Кондратьевич за этот путь, чего не вспомнил! Всю жизнь свою переворошил.
Он родился в московской купеческой семье. Отец хотел сделать из него купца, но Алеша таких разговоров избегал. Краски! Вот что было нужно ему. Отец всеми силами выкорчевывал из него пристрастие к рисованию, на холодный чердак запирал: рисуй, морозься, коль невтерпеж! И Алеша рисовал.
За пейзажики, пользовавшиеся спросом у торговцев пирогами и сбитнем, лавочник платил ему 6 рублей за дюжину –– деньги большие. Алеша хоть этим старался смягчить отца. А отец, наоборот, надеялся сломить упрямство сына, хоть внутреннее чутье подсказывало ему, что непутевый отрок не бросит своего занятия.
Алексей поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества. В классах ему открывалось много нового, важного, такого, о чем он и не подозревал, но при всем том Училище не удовлетворяло. Он уже владел большим душевным багажом, а его познания оставались почти не тронутыми, –– слишком далека была академическая школа от каждодневного бытия, от живой природы. Алексей чувствовал удовлетворение лишь тогда, когда задавали писать с натуры. Тут он мог развернуться во всю широту, вкладывая трепетную любовь к самому простому кустику и ручью.
В мае 1854 года Училище посетила президент Академии художеств великая княгиня Мария Николаевна. Посмотрев выставку работ преподавателей и учеников, лестно отозвавшись о тех и других, она приобрела несколько картин, в том числе две картины Саврасова. Спустя некоторое время, пришел высочайший приказ явиться Алексею Саврасову на дачу княгини, писать виды под Петергофом. Из всех учеников и молодых художников –– единственному.
Мария Николаевна встретила его приветливо. Сумела за непринужденностью и простотой обращения не дать почувствовать бесконечную дистанцию между ними. Спросила Саврасова, как он думает устраивать свое будущее?
Для художника настала решительная минута, от которой зависела его судьба.
–– Хочу возвратиться в Москву, –– ответил он искренне.
Великую княгиню несколько озадачили его слова: Саврасову нетрудно было догадаться, что она, президент Академии, желает покровительствовать ему. Что же, пусть поступает, как знает, она не смеет стеснять его свободы.
Саврасов написал на даче две картины. Обе были показаны на годичной выставке в Академии, и двадцатичетырехлетний художник был удостоен звания академика. В Москве ему предложили место преподавателя в Училище живописи, ваяния и зодчества, и вскоре он вошел в пейзажный класс, как педагог.
–– Молодо, свежо… –– рассматривал работы воспитанников. –– А вот тут замучено, старались очень… Не надо стараться, муза не любит, возвышайтесь чувством. А вот тут подражательно. Надо идти своей дорогой, делать на свой лад, по своему разумению.
Алексей Кондратьевич ощущал себя не столько педагогом, сколько старшим товарищем. Большой ростом, сильный и мощный, он казался ученикам добрым доктором. Никогда не сердился, говорил застенчиво, робко, словно стесняясь. Ученики угадывали, что он живет в каком-то другом мире. «В Саврасове была таинственная даль чего-то желанного, радостного, неведомого, как райское счастье», –– скажет потом Константин Коровин.
В 1862 году Алексей Кондратьевич совершил длительное путешествие за границу и был опечален, что русское искусство на Лондонской выставке почти отсутствовало, хотя Лондонская выставка звала всех прислать образцы художеств за последние сто лет. Сто лет! А у России явилась вдруг удивительная робость, неимоверная трусливость перед приговором будущей публики. В России наперед уже надрожались от страха, что всё у себя дома плохо и недостойно. И вот вывод: собирается вся Европа смотреть созданное в последние сто лет, узнать, оценить, взвесить –– а Россия ей представила только то, что насовали личные интересы да пропустило холодное равнодушие.
«Неужто в русском искусстве столь самобытном, столь разнообразном, нечего было показать европейскому зрителю? –– возмущался Саврасов. –– Отвергнуто всё, что составляет славу и гордость отечественной живописи, отвергнуто из пренебрежительного отношения к национальным сокровищам, из-за чиновничьей ограниченности и раболепия перед всем иностранным».
Из этого путешествия Алексей Кондратьевич извлек для себя следующее: сила познания и сила самобытности –– главное в искусстве. Таким и вернулся в Москву. Говорил ученикам:
–– Нужно изучать великие творения, но не подражать им, не копировать. Если ты русский, родился и вырос в отчем краю, то и работы твои должны напоминать о России, должны быть пропитаны ее духом. Она заслуживает этого.
В Училище Саврасов чувствовал недоброжелательность к себе. То ли зависть была к тому, что его любили ученики, то ли непонимание его творчества. Он уже пятнадцать лет руководил пейзажным классом, но оставался младшим преподавателем; а теперь –– выкинули из квартиры, и едет он, сам не зная куда, и не знает, что будет с ним и его семьей.
Беспокойство оказалось напрасным, Саврасовы устроились в Ярославле хорошо, хотя и не без хлопот. Московские неприятности остались позади, и не хотелось о них вспоминать. Только ученики будоражили душу Алексея Кондратьевича: как они там? Павел Михайлович Третьяков в письмах советовал ему вернуться в Москву, выражал искреннее желание помочь, но Саврасов не мог этого сделать: требовалось время, чтобы забыть то, что произошло.
В феврале у Саврасовых родилась дочь. Очень слабенькая. Через несколько дней умерла. Очевидно, как ни хороши были новые условия, но пережитое в Москве отразилось на состоянии здоровья Софьи Карловны, жены художника. Горько было супругам, жизнь словно решила мстить за прежний покой. Саврасов смотрел на измученное лицо жены и не знал, чем помочь, чем ответить ее вопрошающему взгляду.
С началом весны сказал Софье Карловне:
–– Поеду в деревенскую глушь, поработаю над весенними этюдами.
Она поняла: ему нужно восстановить силы. Когда он писал, он забывал о жизненных передрягах, все внешнее отлетало куда-то, он думал лишь о картине, и окружающий мир для него временно переставал существовать.
Саврасов поехал на север Костромской губернии. Железнодорожной ветки от Ярославля до Костромы еще не было, ехал в санях по почтовому тракту. Но зато как легко и свободно дышалось весенним воздухом!
–– Что, барин, по службе или надобности? –– поинтересовался извозчик.
–– Я художник. Буду писать картины.
–– А что на них будет, на этих картинах?
–– Да вот, будет, как снег тает, как птицы гнезда вьют, как небо становится будто синька.
–– А для чего, барин? Это нам и так известно. За весной –– лето, за летом –– осень.
Из Костромы Саврасов поехал в село Молвитино. Большое село со старенькой церковью на окраине; говорили, что Иван Сусанин был родом из этих мест.
Церковь Воскресения в Молвитине была построена в конце XVII века: белый храм с пятью небольшими куполами. Алексей Кондратьевич пришел, чтобы посмотреть на нее вблизи. День на краски не был щедрым, но художник вдруг почувствовал всю великую красоту этого весеннего, серого… Мир был влажный, новорожденный... Только весной и именно в марте в средней полосе России льется с небес такой чистый лазоревый свет, на деревьях еще не набухли почки, но уже насыщаются соком.
То ощущение, которым был полон Саврасов по пути в Кострому и в Молвитино, здесь, у околицы обычного неприметного русского села, приобрело особую остроту и силу. Он увидел то, что смутно надеялся увидеть: пробуждение жизни!
Раскрыл этюдник, надел очки. Работал быстро, вдохновенно. Краски, их оттенки, тона и полутона, казалось, сами ложились на холст. Возникал, обретая четкие контуры, замысел будущей картины. Да, именно этот сюжет, именно эти березы, эти грачи, с которыми издревле на Руси связано представление о приходе весны, а с нею –– новых радостей и новых надежд. Только бы суметь передать неповторимость мартовского света и весеннего воздуха! Воздух –– главное. Без воздуха нет пейзажа.
«Весна ставит на крыло птицу и художника». Саврасов работал с наслаждением, серебристо-жемчужный свет, дробясь и растекаясь, стоял перед глазами и получал свое воплощение в этюде для картины.
Через несколько дней он вернулся в Ярославль.
–– Ты доволен, ты улыбаешься? –– увидела перемены в нем Софья Карловна.
–– Доволен. Ох, как доволен!
Алексей Кондратьевич уединился в своей мастерской. На мольберте стоял совсем небольшой подрамник с натянутым на нем загрунтованным холстом. Пейзаж будет небольшим. Художник работал не спеша, тщательно, дожидаясь, пока краска высохнет, и уже тогда накладывая новый слой. Он не собирался делать картину яркой и звонкой. Излишняя красота так же вредна для картины, как и недостаток ее: отдых нужен глазу и свобода для воображения.
К началу мая 1871 года супруги Саврасовы вернулись в Москву. Здесь Алексей Кондратьевич уже полностью закончил картину.
В один из летних дней к нему пришел Павел Михайлович Третьяков.
–– Я слышал о ваших «Грачах», и не терпится взглянуть на них.
Саврасов провел гостя в соседнюю комнату –– небольшую мастерскую. Третьяков остановился в нескольких шагах от картины, слегка наклонив голову.
–– Первоклассная вещь… –– сказал после продолжительного молчания. –– Поздравляю вас! Какую бы вы цену хотели за нее? –– Он знал, что Саврасову тяжелы разговоры о деньгах, и в глубине души был согласен с художником; разве можно говорить, к примеру, о стоимости двух строчек Пушкина: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»
Но Третьяков был не только коллекционером, он был купцом. Не дождавшись ответа, сам предложил 600 рублей –– годовой оклад Саврасова в Училище живописи. Алексей Кондратьевич согласился. Картина «Грачи прилетели» стала собственностью Третьякова.
Галерея Павла Михайловича пользовалась большим уважением среди москвичей. Продать картину Третьякову было мечтой каждого живописца. Московские критики прекрасно понимали значимость оценки Третьякова, и, однако же, когда Павел Михайлович показал «Грачей» на выставке Общества любителей художеств, картину приняли с насмешкой:
–– Обычный весенний пейзажик.
–– Мрачная картинка.
Алексей Кондратьевич знал, что «Грачи прилетели» –– лучшее его полотно, и было обидно, что люди так несправедливы. К счастью, подоспела Первая передвижная выставка в Петербурге. Там Алексей Кондратьевич получил настоящую оценку своего труда:
–– Лучшая и оригинальнейшая картина!
–– «Грачи» –– это же молитва святая…
–– Когда приближаешься к «Грачам», охватывает удивление –– какое маленькое полотно! Как все скромно и просто. И в то же время понимаешь: перед тобой –– чудо.
Каждый посетитель выставки находил в картине Саврасова что-то близкое себе, что-то такое особенное, на что с благодарностью откликалась душа. Алексей Кондратьевич был рад и взволнован. Будущее, которое у него так старательно отнимали недруги, оставалось за ним. Он победил! Победил силой своего таланта и высотой духа.