Начало.
Как это я отважилась на такое - попытаться рассказать о тебе, о небожителе?
Небожитель - это и в прямом и в переносном смысле.
В прямом - потому что ты был кумиром очень многих девочек в Москве и в Московской области и слыл звездой, которая светила всем и никому в отдельности.
Никому, кроме меня.
А в переносном - потому, что тебя уже нет среди живущих уже давно, больше 10 лет…
Узнала я об этом случайно - от одного нашего общего друга Алика.
С Аликом меня связывала нежная дружба, как брата и сестру.
Такое тоже бывает.
Мы учились в одной группе в одном очень престижном московском ВУЗе - ВУЗе для гениев. Гениями мы не были, а были обыкновенными подростками, собранными со свех уголков тогда необъятной ещё страны и объединённых жаждой знаний и тягой, как теперь бы сказали, к "высоким технологиям".
У некоторых из нас, например, таких как я, тяга эта к знаниям и к учёбе была гипертрофирована, то есть переходила все разумные границы.
Некоторые, такие как Пашка, были занесены в это святилище науки каким-то попутным случайным ветром.
Он был "нацкадр", то есть когда-то кто-то на каких-то тогда ещё "союзных" верхах решил, что было бы справедливо принимать в институт несколько десятков юношей ( это престижное учебное заведение считалось чисто "мужским") из союзных республик, закрывая глаза на неправильности их речи и слабую подготовку.
Так Пашка попал в святую святых российской техники, о которой имел очень поверхностное представление.
Я же, наоборот, поправ все представления о том, что, дескать, девочек сюда не принимают, что калечкам-хромоножкам здесь делать нечего, потому как физическая подготовка в этой "космической колыбели" имела очень большое значение, что еврейский детёныш здесь не очень желателен, с головой была погружена в "альфа-бэта-гамма-кванты и квантовые числа и считала, что хвост жар-птицы у меня практически в руках.
Я очень люблю людей.
Чувство дружбы во мне развито более других чувств, и поэтому я ощущала себя очень комфортно среди новых друзей, в новой студенческой среде.
Мы учились "в кайф", с восторгом и упоением.
Учиться было трудно и интересно.
В общежитие для иногородних студенческая жизнь была особенно красочной - песни под гитару, посиделки до утра вперемежку с курсовыми и контрольными.
Всеобщее повальное увлечение театрами, Таганкой, классической мызыкой, литературой.
Ах, какое чудесное это было время!
Пашка учиться не любил.
То есть, не мог.
То есть, на учёбу у него просто не хватало времени.
Он был звездой институтских вечеров, вёл развлекательные программы - гений разговорного жанра, как теперь бы сказали.
Милые кавказские неправильности языка, горящие глубокие глаза с неимоверными ресницами, смущённая детская улыбка делали его неотразимым!
А мягкая кошачья грация в движениях плюс сексапильная карма и раздевающий взгляд оставляли глубокий след почти в каждой особе женского пола, приближающейся к нему менее чем на метр и попадающей в мощное магнитное поле его мужской привлекательности.
Пашка был отчаянным Казановой.
Не упускал ни малейшей возможности обаять и затащить к себе в койку очередную жертву.
А потом скрыться.
Спида тогда ещё не было, и поэтому все окружающие, включая его самого, относились к его чрезмерному и всеядному увлечению девочками, как к милой и смешной забаве.
Счёт шёл уже не на десятки, а на сотни и тысячи.
Мои друзья, включая самого большого друга Алика, жили в одной комнате с этим громовержцем любви и рассказывали о нём необычайные истории, ничуть при этом не преувеличивая, а скорее из скромности, преуменьшая, количество его побед.
Сами мои друзья были на редкость скромными и целомудренными ребятами, но это не мешало им по-человечески любить Пашку как друга, и прощать ему некоторые неудобства совместного проживания.
Мне изредка перепадало услышать шокирующие подробности, как они скрывали своего суперпопулярного друга в шкафу от назойливых поклонниц, штурмующих их комнату (Пашка никогда не повторял свои любовные эксерсизы дважды), какие сверх-оригинальные действия предпринимались ранеными в самое сердце юными дамами, чтобы заполучить их любовное сокровище в повторное использование.
В общем, тысяча и одна ночь в одном отдельно взятом московском студенческом общежитии!
Мои друзья меня оберегали от случайной встречи с этим опасным "мачо". Может быть чувствуя какими-то сверх-тонкими рецепторами, что эта встреча может стать роковой.
Мы никогда не делали совместно домашние здания в их комнате - только в моей.
Мне не разрешалось подняться на их верхний этаж и постучать в их дверь - они предпочитали десять раз на дню зайти ко мне и спросить, не нужно ли чего.
Я сейчас понимаю, какую заботу проявляли они обо мне, их хорошей подружке, эти юные честные мужчины.
Да меня не очень-то и интересовали всякие там Казановы!
Я жила в мире, насыщенном музыкальными залами Консерватории и зала Чайковского, театрами, музеями, хорошими стихами.
Я, к своему великому стыду, тогда ещё даже и не знала, что существуют какие-то особенные отношения между полами.
Я не была убеждённой девственницей, свято блюдущей своё сокровище, нет, я даже не знала, что такое "сокровище" существует.
Такое иногда бывает с хромоножками, не зацикленными на мужском внимании, а погружёнными в духовную жизнь по самые уши.
А роковой день неминуемо приближался!
Новый год в студенческом общежитии отмечался бурно, широко, весело.
Подготовка началась за несколько дней: думали, что поставить на праздничный стол, что надеть, с кем чокнуться бокалом с шампанским под звон курантов.
Хотя такого понятия, как своя компания просто не существовало - все поздравляли всех, танцевали все со всеми, переходили из комнаты в комнату. Мои друзья потеряли бдительность: Пашки на Новом Году не предвиделось - он должен был отмечать Новый Год в кругах московской элитной богемы, какая-то оч-чень крутая модная поэтесса пригласила туда своего визави.
Но что-то там не срослось и вот, незадолго до боя курантов, в двери вдруг нарисовался легендарный джигит в умопомрачительной рубашке кремового цвета с полуоголённой страшно волосатой грудью и с огромными в пол-лица пронзительными библейскими глазами.
Мама дорогая! Да разве бывают на свете такие глаза? Почему он так пристально смотрит на меня?
Господи, да я вся пылаю!
Удав и кролик - очень слабенькая интерпретация того, что сейчас происходит.
Ноги ватные и с трудом несут ослабевшее тело молоденькой дурёхи в обнимку с этим несусветным искромётным кавказцем под какую-то музычку, которую он тут-же успел сорганизовать...
Потом, уже потом я узнаю, что мои дорогие друзья-джентельмены ещё пытались спасти меня от неминуемой судьбы под именем Павел, что он решительно пресёк все эти бесполезные и беспомощные перед зовом судьбы попытки и выставил их за дверь.
Он погрузил свои гипнотические глаза в мои и так мы танцевали, танцевали, танцевали...
Провал в памяти.
Утром я открыла глаза и долго пыталась начать мыслительный процесс.
Тело было налито свинцом и не подчинялось команде подвигаться.
Голова шла какими-то печальными монотонными кругами.
Я принудила себя неимоверным усилием повернуть голову вбок - и то, что я там увидела, заставило меня содрогнуться от брезгливого отвращения!
Рядом со мной спала отвратительная волосатая обезьяна!
Совершенно голый, спящий рядом со мной на смятых и запачканных кровью простынях мужчина был безобразен и отвратителен мне своим откровенным бестыдством со своими кривыми ногами - ну точно, как козлоногий мерзкий Пан и нимфа! - со слипшимися чёрными огромными ресницами, с растрёпанными чёрными кудрями.
Я едва сдерживала порывы рвоты.
Отвращение к себе, к нему было так велико, что если бы он в тот момент проснулся - убила бы!
Тихонько одевшись и пробравшись, к счастью, незаметно в свою комнату, я бессильно опустилась на пол у двери - и разрыдалась в полный голос!
Я не заметила, как в комнату зашла моя подруга.
Мы были очень близкими людьми.
Жизнь не баловала её, сироту, дочь греческих политэмигрантов, погибших при переходе границы.
Воспитанная в строгости бабушкой, гречанкой дворянских кровей, смотрительницей Пушкинского музея-заповедника, она сама была, как дворянка: медно-рыжие волосы, породистое выразительное лицо, выражающее огромную волю при внешней хрупкости.
Огненная девочка, у которой был один недостаток - она сама была болезненно и безнадёжно влюблена в Пашку.
А этот мерзавец её не замечал.
Увидев меня на полу, в слезах, прислонившуюся к дверце шкафа и плачущую навзрыд, она не знала, что и думать.
А дверь тем временем вдруг распахнулась, и на пороге стоял он!
Отстранив мою подружку рукой, он с какой-то звериной грацией одним прыжком оказался возле меня и порывисто обнял.
- Маленькая моя! Ну куда же ты убежала?
Я была близка к обмороку...
Подруга сразу всё поняла.
Значит, и эту блаженую хромоножку, которую все лелеяли и берегли, не миновала судьба; значит, и здесь он отметился, козлина!
Звонкая пощёчина, которую моя подруга влепила ему изо всех сил, заставила красивую голову метнуться влево-вправо.
Он стоял посредине комнаты, держась за щеку и испепелял её взглядом.
- Я не трону тебя сейчас, женщина, - сказал он с сильным кавказским акцентом,
- Но ты будешь помнить всю жизнь этот день!
Так он сказал и вышел.
Пройдут несколько лет и в один прекрасный день он совершит свою месть.
Джигит не простит пощёчины.
Моя подруга окажется в его постели и он наутро грубо посмеётся над ней.
Она захочет свести счёты с жизнью.
Но не решится.
А пока я плакала навзрыд в своей комнате, лёжа на кровати ничком и ненавидя своё зацелованное и искусанное в ночной страстной борьбе тело.
А подруга сидела возле меня и тихо гладила меня по голове, понимая, что все слова бесполезны.
Так неэстетично и некрасиво начиналась моя большая любовь к Пашке, любовь, протяжённостью в жизнь.