Я вспоминаю Ионеско. Очень нервный, неотчетливый человек.
Страхи и алкоголь. Опущенные вниз уголки глаз.
Помнится, когда он перестал писать (и правильно сделал!), то открыл мастерскую живописи. Жи-во-пи-сал! Скажите на милость! Но я любил его позднюю прозу. (Сейчас ее мало знают.) Она медленно прорастала из его пьес. Иногда, крепко выпив, он пытался разговаривать с Провидением. (Контьяк раскачивался и морщился в рюмке золотистой.) Жизнь прекрасна! — и он поднимал взгляд вверх, к верхушкам платанов. (Мы сидели в сумерках, после жаркого дня, за столиком уличного кафе.)
— Я говорю тебе спасибо, Провидение! — Ионеско торжественно вставал, слезы капали, рука с рюмкой коньяка дрожала.
Потом он присаживался на белый пластмассовый стульчик и молчал. И совсем не театрально, а очень естественно. И что-то шептал себе под нос. Можно было разобрать:
— И зачем я благодарил. Дурак… дурак… Лучше на Провидение обижаться. Как бы. Может, ему нравятся недовольные! И оно попробует утешить нас всех, да?
Косая тень от платана ложилась на его чело.
По-моему, он так и не верил до конца своих дней, что его пьесы воспринимают всерьез. Он не мог уразуметь: вся эта его игра в бирюльки, в сущности, в стеклярус, неужели так значима?! И словно все время ждал разоблачения — сейчас придут и прогонят.
И все же я очень любил этого человека: за его легкий нрав. Даже когда он напивался — от него исходило ощущение разноцветного сновидения.