Именем Ленина, именем Сталина, Красной Звезды

Алина Магарилл
 Шел год 1990-ый. Лиля вытащила Дашу, дочь алкоголички с пятого этажа, из песочницы и хорошенько ее встряхнула, потом ударила ее кулаком по уху. Даша обмякла, но промолчала. Лиля пригнула Дашу к земле, туда, где мелкая, выжженная уральским зноем травка, была измельчена обессиленным песком, и пнула Дашу ногой в живот. Даша взвизгнула. Лиля ударила снова, на этот раз целясь выше, по слухам, именно там располагалась таинственная точка под названием "солнечное сплетение". Вероятно, его лучи сходились именно там и имели при воздействии эффект ожидаемый/неожиданный, ибо Даша скорчилась в песке, астматически-цепко высасывая губами воздух. "Как рыба", - подумала Лиля. Она схватила Дашу за реденькие рыжеватые волосы и несколько раз с силой ударила ее головой о доски, огораживающие песочницу. У Даши из носа хлынула кровь. У Лили тоже однажды шла кровь из носа, но это было, когда она получила тройку по природоведению, и совсем не так сильно шла кровь: только запрокинуть голову назад, и делов, а потом медсестра дала ватку. Лиля опрокинула Дашу на спину, зачерпнула в ладошки песку и бросила его Даше в глаза, но эта сучка успела зажмуриться, и песок попал только в один глаз. Тогда Лиля, фиксируя Дашу локтями и коленями, стала втирать песок ей в глаза, поднимая ей веки как Вию, потом Лиля подбежала к лучшей клумбе Магнитоуста, этакой уральско-китайчатой ромашковой горке, подняла булыжник, отступила на несколько шагов и запустила им Даше в низ живота, с трудом подавив желание бросить - в голову. Потом Лиля схватила Дашу за воротник платья и протащила несколько десятков метров до проезжей части перед хрущевкой, в которой жили они обе: Лиля - на первом, Даша - на пятом этаже. Там Лиля оставила ее под своим окном и пошла домой.  Автомобилей почти не было в этом районе Магнитоуста, но подъезд Лили и Даши граничил с Большим Танковым Шоссе, и был шанс, что зазевавшийся водила не успеет притормозить и переедет валяющуюся в песке, моче и кале Дашку. В надежде на это, Лиля села у окна кухни и стала наблюдать за Дашкой сквозь ополоумевшую сирень. Лиля пила молоко и ела сухарики с изюмом, нервно ожидая: переедет ли хоть кто-нибудь рапростертую на асфальте Дашку, и как назло, никто даже не подумал здесь проехать. Полчаса спустя Дашка поднялась на четвереньки, потом - уподобилась прямоходящему млекопитающему и, широко раздвигая ноги, (по внутренней стороне бедер текла кровь), стала карабкаться вверх по лестнице. Дом стоял на холме, и, чтобы добраться до двери первого подъезда, нужно было преодолеть двенадцать ступенек, осененных цветущими темными липами. Было с ума сводящее лето. Жара-жара - над Уралом Екатериной Царь-Императрицей Великой. Песок обжигал ступни сквозь сандалии.

       Лиле было десять с половиной, Дашке - восемь. Лиля была разочарована, что победа над Дашкой не принесла ей ни одного золотого талера славы в ее девчоночью копилку, хотя и подтвердила репутацию бойца, но - оставила на месте, не вверх, не вниз, а значит - вниз скорее, чем вверх. Что там Дашка...Господь с ней...и последствиями ее травм...и ее матерью, не проспавшейся, когда дочь допозла-таки до пятого этажа, и соседки эти - о, соседки! - пережиток черт знает чего, даже Лиля не знала - чего. Это они смотрели исподлобья в деревенских нейлоновых платках, похожие на раскрашенных ворон, с фиолетовой помадой на губах и малахитом в ушах - когда Дашка заорала им, показывая на Лилю пальцем: "Это она! Она!". Матроны магнитоустинского Рима молчали, плотнее сжимая обтянутые нитяными чулками разбухшие варикозные голени. Лиля спускалась вниз с Анькой в тополино-строительное лето Магнитоуста. Лиля улыбалась.  Копировала ее улыбку Аня. Они спускались бок о бок и были хороши, и знали что хороши они, и пусть мертвые хоронят своих мервецов. Цветут орхидеи - иван-да-марья - и как хороши мы, как мы хороши.
     Лиля жила на три города: Петербург, Москву, Ригу - географическая экспансия лилиного папы простиралась значительно шире. Лилина мама жила идеей развода с папой. В это лето Лиля приготовилась уже ехать к рижской тетке, эффектной, любящей шутки ниже пояса, обожающей ликер блондинке, но, по причине недостаточной теткиной лояльности к идее развода, Лилю отправили в Магнитоуст. Бабушка Антонина Александровна - добрейшее на свете существо - кормила Лилю пирогами с рыбой, еще она сама лепила пельмени со скоростью, превышающей, возможно, скорость современного агрегата. С лакированного, кружевным платком накрытого комода смотрел на ворогов из-под могутной ладони, козырьком к очам приставленной, медный богатырь в кольчуге и шлеме, а о времени и социальном неравенстве богатырю напоминали часы, играющие спонтанно и хрипловато:
 Степь да степь кругом,
 Путь далек лежит...

     Лиля предстала перед местной детворой в американских джинсах; о существовании такого чуда в Магнитоусте все были наслышаны, но воочию никто еще не видел, и иные фомы неверующие возжелали даже вложить в раны персты, но Лиля любила и умела драться. В драке ее эффективность могла сравниться лишь с эффективностью охоты представителей рода кошачьих (особенно - кошки обыкновенной). Впрочем, две королевы двора, Анька и Рашида, заманили-таки ее в свой подъезд; там они сопели и переминались с ноги на ногу, толком не зная, что делать с джинсовой иммигранткой, к тому же нацепившей на искусанную комарами руку мамины французские часики. Лиля улыбнулась (она улыбалась всегда, везде и в любой ситуации) и сказала: "Ну, что, лахудры? Будем драться-то?" Из подъезда они вышли подругами. Весь двор, затаив дыхание, ожидал их: менестрели, бродячие актеры, благородные дамы, торговки рыбой, квакерши, солдаты Герцога, кармелитки, менялы, астрологи, прокаженные, иудеи, послы Курдистана и купцы Первой Гильдии. Раздались жалкие аплодисменты, сгинувшие, как тень мотылька в раскаленном воздухе Магнитоуста. Всем хотелось, чтобы Лиля была колесована, четвертована, освежевана и скормлена зверям без права на удушение.

   Мальвы. Сорняк, культивируемый как культурное растение, в опаленном Магнитоусте культивировался даже с излишней тщательностью. Сочные стебли, дающие жизнь приторным розовым цветкам, украшали град аки свечи - храм православный, и не иначе как каждый божий день в храме сем происходило венчание на царство. Три миллиона свечных заводиков. Мальвы глушили все, как инопланетные споровики в очередном НФ триллере, подбираясь даже к тополям, закутывающим город каждое лето в оренбургский пуховый платок. И на розовые цветы ложился пух, и становились они серо-розовыми, как воздух в одном из кругов преисподней; и жарили котлы обжигающего неба, несущего волны песка, пыли и суши из Казахстана, из Караганды. Анька и Лиля забирались в леса дичающих, наглеющих мальв; дождевой лес без единого дождя за лето; Анька лузгала семечки, Лиля знала, что это вызывает аппендицит. Однажды Анька сказала: "Нельзя иметь детей". "Почему?" - спросила Лиля. "А ты знаешь, как это происходит?" - зашептала Анька. - "Тебя кладут на стол и разрезают тебе живот. Оттуда вытаскивают ребенка. Потом тебя зашивают, и ты всю жизнь ходишь с огромным шрамом на пузе." Лиля была поражена и напугана. Анька сказала: "Давай поклянемся друг другу, что не будем иметь детей". Лиля согласилась. Тогда Анька встала, протянула Лиле руку и громко продекламировала: "Именем Ленина, именем Сталина, именем Красной Звезды!"

   Ленин в Магнитоусте присутствовал на главной площади; Ильич был невыразительный какой-то, мелкотравчатый и помятый. Впрочем, руку он держал протянутой вперед, но опущенной вниз в таком жесте, словно приказывал провинившемуся холопу: "На колени, холоп, и целуй панскую ручку!" Но почему-то не верилось, что холоп падет на колени и облобызает ручку, уж очень неуверенный в собственных полномочиях у "пана" был вид. Но магнитоустские чада (кроме детей из татарских семей) всегда клялись этой не признающей осуждения культа личности формулой; и Анька сказала однажды: "Рашида - дура и вонючка. Она хвастается, что у нее есть видик. У меня тоже есть видики разные и панасоники. Давайте поклянемся, что больше не разговариваем с Рашидой". Собрался почти весь двор, и кудрявая Ирка, и Юрик, и девочка со странным для Магнитоуста именем Виргиния, и Наиля, и Танька - и все поклялись Лениным, Сталиным, Красной Звездой, что Рашида - вонючка, правда, новый полковник Бойкотт промучался всего-то три дня - жарких, белых, смрадных.

    Фуры грохотали мимо Большого Танкового Завода; Магнитоуст замирал в белой пыли своих бездревесных кладбищ и помнил о Кыштыме, несмотря на строжайший запрет докторам ставить диагноз "рак", особенно "лейкемия". Лилины родители разводились в то лето, и магнитоустская ссылка имела целью оградить ранимую детскую психику от свинцовых мерзостей русского развода. Поэтому Лилю отправили к бабушке - бабушка не проговорится, в отличие от рижской тетки - и бабушка делала вид, что у родителей все хорошо - и ячейка общества прикреплена к свинцовым сотам свинцовыми же стержнями. Стержни расплавились уже давно, не дожидаясь мрачной жары Магнитоуста, и Лиля ждала развода, как новогодних подарков. Она хотела, чтобы родители развелись. Она видела это во сне. Будь ее воля, она бы развела их принудительно.

   Лилин папа жил в командировках. В каждом городе-миллионнике бывшего СССР у него было по постоянной любовнице...впрочем, в ход шли и просто приличные города с меньшей численностью населения, пример - Зоя из Каунаса. Любовниц одноразовых сам папа не считал...попутчиц в купе; женщин, с которыми он знакомился на фуршетах/банкетах...подруг своих любовниц, их сестер...парикмахерш и официанток. Однажды мама и Лиля отправились в Ригу на неделю, а вернулись чуть раньше. Мама не стала открывать дверь в квартиру ключом, она нажала кнопку звонка. Долго никто не открывал. Лилина мама держала в руке маленький серебряный ключ. Потом послышался папин рык: "Убери ребенка!" Мама сказала спокойно, со своей неизменной немецкой сдержанностью и безмятежностью на лице по методе Мисс Броуди, созданной эльфийским воображением Мюриэль Спарк в воздухе, пронизанном спорами мха: "Пожалуйста, посиди во дворе". Лиля сидела на скамейке и ждала: кто же ошпаренной кошкой выскочит из подъезда на этот раз. Выскочила девушка лет двадцати пяти-тридцати, в некрасивой суконной серой юбке: девушка на ходу застегивала китайскую куртку со специфическим неприятным запахом кожезаменителя; волосы девушки представляли из себя воронье гнездо, а ботинок на правой ноге не был зашнурован. Она исчезла за углом, но Лилю "наверх" пригласили еще нескоро. Папа вышел из подъезда, поцеловал Лилю в щеку - от папы пахло конъяком, пеной для бритья, сигаретами, духами - велел ей быть хорошей девочкой и жалеть маму, сел в машину и уехал на работу.
   В квартире мать Лили пила конъяк. От бутылки остались 2/3. Еще было шампанское, две нетронутых бутылки, и одна пустая - в прихожей. Торт из "Невских Берегов". Мама налила Лиле шампанское: "Семь лет, один бокал можно". Лиля выпила три бокала. "Он - колдун, экстрасенс!" - кричала мать Лили подруге, срывая телефон с тумбочки. - "Я уверяю тебя, повстречайся ему Мать Тереза, он бы ее за пять минут затащил в койку!"
     Мама курила "Мальборо", одну за другой, за час опустошив две пачки. Потом она поставила виниловую пластинку Тома Джонса. "She's a lady. Whoa, whoa, whoa..." и обе, Лиля и мама прыгали так, что трясся потолок и стучали снизу шваброй. "And the lady is mine".
    Они танцевали долго, пока с ног не свалились от усталости.
   
    А потом в Магнитоусте была гроза - черная, дикая, вихри крыльев-туч вороненых с лиловой подпалиной двигались со стороны юга, где ящерились пустыни, мегатучи шли на мальвовый дворик, королевский двор, срывая с веревок белье, срывая ветки со столетних ив, и эти вздорные, пошлые, детские визги - квинтэссенция первобытного страха человеческого перед грозой - смешили Лилю. Она встала, подняв руки, жест заклинателя, жест сильного. Песок шел армией Чингисхана, среди дня наступила ночь. Ивы выли. А наутро снова был зной, и расправа над Дашкой, заслуженная вполне, и ливень сбил пух с нежно-розовых лепестков - чистых - и свечи горели в храме детства, в храме страны.