Уличный музыкант пришел на свое место рано. Чуть сутулясь, в потертом, зеленом пиджаке с поднятым воротником. Старой, уже давным-давно вылинявшей фланелевой рубашке, потерявшей цвет от солнца и времени. В джинсах, про которые нельзя сказать ничего конкретного. Джинсы это одна из немногих вещей, не поддающихся описанию, не выражающие ни возраст, ни степень чистоты, ни сведений о достатке владельца. Впрочем, о том, что достаток уличного музыканта оставлял желать лучшего, красноречиво говорили истрепанные рыжие ботинки. И, конечно же, у него была шляпа. Шикарная широкополая черная шляпа, с металлическими, блестящими клепками на тулье, отделанная бархатом на полях, переливающаяся черным цветом - цветом богачей. Надевая эту шляпу, музыкант немного выпрямлялся, в его движениях появлялась уверенность и, даже, некоторое величие. Впрочем, чаще всего шляпа лежала возле его ног, подставив свое бесконечное нутро взглядам и карманам толпы.
Солнце уже взошло, но никто не поверил в это. Осень закрыла любимую всеми звезду, и небо напоминало забрызганное окно старой автомашины. Дождь. Куда же в ноябре без дождя? И был дождь. Слабый и неприятный, как будто дождю надоело каждый день выходить на улицы города и лить, лить ... Дождю в нашем городе не повезло. То ли дело тропические ливни, смывающие все на своем пути, играющие в зеленых дебрях джунглей, гоняющиеся за испуганными мартышками, гремящие грозой и обнимающиеся с ветром! А в нашем городе дождь был похож на вечно пьющего пенсионера, озлобленного на весь мир, но бессильного и потому мрачного. Но уличный музыкант уже привык к этому дождю, и наверное уже не смог бы без своего вечного, родного дождя.
Уличный музыкант пришел не спеша. Ему некуда было торопиться. Утренняя рабочая толпа бежала мимо, стараясь не задевать друг друга, и не глядеть друг другу в лица, По утрам в городе очень тихо. Несмотря на то, что все опаздывают, торопятся и обмениваются приветствиями. Все равно очень тихо, как будто люди бояться разбудить город раньше обычного, а может быть, надеясь продлить и собственное состояние сонного спокойствия. Все бессмысленно. Уже через час-другой, кто-то сорвется, крикнет - и понеслась! Жизнь!
Не спеша, уличный музыкант пришел к своему обычному месту на проспекте, возле лотка с мороженным, который еще отсутствовал, и побеленным тополем, любимым пристанищем проспектных собак. Конечно же уличный музыкант принес с собой Ее, скрипку. А еще маленький складной стульчик, с сиденьем из плотной брезентовой ткани. На таких стульчиках обычно сидят рыбаки на пристани. Не выпуская футляр со скрипкой из рук, музыкант неловко разобрал стульчик, после чего положил на него футляр и, распрямившись, закурил, оглядывая улицу. В этот момент он чем-то стал похож на ковбоя в своей широкополой шляпе и сигаретой зажатой в зубах. Серый взгляд из-под полей шляпы, цеплялся за лица прохожих, но, не находя отклика, скоро потух. Докурив, уличный музыкант сразу прикурил еще одну сигарету, и, неторопливо попыхивая ей, открыл футляр. С любовью глядя на Нее, но не доставая из футляра, уличный музыкант курил вторую, самую любимую утреннюю сигарету. Он отбросил истлевший окурок. Сцепив ладони хрустнул пальцами и аккуратно достал скрипку. Повернувшись к пробегающей толпе, он театрально раскинул руки. Жестом мушкетера, сорвал с себя шляпу и, поклонившись, поставил ее на землю. Выпрямившись, он привычно отметил про себя, что движение толпы не замедлилось. Усмехнулся. На миг отвернувшись, он резким движением достал из футляра смычок и уже, медленно поворачиваясь к своей равнодушной аудитории, играл ...
Проспект встрепенулся, услышав знакомые звуки, и ласково улыбнулся музыканту. Первые собаки пришли к родному дереву, послушать своего друга и, если что - встать на его защиту. Подоспевшая мороженица горестно облокотилась на лоток с товаром, умильно взирая на тайного возлюбленного, сокрушаясь о том, что он, конечно же, сегодня опять не позавтракал, а она как всегда забыла захватить ему бутерброды. Похмельный студент, вышедший от ночной подруги, хмуро глянул в сторону музыканта и вдруг остановился, решив вернуться и все исправить. Толпа чуть замедлила шаг, но не остановилась, только вглядывалась в лицо музыканту, пытаясь обратить внимание на себя. Каждый в этой толпе искал глаза музыканта, чтобы спросить его: «Сыграй для меня! Ведь ты же играешь для меня?». Но музыкант уже не смотрел на них, он был весь в своей музыке, весь со своей скрипкой. Дождь перестал - просто так. Солнце продрало окошко в завеси облаков и одним глазком смотрело на музыканта, не осознав того, что исполняет роль прожектора на уличной сцене. Мелодия не прерывалась, только иногда меняя настроение, она все звучала и звучала ...
И вот уже пик утренних опаздывающих прошел и на улицы вышли старушки, за хлебом или молоком, дети, студенты. Эти уже никуда не торопились. Но и денег заплатить музыканту у них не было. А впрочем, все знали, что платить не обязательно и кто-то иногда останавливался послушать. А одна старушка даже всплакнула.
А музыкант все играл. Иногда мелодия прерывалась и спешащая мимо толпа нервно, тревожно вздрагивала, вдруг ощутив окружающую их пустоту и тишину. И, разом, стремилась наполнить эту тишину хоть чем-нибудь: очередным «здравствуй», детским ревом, пьяной руганью, матом; только чтобы не было тишины, только чтобы не пришлось задуматься. Мысли очень пугают, если приходят без приглашения. Такие мысли похожи на прокаженных, стучащихся к вам в дверь в холодную полночь: страшно впустить, но невозможно оставить бедолаг на улице. И хозяин, стоит за дверью, держа в трясущейся руке свечку, и слушает их дыханье за дверью, и боится их впустить, огрызаясь на выглянувшую из спальни жену. Не найдя выхода, он начинает разговор с ними ¬стоящими за дверью, и только эта тонкая деревянная преграда разделяет их, уже состоявшийся, союз.
Толпа бежит или марширует, или бредет, понуро уставившись на земляную пыль. Как бы то ни было, толпа всегда несчастна, даже неся транспаранты и воздушные шарики, или качая удачливого форварда, или подняв на штыки вражескую конницу, толпа всегда несчастна, всегда одинока и звероподобна.
А музыкант начинал играть снова - и лица прохожих разглаживались в облегчении, воздух вдруг казался вкусным и свежим, и встречные, бегущие в другую, ничем не отличающуюся сторону, казались приятными и милыми людьми. И, слава Богу, что мы их больше не увидим. Всю жизнь, прожив в большом городе, я не знаю и не помню встречных людей. А думаю, и даже уверен, что вижу их каждый день. Знаю - мы все ходим одними дорогами, но не помним попутчиков.
Уличный музыкант играет. Скрипка тревожно, устало, уже повизгивает, не выдержав безумного напряжения. Пот течет со лба и с ладоней и, попадая на струны, заставляет смычок скользить в ледяном вальсе. И мелодия уже не зависит ни от скрипки, ни от музыканта. Разбудив мелодию, они оба немного отходят в сторону, уже просто изображают игру. Как дикий суфлер думает, что без него прекратится спектакль, так и музыкант боится, что, оторвав смычок от струн, он убьет молодую и прекрасную музыку, которую с таким трудом призвал сюда. И, чувствуя себя волшебником, снисходительно смотрит на спешащих мимо, немного недоумевая, как же они могли не заметить чудо, свершившееся у них на глазах. Дождь, озлобившись на всех и вся, но больше всех на доброго музыканта, хлынул водопадом, зло, жестко вбивая остывающую пыль, осыпавшуюся с ботинок прохожих, в тротуар.
Вечер наступил вместе с дождем, и музыкант весь промок и потемнел. А как же быть светлым без солнца? А все-таки он играл. Последняя собака, бросив печальный влюбленный взгляд на сутулую фигуру, умчалась в темноту, почуяв запах выброшенных возле ресторана отходов. Мороженица, украдкой вытирая слезу, не видную впрочем, за каплями дождя, собирала свое мороженое - детскую радость никому не нужную в дождливый и холодный день. Толпа возвращалась обратно. Те, кто утром шел слева направо, теперь шли с правой стороны, а другие наоборот. И были уверены, что сделали сегодня что-то важное, снисходительно посматривая на музыканта, весь день проторчавшего под дождем и не заработавшего даже на ужин. Шел бы работать! Здоровый мужик. И как-то чуть брезгливо кидала, тщательно выбранную в тугих кошельках, мелочь в шляпу с черными бархатными полями ...
Музыкант устал.
Отстранившись от скрипки, как от разгоряченной любовницы, опустив руки и склонив
голову к земле, он немного постоял, слушая оглушительные, звенящие восторженные, несуществующие аплодисменты. А потом, отвернувшись от сверкающих витрин, уложил спать свою возлюбленную и, бережно взяв ее на руки, медленно, не спеша, пошел домой. Дождь, чуть поутих, сжалившись над несчастным. И даже немного прошел с ним рядом, как бы сказав, что все мол, это самое – нормально…нормально ... Будет … и толкнув в плечо ушел. А музыкант побрел дальше. Домой.
Обшарпанный подъезд встретил его грохотом металлической двери и вонью. Стены, сохранив всю мерзость и всю любовь таинственных незнакомцев, заставили его в очередной раз улыбнуться и нахмуриться, и даже остановиться, чтобы разглядеть новую надпись, оставленную неизвестным: «Сегодня, увы, я не буду таким как вчера ... » и нарисованного под ней висельника.
Соседка со второго этажа как всегда выглядывала в щель между фанерной дверью и косяком, протянув цепкий, ненавидящий взгляд поверх ржавой дверной цепочки. Плюнула вслед.
На третьем этаже вновь было слышно, как вернувшийся пьяный дальнобойщик бьет жену за то, что изменяла, пока он «бабки зарабатывает». Она кричала, признаваясь ему в любви, и музыкант знал, что действительно любит и все две недели жила одна. Постоял перед этой дверью в раздумье. Передумал и пошел дальше.
На пятом этаже под дверью сидела кошка и жалобно, видно уже не первый час, просила впустить. Музыкант позвонил. Немного погодя из-за двери раздался тонкий детский голосок: «Кто там?».
- У вас кошка здесь домой просится.
- Мама мне сказала никому не открывать.
- Да ведь ваша же кошка.
- Я знаю, я слышала, но я боюсь открывать.
Кошка измученно посмотрела на музыканта. Он поглядел в ее глаза и пожав плечами двинулся дальше.
На седьмом застрявший бедолага барабанил в двери лифта. Остановившись, музыкант спросил: «Лифтера вызвал?».
- Вызвал.
- Ну и не барабань тогда - и двинулся дальше, услышав вслед: «Два часа как вызвал!
Сдохну я в этом лифте!». Поднимался дальше.
На десятом этаже стоял пьяный. Уперевшись указательным пальцем в кнопку вызова лифта, а лбом в стену, он спал. Остановился, улыбнулся, пошел дальше.
На двенадцатом сквозило, остановился, застегнулся, пошел дальше.
На двадцатом остановился перекурить. Бычок падал между лестничными проемами, как комета, светя своим огненным оперением.
На шестидесятом запыхался, остановился, расстегнулся, пошел дальше.
Вот, наконец, и дверь. Он открыл ее, просто повернув ручку, эта дверь никогда не запиралась. Отдав зеленый плащ седому фавну, чуть поправив черную, усеянную бриллиантами корону, он прошел в зал. Королева в своем великолепии, сияя золотом волос, улыбаясь и играя звездами, проводила его к столу. Дубовый резной стол обильно выставил напоказ нектар и фрукты. Друзья ели и пили. Смех, искристое вино. И кто-то уже читал новые стихи, а дракончики, захмелев, взлетали к потолку и там, в вышине, дышали пламенем и кувыркались на кожистых, переливающихся всеми цветами радуги, крыльях.
Музыкант сел во главе стола, и фея поднесла ему кубок. Королева, сидя по левую руку от него, обняла его за шею и спросила:
- Король, зачем Вы ходите туда каждый день?
Он сидел, склонив голову и будто бы прислушавшись. Не притронувшись к вину, он
поставил кубок на стол и, окинув взглядом окружающую его веселую хмельную толпу, спросил ее:
- А зачем туда ходит Дождь?
Пьяный гомон божеств заглушал музыку, которая, как та кошка, вошла вслед за королем, и тихо играла солнечным светом