Остров Чехов
Мы летим на остров Чехов. Где он расположен? У каждого, кто хотя бы знает, кто такой Антон Чехов, он расположен в своем месте…
Летим недолго. И вот сквозь туман в иллюминаторах самолета проступают очертания острова. Для знатоков географии, они подозрительно напоминают остров Сахалин…
Это немудрено – Чехов был на Сахалине.
В тумане, даже с такой высоты, едва различимы какие-то постройки, которые неожиданно при развороте на посадку, в разрывах туманной пелены, складываются в крест…
Тем временем, самолет совершает посадку на небольшом аэродроме.
«До дома Чехова далеко?» - спрашиваю у кого-то из службы аэропорта.- Кто это – Чехов? -…
Ладно разберемся… Над головами экскурсантов уже появляется табличка «Дом для Чехова».
Мы собираемся в группу и идём. На выходе из здания аэропорта стоит русский верстовой столб с указателем. И, повернув голову в сторону стрелки, замечаем, вдали зеленеет что-то, похожее на вход в парк.
Подходим – точно вход в парк. Опять два верстовых столба слева и справа от входа: на обоих указатели « К Чехову».
Проходим под аркой из стриженой зелени, проходим сквозь «живую изгородь» из вечнозеленого кустарника, и оказываемся на замощенной гранитной брустчакой площади.
Впереди – длинная аллея, уставленная всё теми же полосатыми верстовыми столбами, а деревья вдоль аллеи в тумане напоминают человеческие фигуры. В конце аллеи далеко-далеко, маячат какие-то строения…
Подъехал экипаж, запряженный лошадьми, мы расселись, ямщик, одетый по «моде» чеховских времен, взмахнул кнутом ( Но-о-о, милые…!) и мы тронулись.
И вдруг…
«Представьте вы себе широкую просеку, вдоль которой тянется насыпь в сажени четыре ширины, из глины и мусора,—это и есть тракт. Если глядеть на эту насыпь сбоку, то кажется, что из земли, как в открытой музыкальной шкатулке, выдается большой органный вал. По обе стороны его — канавы. Вдоль вала тянутся колеи, глубиною в пол-аршина и более, эти перерезываются множеством поперечных, и таким образом, весь вал представляет из себя ряд горных цепей, среди которых есть свои Казбеки и Эльборусы; вершины гор уже высохли и стучат по колесам, у подножий же еще хлюпает вода. Только разве очень искусный фокусник мог бы поставить на этой насыпи экипаж так, чтобы он стоял прямо, обыкновенно же экипаж всегда находится в положении, которое, пока вы не привыкли, каждую минуту заставляет вас кричать: «Ямщик, мы опрокидываемся!» То правые колеса погружаются в глубокую колею, а левые стоят на вершинах гор, то два колеса увязли в грязи, третье на вершине, а четвертое болтается в воздухе... Тысячи положений принимает коляска, вы же в это время хватаете себя то за голову, то за бока, кланяетесь во все стороны и прикусываете себе язык, а ваши чемоданы и ящики бунтуют и громоздятся друг на друга и на вас самих. А посмотрите на ямщика: как этот акробат умудряется сидеть на козлах?
Если бы кто посмотрел на нас со стороны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума. Мы хотим держаться подальше от насыпи и едем по опушке, стараясь найти окольный путь; но и тут колеи, кочки, ребра и мостки. Проехав немного, ямщик останавливается; он думает минуту и, беспомощно крякнув, с таким выражением, как будто хочет сейчас совершить большую подлость, правит к тракту, прямо на
канаву. Раздается треск: трах по передним колесам, трах по задним!—это мы через канаву едем. Потом взбираемся на насыпь, тоже с треском. С лошадей валит пар, вальки отрываются, шлеи и дуги ползут в сторону... «Но, матушка!—кричит ямщик, хлеща изо всей силы кнутом.— Но, дружок! У, язви твою душу!» Протащив возок шагов десять, лошади останавливаются; теперь, как ни хлещи по ним, как ни обзывай, а уж не пойдут дальше. Нечего делать, опять правим на канаву и спускаемся с насыпи, опять ищем окольной дороги, потом опять раздумье и поворот к насыпи — и так без конца.
Тяжело ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта черная оспа есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью! И по такой жиле в Сибирь, говорят, течет цивилизация! Да…» А.Чехов «Из Сибири» 1890г.
« Господа! Мы едем с вами по знаменитому Сибирскому тракту, слева и справа от вас посаженные руками наших сотрудников деревья сибирских пород, постриженные в форме персонажей произведений Антона Чехова».
Шоу началось. На головах у всех наушники, из которых несется голос гида.
При очередном скачке нашего экипажа из тумана выныривает, как будто прямо под колёса «Человек в футляре» - стриженый можжевельник, потом дерево неизвестной породы в виде «Дамы с собачкой» …
«Боже! Они все здесь, вдоль этой жуткой дороги! Даже «Каштанка», маленьким кустиком, сидит, поджав зеленый, аккуратно подстриженный хвостик.
Верстовой столб проскакивает за бортом с прыгающей от страшной тряски надписью «1892 - Палата №6». По краям дороги черным салютом, разом, с оглушающим воплем, усиленным стереоэффектом наушников, взлетают стаи ворон.
В наушниках раздается тупой стук топора – рубят «вишневый сад». С треском падают цветущие деревья по обе стороны дороги.
Последнее, что пролетает мимо нас – три березки около верстового столба «1901- Три сестры»… «В Москву, в Москву…!!!» - как будто слышится сквозь тряску и вой неизвестно откуда поднявшейся бури.
Мы буквально вываливаемся с тракта на прямоугольник площади уездного города, перпендикулярно пересекающий нашу аллею, который все время маячил впереди. Но нам было совсем не до каких-то серых домиков в конце аллеи, во время преодоления этого адского пути.
И теперь, вылезая из орудия пытки, называемого экипажем, мы постепенно приходим в себя, и оглядываемся по сторонам.
Через некоторое время мы понимаем, что площадь со всеми строениями – это хорошо сделанные декорации для киносъемок. Между бутафорскими, довольно убогими домиками бродят странные фигуры, все с ног до головы, затянутые в серую ткань, без лиц и совершенно бесформенные, как пыльные мешки. Половую, сословную и профессиональную принадлежность обозначают головные уборы «чеховской» эпохи: чепцы, капоры, пожарные каски, картузы и треухи, форменные фуражки всех мастей, цилиндры, котелки и прочие шляпы и шляпки.
«Типичный уездный город времен Антона Чехова, - вдруг оживают наушники, - Справа от въездной арки обратите внимание типичное здание провинциальной земской больницы».
«Господи! Действительно, ведь Чехов же был врачом – мелькает в голове, когда мы входим в здание больницы.
Вы читали когда-нибудь «Палату № 6»? Если не читали – прочтите, а если читали, то перечитайте ещё раз… И тогда вы поймете, какой шок мы испытали, вдруг увидев и ощутив это наяву.
« Вы можете стать пациентами этой больницы на сутки, бесплатно», - вдруг возвестили наушники.
Я бросился бежать… Площадь - уже забитая серыми фигурами, серые облезлые дома, серое безоблачное небо…
И вдруг на том конце площади блеснули купола храма… Я рванулся в их сторону, но толпа серых оттеснила меня и прижала к стене дома с отвалившейся штукатуркой. Я повернул голову и неожиданно увидел латунную, потускневшую от времени табличку: «Антон Павлович Чехов – литератор».
Сердце трепетно забилось… Я осторожно открыл дверь и вошел.
Запах времени, ни с чем несравнимый запах окутал меня со всех сторон. Последний раз я испытывал такое в усадьбе Чехова в Мелихове.
Более чем скромная, на грани бедной, обстановка комнаты. И везде: на конторке для письма, на обеденном столе, на комоде, на этажерке, на диване – белые исписанные листы бумаги.
« Вы находитесь… - я сорвал с головы надоевшие наушники.
Осторожно, стараясь не дышать, я взял в руки драгоценный лист. Строчки поплыли перед глазами от волнения.
И вдруг… резкий порыв ветра, взметнул всю легкую белую стаю, закружил по комнате, и кинул в распахнутое окно.
«Антон Павлович опять ускользает от нас – с легкой грустью подумал я, и подошел к окну…
Белая стая летела к скромному деревянному домику, отражавшемуся в зеркале пруда. За ним белым пятнышком проступил силуэт маленького флигелька со странной открытой лестницей, где была написана «Чайка».
« Вот и Мелихово …» - память узнала старого знакомого.
Я спустился по скользким стертым от времени ступенькам. Звякнул дверной колокольчик, и я оказался на прежней площади.
Солнце садилось и постепенно сгущались сумерки. Город стал как будто теплее и приветливее. Включились подсветки бутафорских фасадов, зажглись огни вечерних заведений, и площадь стала выглядеть уютнее.
Серые фигуры исчезли, вместо них на площади появились мужчины и женщины, одетые по моде «чеховской» эпохи. Стали слышны оживленные голоса и смех.
Я обернулся в сторону храма. Его купола горели вечерним закатным огнем. Я опять было направился в его сторону…
Но в центре площади, над толпою гуляющих вновь появилась табличка, обозначающая место встречи нашей группы.
Надев наушники, я опять услышал привычный голос гида: «Господа! Наше путешествие заканчивается, прошу вас собраться в центре площади».
Уже с некоторым сожалением я побрел в указанное место. Когда все собрались мы подошли к выездной арке, сверкающей вечерней иллюминацией. За аркой опять стояла стена зелени.
За зеленью нам открылась площадка, уходящая в море. Площадка была совершенно пустая, и на ней стояла бетонная рама, напоминающая театральный портал. В пролете рамы висел занавес. Рама была такого размера, что пройти мимо неё было невозможно.
Мы подходили все ближе и ближе. И странное чувство как будто надвигающейся беды вдруг охватило меня…
В это время занавес вдруг распахнулся, поднялся огромным полотном над порталом, и во всю ширь блеснуло море. Над морем кричала, будто взывая о помощи, одинокая белая чайка. Кричала, как чья-то израненная душа, жалобно и пронзительно…
Я почему-то оглянулся назад. Город заволокло густым туманом, серые клубы его подбирались к нам. « Быстрее проходите в катер»,- позвали нас наушники. Впереди у края площадки действительно качался на волнах небольшой, но вместительный катер. Мы быстро погрузились на борт. Тронулись. Но туман всё-таки догнал нас, окутал своим ватным одеялом… И я, проваливаясь в его беззвучную мягкую мглу, опять услышал пронзительный одинокий крик…
Очнулся я только в салоне самолета, почему-то, в кресле возле самого иллюминатора. Спокойный голос стюардессы выдавал привычную информацию. Не слушая, я прильнул к холодному стеклу. Самолет делал прощальный разворот над островом…
И в разрывах плотной пелены тумана проплыли подо мною уже знакомые очертания креста. Креста, который всю жизнь нес этот грустный и веселый, такой понятный и до сих пор непонятый человек – Антон Павлович Чехов…