Дочь Дона Кихота

                ДОЧЬ ДОНА КИХОТА



                Я  вот  напьюсь, лягу себе на диван
                (а у меня диван славный, с пружинами)
                и думаю, что вот я, например,
                какой-нибудь Гомер или Дант,
                или какой-нибудь Фридрих Барбаруса, -
                ведь все можно себе представить.

                Ф.М. Достоевский "Униженные и оскорблённые"

                1
 Произошёл со мной этот странный случай, положивший конец моей жизни, после того, как я прочёл в местной газете (будь она проклята) статью под названием « Дочери Дона Кихота».
  Газета «НАШЕ СЛОВО» попадала в наш дом по завету деда, когда она ещё называлась «Коммунист». После его смерти эстафету подписки подхватила бабушка. В «НАШЕМ СЛОВЕ» печатались новостные статейки, в которых мизерные достижения администрации города накачивались гелием и взмывали высоко в небо, окончательно отрываясь от реальных проблем и забот обывателей.
  Буковки выстраивались в ряды писаками - оппортунистами под редакцией старого  коммуниста, именно поэтому манера повествования не отступала от залитованных букварных текстов типа: «Мама мыла раму». Названия статей эхом вторили столичным газетам и напоминали анонсы передач центрального телевидения, в которых извращались крылатые выражения классиков и народные пословицы. Одним словом: время анекдотов и фельетонов.
  Так, как газету редактировал старый пердун, «НАШЕ СЛОВО» вкушалось строго на унитазе, и выполняла роль туалетной бумаги, которая не как не могла конкурировать с нежностью статей и бархатистым изложением фактов.
  По этому, я мог ожидать чего угодно: пришествие мессии в виде Гробового; летящего в небе клина павлинов с распущенными хвостами; Оксану Фёдорову с Хрюшей в порнофильме…. Но, что бы в такой махровой газете напечатали эту статью, я ни как не ждал. 
  Название  созвучное со старым фильмом сразу бросилось мне в глаза и как кот-графоман принялось расчёсывать мне ресницы, мурлыча: «Прочти меня, прочти!»
   Это был рассказ девушки, в котором она пыталась выразить свою любовь к людям. Нет, это не было откровением позитивного подростка, который ещё не выпал из родительского гнезда и пока не разбил свою наивность о суровые законы общественной морали. Статья, так же, не была балладой девушки, взлетевшей от первой любви на седьмое небо. Напротив: любовью делился человек, вполне созревший, для которого молодость не является помехой мудрости. Это милое создание, как было видно из повествования, уже украшено шрамами от терний сквозь, которые пришлось пробираться к своему пониманию счастья. Ведь счастье, по мнению Светланы, так подписался автор, как раз и заключается в значимости собственной оценки сознательно прожитого периода времени. «Не важно, - пишет она, - какую оценку, в современном понимании престижа, путей достижения целей и соответствии с настоящим пониманием моды, поставят вам окружающие.  Необходимо отбросить мнение НЕСВОЁ, провести анализ и оценить или обесценить свои действия, не зависимо от злободневных предпочтений толпы. Сделать это можем только мы, закрыв глаза и прислушавшись к себе, как к высшему существу. Только личность, обрамляющая наше «Я», может дать верную оценку простым вопросам: “Хорошо ли мне? Что полезного я сделал для обычных людей?  Применил ли я, хоть малейшее усилие, чтоб общество, окружающее меня сделалось лучше и чище? ” И не надо брать в расчёт вопросы правил и морали настоящего момента. Существует вечная мера оценок поступков и мыслей, а чтоб её увидеть, просто не обходимо раздвинуть кругозор за пределы телевизора и подоконника с цветами.  Представьте, что вы уже умерли теперь, прямо сейчас, и у вас появилась возможность взглянуть с широкой панорамой на временную линию от вашего рождения до сегодняшнего дня.  Пожалеете ли вы о том, что ещё не успели сделать, для того, чтоб вас вспоминали с почтением, как человека с большой буквой «Ч»?  “Мучительно больно, - как сказал классик, - мучительно!”»
  Сказать, что я был поражен прочитанным в самое сердце, пожалуй, было бы вернее всего! За мою не долгую, но уже опостылевшую жизнь, в поисках вечного ответа, который ищет каждый в отведённый период времени, я не встречал более подробного предложения действий для поиска истины. Приходилось встречать книги, в которых описывались добровольные страдания старцев, увешанных веригами и давших святые обеты. Они выбирали путь боли и запретов. Возможно, они и достигали духовного просветления, но, как они поделились своей чистотой? Многие из них унесли открытие в могилу, если для них, действительно, что-то открылось. Советы других попали в «Житие святых», но, получилось так, что к текстам, в которых встречается слово БОГ, я отношусь со скептицизмом.
  Основная мысль статьи подкреплялась примерами из жизни Светланы. Её сестра – воспитанница детского дома, поэтому уже в раннем детстве душу её усеяли фиолетовые синяки. Как она попали на попечительство государства, история душещипательная, достойная пера Бальзака.
  Родители оставили младшую сестру Светланы в роддоме из-за её врождённого уродства – сросшиеся ноги. Этот дефект врачи называют «русалочий хвост». Светлане к моменту рождения сестры шёл десятый год, и она ждала появление в доме нового маленького друга. Видимо, будучи ребёнком, она уже обладала большим сердцем, потому, что, узнав причину отказа родителей от новорождённой крохи, она перестала с ними говорить навсегда. Да! Она так и пишет!
  Спустя некоторое время, после того, как Вера (такое имя дали девочке-русалке) стала питомником детдома, родители, видимо, опомнившись, стали навещать свою дочь и приносить мелочи, приятные ребёнку. Они сошлись с главным врачом и настояли на проведении операции по разделению конечностей и даже собрали деньги.  Но последствия для Веры оказались тяжёлыми: послеоперационные швы загнили, развилась гангрена, и сперва ампутировали по колено одну ногу, а затем и вторую. Родители больше не приходили к Вере, их сердца отказывались принимать искалеченного уродца за своего ребёнка. Её навещала Света, но кроме букетиков полевых цветов и своих игрушек ей предложить было не чего. Так продолжалось до того момента, пока Вера не выехала из казённого заведения на инвалидной коляске во взрослую жизнь. На пороге её встретила старшая сестра, и стали они поживать в квартире родителей, которые к тому времени умерли.
 Мелодраматические эпизоды меня не трогали, но они вырисовывали правдивый задник на сцене жизни, с которой в свете софитов выразительно звучала основная идея: смотреть на собственную жизнь не глазами из своего тела, а как на отрезок времени, длина и насыщенность которого зависит только от тебя самого, взглядом высшего существа. Этот факт подогрел мою кровь, и она закипела.
  Я вспыхнул, как затухающий костёр, в который плеснули бензина! Развернув газету и убедившись, что адрес редакции напечатан, смыл воду в бачке унитаза и решительно воспользовался туалетной бумагой! Мне не было стыдно, что я человек! Только предавая своим действиям решительность, мы можем управлять своими желаньями, и легко осуществлять их. Всё было понятно, но тревожил меня один вопрос, ответ на который и является незаменимой латинской буквой в формуле истины: как открыть для себя вечную меру оценок? Какой параметр поставить на место буквы? Ответ я надеялся получить у Светы.
  Так как, мне в тот момент не обходимо было ехать в военкомат, он находился по пути, я воодушевился ещё больше. Если я откладываю дело до лучших времён – времена ни когда не наступают, но в этом случае всё удачно сложилось.
  Сидя в автобусе, я прислушивался к своему душевному порыву, боясь обветрить цветы яркого букета чувств, которые распустились в сознании, не смотря на бушевавшую осень. Автобус проехал мимо остановки химкомбината, мне нужно было выйти, чтоб посетить военкомат, но я этого не сделал. Потеря военного билета уже не беспокоила. Мне не терпелось взять в редакции номер телефона, который свяжет меня со Светланой. Можно подумать, что я влюбился. Но нет, это не так. Возможно, я и испытывал нетерпение в надежде увидеть вожделенного человека, как это бывает у влюблённых, спешащих на свидание, но я не был влюблён в женщину. В Свету, как в женщину. Я влюбился в неё, как в наставника. Как в учителя, который живёт не в недосягаемости, а здесь, в нашем городе.
 После не долгих хождений и объяснений, того, что я хочу, телефонный номер в редакции я получил и, выйдя из подъезда белого дома, тут же его набрал.
               

                2


  В трубке звучал мужской голос:
- Да!
- Здравствуйте! –  растерянно сказал я, - Мне Ваш номер дали в редакции…. Я прочёл статью…. Нет, наверное, они ошиблись…. Извините.
- Всё верно! Але?
- Да, да! Я слушаю.
- Меня зовут Саша. Я друг Светланы. Она предложила использовать мой телефон для связи с читателями…. Если, кто-нибудь захочет встретиться с ней, или, что-то передать, то звонит сначала мне. Вы понимаете – она же девушка?      
- Понятно. Я хотел бы её увидеть…. Ведь, это возможно? Мне очень понравилась, как она пишет, как правильно говорит….
  Слова путались, и дикция спотыкалась от волнения.
-  Конкретней Вы не можете объяснить своё желание встретиться с ней? Если хотите, я просто, что-нибудь ей передам?
- Передать? Я, как-то сразу не могу сказать….
  «Странно. – Думал я, - Почему я полагал, что встретится со Светой, будет, так легко? Видимо, я и вправду влюбился, если, даже, не мог предвидеть отказ и предположить другое развитие событий». Напала тоска. Я задёргался и быстро стал перебирать подходящие слова, чтоб скорей закончить этот разговор. Какое слово благодарности передать моему не состоявшемуся учителю? Молнией сверкнуло в голове – стихи!
- Саша, а можно передать Светлане мои стихи?
- Стихи? – Спросил голос безразлично. – Ну, давайте. Завтра в шесть. Вечера, разумеется. Сможете?
- Да. Конечно, могу!
- Где Вы живёте?
- На Коммуне.
- Хорошо, это рядом. Знаете старую аптеку возле агитплощадки?
- Да.
- Жду в шесть. Пока.
 Я не успел попрощаться.

  На встречу я бежал, как на свидание. Надев новую рубаху и побрызгавшись одеколоном, к которому не прикасался два года, я взял с собой тетрадь со стихами на тот случай, если Саша откажется меня познакомить со Светой и её сестрой. Стихи я не писал давно, а те, что я взял с собой, нашёл в моих подростковых записях. Переписывая их в тетрадь, строчки я выводил аккуратным почерком, чтоб обо мне сложилось впечатления, как о серьёзном грамотном человеке. Нет, полагаю, что я, действительно, влюбился!
  К аптеке я подошёл раньше назначенного времени, но Саша уже был на месте. Он смотрел карими глазами и криво улыбался. Ошибиться не возможно – это он.
- Саша? –  громко предположил я.
- А Вас, как величать? Поэт Бродский?
- Андрей. – Смущаясь, сказал я. - До Бродского мне очень далеко. Две жизни не хватит.
- Возьмите три. Богу всё равно, поверьте.
 Саша говорил уверенно. Так говорят преподаватели, которым за свою профессиональную практику приходилось отстаивать истину тысячу раз.
- Хорошо. Встречу и обязательно попрошу его выделить пару жизней. – Усмехнулся я. – Только, чтоб его встретить, полагаю, не обходимо умереть?
- Только не торопитесь. – Он посмотрел на меня исподлобья, наклонив голову, и зловеще прошептал. – Иначе, жизней будет много, но очень короткие.
  Саша выдавил последнюю фразу, как угрозу. Пожалуй, с таким человеком жутко жить в одной квартире. Но, вдруг, он сменил лицо демона на харю хохочущего клоуна.
- Андрей, Вы забавный. – Смеялся он.
 Мне было не ловко. Я действительно, не знал, как себя вести с таким человеком. Но он был интересен. С таким весело, а не страшно, сомнений нет.
  Вдруг, Саша сделал знак рукой, как бы, требуя минутный перерыв, и отошёл в кусты акаций, которые разрослись вокруг аптеки до размеров полноценных деревьев. Он, щурясь, вглядывался сквозь ветви на дорогу. У меня было время, чтоб его рассмотреть. Как только я его увидел, меня поразила его фуражка, больше похожая на студенческий картуз. Но, оглядев его целиком…. Да, одет он был не обычно. То, что своей одеждой он не поддерживал последнее веянье моды – это само собой. Он выглядел, как студент конца девятнадцатого века. Да, точно, как студент Нечаев! Разве, что вместо кителя на нём ладно сидел пиджак от школьной формы с алюминиевыми пуговицами и шевроном «солнышко-книжка» на рукаве. Брюки клёш запахивали шнуровку тяжёлых ботинок. Одежда была нелепа, но на Саше, который был не большого роста, смотрелась, вполне органично. Она ему была к лицу, как гусарский мундир Лермонтову.
  Саша повернулся ко мне.
- Извини, я отвлёкся. Мне показалось, что…. Ладно, ерунда! Где твои стихи? Ничего, что я на «ты»?
- Вот. Ничего. – Я протянул тетрадь. Он мельком пролистал несколько страниц. И, как мне показалась, не прочёл ни слова. Кивнул….
- Сносно! – Заявил он, - Пошли в магазин? Ведь, ты употребляешь?
- Саш, я бы хотел встретиться со Светой. – Промямлил я.
- Ну, ты, я надеюсь, не пойдёшь в гости к дамам с пустыми руками? – Саша опять посмотрел по-демонски и рассмеялся.
- Да, конечно!
  Восторг переполнял меня! Я шёл за Сашей, как за проводником в рай. Так, за Вергилием, шёл Данте к своей Беатриче. Следует отметить, что Данте со своим античным другом прошли мимо магазина, а нам пришлось зайти.
  Больше всего я боялся, что Саша купит водку, но он предложил это сделать мне. О моей жадности мне практически, ни чего не известно, но дело в том, что денег у меня было совсем не много, хватило бы на букет цветов средней цены. Пойти на свидание с букетом – первое, что пришло мне в голову, но купить не пришлось, из-за боязни сглазить встречу. Но, так как всё получилось, я всё же боялся покупать и пить водку так как, она оказывает на меня действие, как электрический разряд на отрезанную лягушачью лапку, то есть превращает меня в зомби. Например, на следующий день, после употребления этой прозрачной и призрачной жидкости я мало, что помню, и свидетелям моего состояния «погружения в тьму человеконенависти», приходится рассказывать моему опухшему лицу ужасные подробности падения моего «Я» до уровня Калигулы.
  Саша не вошёл в магазин, объяснив это давним долгом перед продавщицей. Он доверил мне покупку набора презента, в который входило: две бутылки водки, бутылка красного вина, банка шпрот, шоколадка «Алёнка», батон хлеба, сигареты «Пегас» и килограмм развесного мармелада. Не задумываясь о таком странном списке продуктов, я торопился выйти за дверь, опасаясь, что Саша, передумав быть мне провожатым, плюнет и уйдёт. Саша ждал и снова, куда то всматривался.
- Ну, я готов! – Сказал я, приподняв пакет и ожидая одобрения.
- Вперёд. – С картавил он и, высунув руку из карманов брюк, по-ленински показал направление. В другой руке, как манифест он сжимал мою тетрадь.
  Мы шли молча. Саша был беспокоен. Позже я узнал, но тогда ещё был в неведении. Мы медленно шли к моей любви со странным гастрономическим вкусом.
Пройдя в узкий проход между двух девятиэтажек, тропа вывела нас на пустырь, заросший жёлтой травой. Этот пустырь прямоугольником делил два комплекса жилых домов.
 Саша остановился.
- Ты стаканчики взял? – Спросил он, заглядывая в пакет.
- Нет. Ты не сказал.
- Не страшно – обойдёмся.
 Он откупорил бутылку с этикеткой достойной кисти Шишкина, разорвал фольгу шоколадки, отломил и подал мне.
- За знакомство! – Воскликнул он и отпил из горлышка.
 Я посмотрел на разорванное лицо «Алёнки» и выпил тоже. Мы слезливо прожевали шоколад и закурили.   
 Много раз я бывал здесь, но в этот момент я не узнавал давно знакомого места. Обернувшись, я посмотрел на два дома. Они стояли подобно геркулесовым столбам, проходя мимо них, путешественники ожидали приключения и terra incognito. Всё так, как раньше, но что-то тревожило. Не похожесть на привычное всегда пугает. Нет. Всё было на своих местах, но, вероятно, осень так разукрасила предзакатными красками местный пейзаж, что предметы, изученные трезвым глазом, сегодня пылали Ван Гоговской палитрой. Эти краски первобытной тоской знакомой с детства оттягивали диафрагму и резко отпускали, заставляя её дребезжать и будоражить внутренности. Припадок де-жавю? Не страшно.
 Дойдя до 105-го дома, мы снова остановились и выпили. Сунув за щёку шоколад, Саша усмехнулся и, глядя мне в глаза, спросил: «Ну, как?» Это «ну, как», подчеркнуло мои сомнения по поводу реальности происходящего. Я прислушался к своим внутренностям, которые уже щекотали расширенные водкой сосуды, осмотрелся и пожал плечами. Глаза его улыбались и пылали пчелиными жалами. Он как пружина, сжимаемая заводным ключом в спираль, готов был с силой раскрутится и выдать мелодию, знакомую только ему.
- Ты знаешь, что Светлана не обычный человек?
- Ещё бы! – Согласился я. – Поэтому я и хочу с ней встретиться. Она мне глаза открыла.   
- Да, конечно. – Перебил он. - Понимаешь, - он посмотрел на подъезд, у которого мы стояли, - я оставил в редакции свой номер телефона в надежде, что со мной свяжутся несколько людей, полагая, что не лёгкая судьба девушек заставит проснуться чувства в душах многих, но, как видишь, кроме тебя ни кто не пришёл. – Он приблизился. – Мы здесь вдвоём. Сейчас мы пойдём, только пообещай мне, что когда мы зайдём к Свете, не разворачиваться и не уходи сразу,  побудь ровно столько времени, сколько ты планировал.
  Я молча кивнул и сглотнул шоколадную слюну. Таинственность интриговала. Ещё мне показалось, что от меня, как от посетителя Саша ждал проявления меценатства. Иначе, зачем он говорил о чувствах, которые должны проснуться в душах.  Но это только показалось. Мы вошли в подъезд. По словам Саши, лифт не работал второй день, и нам пришлось мучить ноги и лёгкие. К моему удивлению, на третьем и четвёртом этажах не было перил. Дыша хмельным угаром, мы дошли до последнего лестничного марша. Осветительное окно, у которого обычно стоят жестянки с окурками, было разбито, а пол покрывали пёстрые тряпки.
- Здесь лежбище цыган? – Усмехнулся я.
 Саша промолчал. Он, только снял фуражку и вытер рукавом вспотевший лоб. Мне всё больше и больше чудилось, что я делаю, что-то не то. Что мне не стоило ехать в редакцию, ни звонить Саше и ни стремиться идти на эту встречу. Может и не нужна мне эта Света? Может то, что она написала, а я прочёл, не такая уж и важность? Возможно мной, обыкновенно овладели чувства влюблённости и затуманили мой рассудок? Сомнения напали на сознание татарским набегом и жгли мои идеалы. Откуда у девушки, например, такой странный друг, который одевается, как студент-революционер и пьёт водку из горла на улице? И главное: может, она не красива до безобразия или просто уродлива? Впервые об этом я задумался здесь, перед дверями, когда обратного пути не было. Путь, то был, но меня ленила мысль о пешеходном спуске и не отпускала открытая бутылка водки, болтающаяся в пакете рядом с закрытой. Спиртное слабило меня и крепко держало, стоило мне заглотить сверкающую блесну в рюмке.
  Пока мысли вытаптывали зелёные поля моей мечты, я наблюдал заход солнца. Он был страшен. Казалось, прозрачное осеннее небо кулаками заколачивает солнце за лес, а оно плачет и краснеет. Захотелось выпить. Я отвратил глаза от избитого солнца, а Саша уже стоял у двери.
- Стой. – Прошипел я. – Давай ещё выпьем.
- Давай, но может, сначала войдём?
- Давай сейчас! – Молил я. – Мне страшно.
  Он улыбнулся. На этот раз я выпил охотно, занюхав свежим батоном.  Выкурив одну сигарету на двоих, мы шагнули к двери. Солнце, выглядывало из-за леса и кровавыми лучами касалось наших ног.      

                3

  Последнее, что я помню, после того, как открылась дверь это жёлтый тусклый свет лампочки в прихожей и тяжёлый воздух с кислым запахом мочи. То, что мне удалось упасть в обморок, я осознал лишь после того, как из него выпал.
 Что заставляет нас, не отпуская жизнь, покидать сознание? Этот вопрос, скорее, к физиологам. Кому, как не им знать тайны и резервы человеческого организма. Я задам несколько вопросов, на которые они ответят, но я уверен, что ни один из ответов меня не устроит. Вопрос первый: когда мы с семьёй жили в голодной деревне в далёкие времена перестройки и перестановки букв в лозунгах, моя малолетняя истощённая недоеданием сестра часто падала в обморок. Почему в первую очередь в политической борьбе страдают самые далёкие от власти люди? Вопрос второй: почему упитанного и довольного жизней английского фермера, можно заставить покончить с собой, отравив его коровье стадо смертельным вирусом? Вопрос третий: отчего любого человека входящего в дверь, можно уложить на пол без чувств, звуком фанфар, когда они напротив должны будоражить струны восторга и являются командой к обострению внимания? Вопрос четвёртый: Диоген Синопский, сыскавший себе славу сумасшедшего бомжа и любителя онанировать на рыночном базаре, глядя в толпу, стоит в одном ряду великих людей античности, опираясь на плечо Александра Македонского. Что заставляет потомков хранить в памяти этих разных по натуре и по духу мужей?  Сомнительно, что только потому, что оба умерли в один день. Ответят ли знатоки кишок и нервных окончаний на последний мой дурацкий вопрос: почему у меня в глазах позитив сменился негативом, и я очнулся на полу? Ведь, это, чёрт возьми, со мной впервые! Душевных потрясений у закрытой двери было предостаточно, но чтоб свалиться…. Как низко и больно я пал!

 Очнулся я оттого, что кто-то орудовал ложкой в моём рту и с металлическим стуком задевал зубы. Отмахнувшись от ложки, я почувствовал, как что-то колет мой бок и отстранился от острого предмета.
- Жив? – Послышался голос Саши. – Приходи в себя.
 Я открыл глаза и увидел лицо девушки. В руке она сжимала мельхиоровую ложку. Эти ложки всегда делают такого размера, что трудно понять, для чего они употребимы: для размешивания сахара в чае или для хлебания щей? Стыдливо вскочив, я посмотрел на деву. Саша продолжал мне, что-то ободряющее говорить, а я поражался внешностью девушки. Да, она была не красива, а местами, даже, ужасна. Утерев щёку, я поздоровался с Верой. Вера….  Как бы описать её, чтоб у читателя не возникло желание сплюнуть накопившуюся слюну, брезгуя её проглатывать, вчитываясь в физиологические подробности её отвратительного портрета? Скажу лишь то, что она передвигалась на доске с колёсиками, сидя на ней, тем, что у неё ещё не отрезали белохалатники. Доска впереди заострялась и загибалась вверх, как лыжа. Пожалуй, что это и была обрезанная до метра лыжа, только широкая охотничья. Видимо, приняв меня за эпилептика, она засовывала в мой рот ложку, а причиной боли в боку было остриё лыжи-скейта.
 - Здравствуй. – Приветствовал я Веру, потирая лоб. «Какой запах! Зачем я припёрся? - зудел внутренний голос. – Здесь, что испражняются на пол?» Взглядом я шмыгнул за дверь и ничего, не увидев, посмотрел на Сашу. Он прикрыл веки, кивнул и цыкнул зубом. Это меня подбодрило.
  Вера, ни говоря, ни слова, развернулась на лыже, и, оттолкнувшись руками, поехала в глубь квартиры. Саша пропустил меня вперёд, и я шагнул в открытую дверь, стараясь меньше дышать.
  Очухавшись от обморока, я чувствовал себя, как после анестезии: голова болела, и логика на время отключилась. Мне не пришлось себя уговаривать, отбросить мысли побега. Ну и что, что воняет? Ведь запах у каждого разный. Придя, например, домой не к себе, всегда кажется, что в гостях не запах, а вонь. Не так важно от чего исходит эта вонь, от туалета или от кухни, от ковра или от экзотического цветка на подоконнике, от издохшей мышки за мебельной стенкой или от мыслей хозяев жилища. Важно принюхаться и не замечать изъянов в ароматах чужой обстановки. Ведь, если кто ни будь, скажет о недостатках нашей родной берлоги, это очень не понравиться. Поэтому нужно быть терпимым. Недаром терпение есть высшая добродетель. Терпение - мать нравственности, именно оно превратило бесцельно слоняющуюся по джунглям обезьяну в человека. Терпение – это, своего рода, частная инвестиция в собственное будущее. Если, есть необходимость, построить дом, нужно терпеливо вкалывать («вкалывать», читать как – тяжёлая работа, требующая самоотдачи и терпения. Вызывает болезни и недуги, именующиеся профзаболеваниями). Стискивая зубы, человек продаёт своё здоровье, приобретая в обмен материальную оболочку своих грёз. И пусть его грёзы будут просты и смешны, но ведь чем-то необходимо взлохмачивать мозг, чтоб желание жить не соскользнуло с гладкой серой коры. Что не смешно и не просто, то не заслуживает внимания настоящего ценителя жизни. Терпение – чистилище, а плоды его – рай. Говённое слово «толерантность» к терпению, ни какого отношения не имеет. Толерантность – это рабское смирение, перед фактами, против которых, возмущаясь, бурлит человеческое сознание. Но ведущий голос из внешнего мира прикрывает эти гадости картиной, на которой Иисуса бьют по правой щеке, а он, на время, потеряв координацию, уравнивает руками как противовесами своё тело и заискивающе улыбаясь, подставляет другую сторону лица, чтоб и её окрасили оплеухой в ****ский румянец. Смирение не приносит плодов, а лишь бестелесные обещания иллюзорного будущего в загробном мире, который симметрично, подобно зеркалу, отразит социальную лестницу и перевернёт земные понятия, то есть: «…и последние станут первыми, а первые – последними». Существует ли это зазеркалье, конечно, ни кто не знает. Но когда человек опускается на самое дно общественных отбросов, он понимает, что ближе к этой полированной поверхности ему уже не быть. Дуализм зеркала успокаивает и смиряет. Остаётся только, тихо умереть, прижавшись к земле и оказаться по ту сторону серебряного стекла – стать отражением стоящим, пусть и вверх тормашками, на высшей ступени иерархической лестницы.
  Ну, а я терплю, нюхая мочевину. Придется мне вдыхать эту неприятность, до полного привыкания. Наградой будут знания и чистый взгляд без колтуна в уголках глаз.
   Тусклая сорока ваттная лампа висела на гнутом шнуре низко, пришлось её обойти. Мою попытку снять обувь категорично пресек Саша, но, глядя на чистый линолеум, я всё-таки сковырнул ботинки. Хочется иметь положительные отзывы после первого знакомства. «Хочу понравиться, сучёнок!». – Заключил я, чувствую себя, как жених на сватовстве. 
  Мы прошли в кухню. Вера, вытянув над головой руку, ставила на плиту чайник. Саша взял у меня пакет и выложил продукты на стол.
 - Вера, возьми, это тебе. – Он протянул ей шмат мармелада. Она улыбнулась глазами и, зажав кусок подмышкой, подкатила к холодильнику и осторожно положила темный брикет на нижнюю полку.
 - Она его любит. – Сказал Саша и посмотрел на Веру, будто на кошку. Открыв ящик стола, он достал две рюмки и набулькал в них водку. – Света придёт позже. Ты ведь подождёшь?
 - Конечно! – С готовностью согласился я. При всей моей решительности, встреча, всё же пугала. И лучше было её немного отдалить. Чуть–чуть, до полного привыкания к новой обстановке.
 - За Веру! Давай. – Подмигнул мне Саша и я «дал», занюхав разодранным батоном.
  Кухня выглядела обычной комнатушкой с плитой, раковиной и столом. Уже темнело, а свет не включали. Мы сидели в полумраке, я и Саша на стульях, а Вера на лыже.
  Из кухонного окна девятого этажа я наслаждался панорамой. Было видно лес, соседнюю многоэтажку, шиферные крыши частных домов, в гуще, которых где-то был и мой дом. Окна светились уютом. Я жевал хлеб, и упивался высотой своего девятиэтажного положения. Тесто прилипало к зубам, а я размышлял о ситуации, в которой оказался по собственной прихоти. Я пьянел.
  Почему это так часто случается? Видимо из-за моей глупости. Каждый раз, когда я пытаюсь найти истину, если даже методы поиска по началу не связаны с развратом и спиртовой пропиткой организма, в итоге оказываюсь на дне бутылки, а истины не нахожу. За то, когда наступает похмелье, в самом натуральном понимании этого жестокого слова, после нескольких дней скитаний по лабиринтам сознания искривлённого винной призмой, открываются чакры, да так широко, что пропускаешь через себя всю суть природы человечества, как триумфальная арка пускает в свое барельефное брюхо толпы людей с киверами и эполетами, гордящихся тем, что они каинскими рукам выдавили кровь и слёзы из венца природного творения. Так же и я, подобно арке разрываюсь от чрезмерно густого потока канализационных стоков человеческой добродетели. Но почему для понимания такой простой истины мне необходимо себя отравлять? Наверняка, потому что, перед смертью происходит переоценка у всех. Так, как у меня плохая память приходится умирать и воскрешаться вновь и вновь, подобно Ра, чтоб не растерять в мирской суете единственно правильное понимание, за которым я и пришёл к Свете. Если бы все на земле одновременно чувствовали состояние кротости и смирения во время похмелья, то бог слепил бы нового спасителя и не за тридцать три года, а за миг, так, как упускать возможность спасти всё человечество он не посмел бы.
  Вера смотрела на меня, а я, смущаясь, делал вид, что не замечаю этого. Саша возился в туалете. Почему-то мне было тяжело снизойти до разговора с ней. Не из-за брезгливости, нет. Скорее из-за того, что она буравила меня взглядом, будто спрашивая: «Зачем ты пришёл?». Придётся объяснить этой деве, что я не бухарик, а очередной сумасшедший со свечой, ищущий человека.
 - Вера, ты не знаешь, когда вернётся Света? Я хотел с ней поговорить о статье в газете…
 - Говори громче! – Крикнул из туалета Саша. – Она плохо слышит! Света приедет на Москворецкую без пятнадцати двенадцать! Я её встречу!   
  Вера оперлась на руки и подалась вперёд, прислушиваясь к Сашиному голосу. Вере было лет двадцать пять, наверное. Точно сказать не могу, так как сравнивать с девушками, которых я привык видеть, не имело смысла. Если, даже, исключить её физический не достаток, Веру не возможно было представить в магазине покупающую косметику или дамскую сумочку. Её лицо трудно вместить в толпу студентов или в фото выпускников школы. Взгляд предавал ей непохожесть на большинство. С такими глазами она не приживётся ни в одном  общественном коллективе, будь то, друзья или коллеги. Дело, не только в глазах…. Что такое глазные яблоки? Так, два шарика на отростках плоти, и они ни как не могут быть зеркалом души. Психологическое состояние человека, а то есть настройку души, можно угадать по мимике всего мышечного оркестра лица, в состав которого входят и глаза тоже. Её лицо симфонировало «Полёт Валькирии», отражая буйное внутреннее существо. Представьте Венеру на картине Сандро Боттичелли «Венера и Марс». Остренький носик, точёный подбородок, напряжённые крылья ноздрей…. Очень похожа на Веру Венера! Разница лишь в том, что у Венеры лицо размышляющее. Она рассматривает спящего Марса и в её чертах проскальзывает неуловимая гордость, объясняемая тем, что она восседает рядом с таким сильным мужчиной, повелителем войны. У Веры насмешливое выражение, ведь она смотрит на меня, а я не повелитель, скорее наоборот…. Но на картине Марс надрался вина до потери сознания и чёртиков, а я ещё держусь.
 Конечно с причёской, гардеробом полное не соответствие, но лицо…. Совпадение полное! Это не означает, что Вера была красива, как богиня любви. Идеалы диктуют эпохи. Нельзя же Джоконду назвать красивой женщиной? А для того, чтоб назвать её уродиной, язык нужно вывернуть винтом. Леонардо удалось показать внутреннюю красоту женщины, по тому у него и получился портрет этой хохотушки. В точности это можно сказать и о Вере.
  Вера казалась далеко не глупой, хотя она не произнесла ни слова. Не знаю почему, но мне ещё почудилось, что она смотрит на меня с жалостью, что ли. Догадка эта сверкнула и пропала, как метеор.
  Вообще, она была не так страшна и уродлива, как виделась по началу. То ли водка смягчила критику, то ли глаза попросту привыкали к Вере, а память освобождалась от общих стереотипов. Если у неё и были недостатки, то только гигиенического характера. Волосы чёрными сосульками обрамляли лицо жалким подобием каре. Не могу представить её в парикмахерской. Руки её тонкими жилистыми ветвями торчали из коротеньких рукавов чумазого сарафана. Растопыренные пальцы упирались в пол, как корни. Грязные ногти и суставы фаланг контрастировали с не загорелыми предплечьями.  Мы смотрели друг другу в глаза. Водка разбавляет страх, поэтому я нагло глядел на её лицо около минуты. Сколько смелости и насмешки увидел я! Мне стало неловко.      
 - Во сколько приедет Света? – Очнувшись, крикнул я.   
 - Дома будет в двенадцать. – Выходя из туалета, сказал Саша.
 - Зачем же мы так рано пришли? То есть…. Зачем её беспокоить так поздно. Можно и в следующий раз встретиться.
 - Ты же, сам сказал, что очень хочешь увидеть Свету. – Саша щёлкнул выключателем и при свете посмотрел на меня. – Не зачем откладывать. У неё завтра выходной и знакомство, хоть и позднее, её ни как не обеспокоит. Она будет только рада. Поверь, я знаю. Спать ты можешь прямо здесь на раскладушке.
 - Может, ей позвонить и спросить….
 - У неё телефона нет. – Наконец то, сняв картуз, развёл руками Саша. – Когда мобильные высыпали на рынок, она купила первый и последний телефон, который в первый месяц слопал четверть её зарплаты. Света сказала, что она не собирается кормить этого маленького электронного злодея, и поменяла его на старый компьютер.
  Я  улыбнулся и с умилением посмотрел на Сашу. Он угадал моё желание и разлил бутылку, стряхнув последние капли в мою рюмку. Вера укатила в свою комнату, и я вздохнул. Мне было хорошо оттого, что хмелел, оттого, что человек рядом одет в школьную форму, оттого, что домой идти не надо. Мне уже не был неприятен запах квартиры, я не замечал его. Я смотрел в окно. Вид из него для меня, жителя деревенского дома, был экзотикой.
  Свет в окнах железобетонных глыб был индивидуален и зависел от вкуса и цветовых предпочтений жильцов. На самом верхнем этаже, слева окно пылало багровым светом. Тяжёлые шторы с жёлтой бахромой, барочной рамой оформляли вид спальни. Люстра красного стекла создавала такой перенасыщенный интим, что в этой комнате впору было проявлять фотографии, а не устраивать любовные игры. Окно чуть ниже, хозяева завесили тонкими льняными лоскутами напоминавшие старые пожелтевшие газеты. Сквозь них просачивался включённый телевизор. Больше всего мне нравилось окно, которое располагалось где-то посередине дома, этаже на пятом. Оно светилось спокойным изумрудным светом. Этот свет успокаивал своей добротой и строгостью. За этой зеленью, видимо живут поэты. Во всяком случае, в это хотелось верить. Быть может, там, у письменного стола сидит будущая Марина Цветаева или Оля Ступина и обогащает русский язык рифмами и метафорическими оборотами. Молодая поэтесса, похожая на греческую музу в невесомой тунике, вытачивает тонкий золотой ключик к двери человеческой души. Как мне было хорошо! Я расплылся в глупой улыбке и посмотрел на Сашу. Он тоже улыбался.

                4

 - О чём задумался?
 - Так, не о чём…. – Я почесал обморочное покраснение на лбу. – Где работает Света?
 - В Москве. Сейчас все работают в Москве. Воскресенцы в пути проходят очищение: два часа на электричке с забегами от контролёров из вагона в вагон; прыжки с платформы; поиск дыр в зелёных прутьях забора и, наконец, "вот она златоглавая!"
 - Это точно. - Улыбнулся я. - Эти решётки налажены таким способом, что пассажиру не возможно через них пройти без специальных приспособлений. Прутья приварены так, что не влезает голова, а верхние пики наточенные, как самурайские мечи, торчат настолько близко к друг другу, что меж ними умещается всего три пальца и попытка уцепиться за перекладину и перелезть приведёт лишь к травме.
 - Человек - мерило всего! - Вздохнул Саша. - Так говорили античные архитекторы, имея ввиду, совсем другую меру, а строители тюрем взяли себе это изречение на заметку и использовали человека в обмере тюремных камер, окон, дверей, заборов, решёток, радиус мотка колючей проволоки и всего остального скарба.
 - Мне однажды пришлось наблюдать, как достаточно большая собака, протиснувшись меж прутьев, оставила свою хозяйку на поводке за забором и ни как не хотела лезть обратно. Хозяйка выглядела нелепо и жалко в беспомощных попытках уговорить вернуться собаку назад. Не знаю, чем всё кончилось, я побежал в метро.
 - А у тебя есть собака? - Спросил Саша, наполняя рюмку.
 - Да, уже вторая. Ротвейлер. Мне пришлось назвать её Брутом, хоть она и девочка.
 Мы выпили.
 - Почему?
 - По паспорту её полагалось имя на букву "Б", и я не смог на эту букву подобрать женское имя, короткое и звучное. Имя Брут соответствовало этим критериям, но с полом не сочеталось. Но собаки лифчиков не носят, и я решился записать её так. Ещё мне хотелось опровергнуть собачьей преданностью стереотип этого предательского имени. Собака не предаст.
 - Как знать...
 Саша прикрыл глаза, развёл руки в стороны и сплёл пальцы, как это делают йоги при медитации. Я не тревожил его. Тишина продлилась пару минут. Вдруг он резко встал и потянулся, как после долгого сна.            
  - Я многое не понимаю! - Возмутился он. - В городе открываются предприятия, которые коптят небо, а работать негде. Вакансий нет! Кто работает на них? Может, гномы, приученные к невыносимым условиям производства? Или бесы, из преисподней? Возможно, чертям приятней работать, дыша парами кислоты, чем жарить грешников, поджав копыто, обожженное адским огнём. Хотя в таких условиях не выживают и бессмертные черти. Однажды ночью я уснул в последнем автобусе и приехал в парк. Площадка автобусного парка расположена прямо против малой проходной химкомбината. – Саша встал, закурил, открыл фрамугу и продолжил. – Так, вот… Мне пришлось пешком идти домой. Была ранняя весна, и я продрог и пропитался холодной сыростью талого снега. Прямо трясся от холода. Я возвращался со дня рождения приятеля, именно поэтому моё и без того отравленное хмелем состояние усугублялось холодом. Свернув налево, я направился в сторону белой горы. Возле железнодорожного переезда, где как раз заканчивается стена химкомбината, увенчанная терньями колючей проволоки, я увидел, как по шпалам железнодорожного полотна, соединяющего производство и внешний мир, шли четверо рабочих в противогазах и несли что-то завёрнутое в брезент. Я остановился и замер. – Саша показал как он, сутулясь от холода, замер. – Мне их было хорошо видно, переезд освещался прожектором. Я стоял в тени бетонного забора и наблюдал за тем, что будет дальше. Я сразу понял, что несут в брезенте они не мусор, ведь форму брезенту диктовало содержимое, а содержимое своими очертаньями напоминало человека. Не совсем, даже человека, но десяти летнего ребёнка это точно. Какой-то новый, неизвестный страх овладел мной. Прижавшись к стене, чтоб быть ещё более незаметным, я увидел, как эти люди положили свою ношу на сугроб и остановились. Они ждали машину, которая подъехала через минуту. Из кабины грузовика, на котором возят белоснежные отходы комбината, вышел водитель и отцепил не большую железную лестницу. По этой лестнице в кузов забрались двое, а водитель, как только брезентовый куль стали затаскивать наверх, отпрыгнул в сторону, прикрыв лицо рукавом. – Стряхнув сигарету в окно, Саша продолжал. – Тут началось самое интересное. Ты знаешь, я даже заскулил от ужаса. Брезент вдруг стал шевелиться, сопротивляясь залезать в кузов, и что-то выпрыгнуло из него. Рабочий, который находился в кузове, схватил за ногу непонятное существо, и оно повисло вниз головой, шипя ругательства хриплым булькающим голосом на не известном мне языке. Я присел на колени и, честно говоря, даже сикнул в трусы. Ни когда, я не слышал такого могильного голоса. Рабочие, стоявшие у машины, отпрыгнули в сторону, но, спохватившись, двое схватили беснующиеся руки существа, а третий несколько раз ударил обрезком трубы по его голове. Брезентовый выродок сник и заскулил. Люди перебрались через борт машины. Покряхтели, обматывая повергнутое тело обратно в брезент, и уехали. – Кашлянув, Саша бросил окурок в окно и взял бутылку за горлышко. – Самое странное, что когда человек в противогазе держал это животное за ногу, лодыжка мохнатой ноги сгибалась в другую сторону, как задняя нога собаки, козла или фавна.
  Саша наполнил рюмки. Протрезвев от жуткого рассказа, я сидел и не шевелился. Ожидая от Саши преобразования натуралистичной истории в шутку, я криво улыбался.
 - Мне и сейчас жутко это вспомнить. – Поёжившись, выдохнул Саша.
  Он посмотрел на меня и, разглядев моё неверие, кивнул, соглашаясь со мной, и опрокинул рюмку в рот.
 - Я сам своим глазам и ушам не поверил, но когда машина уехала, и мне пришлось продолжить свой путь домой, я увидел капли крови на снегу, брызнувшие после удара по голове. Кровь была чёрная. Она воняла, как говно перемешанное с мазутом. Этот запах с такой силой бил в нос, что нашатырь может показаться лёгким дуновением ветра с поляны, засеянной тюльпанами. Тогда, до меня дошло, почему рабочие были в противогазах.
  Видя правдоподобное смятение Саши, мне пришлось скрыть улыбку. Ни чего больше не оставалось, как верить ему. Можно не доверять реальности произошедшего, но то, что он сам в это верил, сомнений не было. Я ждал от него умозаключений по поводу увиденного им. Саша молчал, погрузившись в раздумья. Я нащупал полную рюмку и выпил.
 - Что ты сам думаешь об этом? – Спросил я, желая вернуть его к истории, и за одно, выяснить достоверность случившегося.
  Он ответил не сразу. У меня было время, чтоб посмотреть за окно и увидеть, а точней, не увидеть свет за зелёными шторами. Стало одиноко.
 - Я думаю, - Начал Саша, уставившись на медную чеканку бога Вишны, висящую над дверью, -  что это был чёрт. Один из многих, который работал в самом вредном  цехе комбината. Ещё я думаю, что бесы там составляют большинство работников, а люди только ими командуют. По этому устраиваются на химкомбинат только свои. Они дают клятву о неразглашении тайны. Той тайны, что слуги дьявола работают на производстве мыла, шампуней и другой дряни, которой мы так любим пользоваться.
  Не выдержав, я со смехом выпустил струю воздуха, как пустая клизма.
 - Ты хочешь сказать, что черти на «Химе» варят мыло? – Борясь со смехом, выдавил я.
 - Не веришь. – Угрюмо заявил Саша. – Тогда, скажи мне, почему, не смотря на масштабность территории и зданий комбината, на проходной нет толкучки, и вообще не видно людей, хотя производство не останавливается ни на минуту?
 - Не знаю. Может, ты не вовремя наблюдал за проходной?
 - В том и дело, что вовремя! Я стоял несколько раз у входа, надеясь, устроится, но мимо меня прошло всего человек десять. На комбинате цехов больше!
 - Тебя, как я понял, не взяли. – Уже не смеясь, спросил я.
 - Я ж, тебе говорю, что это неспроста! 
Саша, будто всхлипывал. Мне было не понятно, от чего он расстроился, толи оттого, что черти занимают вакансию, на которую он претендовал, толи пьяный сентиментализм споткнулся о факт заговора высшего руководства с сатаной в целях повышения качества производственного процесса. Не зная, чем ему помочь, я заставил себя согласиться с ним, и мне хотелось ещё больше углубиться в подозрения Саши о тайном заговоре монополистов с нечистой силой.
  - Если, как ты говоришь, черти работают на благо производства, да ещё в самых вредных для здоровья цехах, как ты объяснишь этот случай, когда чёрта, ещё живого, за чем-то били трубой по голове? – Мой язык уже заплетался, но я продолжал. - И куда они могли увести его? Обратно в ад, за несоответствие занимаемой должности? Они что, ростом с ребёнка?               
 - Да. Где-то так…. - Он показал примерный рост черта, выделив расстояние от пола до своей раскрытой ладони, и с брезгливостью посмотрел на созданную им бестелесную модель.
 - В грузовик его грузили зачем?
 - Увезли его на белую гору, чтоб закопать. – Тыкая указательным пальцем в стол, объяснял мне Саша. – Вот, за, что – вопрос? Возможно, что чёрт не угодил чем-то и от него решили скорее избавиться. Или получил производственную травму, а так как кровь его воняет, да к тому же, лечить его ни кто не будет, от бедняги избавились, как от искалеченного раба.
 - Ты думаешь, что в аду им делать нечего, и Сатана без колебаний поставляет рабочие руки по запросу сверху? Неужели, ему не интересно, куда пропадают его кадры?
 - Да им там счёта нет! – С усмешкой знатока, сказал Саша. – Как только СССР переименовали в «Россию», и церкви ожили после спячки, в Ад стали попадать только жиды, да и то те, кто не пил и не курил, а только кровь сосал.
  Смекнув, что Саша перешёл на иронию, я загоготал. Он тоже рассмеялся и, посмотрев в пустую бутылку, как в окуляр микроскопа, закричал с диким восторгом: «Земля! Земля!»
 - Арго приютил нашу команду и был верным  другом на протяжении долгого похода, который ни кто из нас не забудет до конца жизни. – Вскочив, выдал Саша. Он раскинул руки, и громыхая голосом, продолжал. - Мы вместе пережили испытания, не виданные и познанные только с его помощью. Ветер рвал паруса – мы натягивали новые; скалы дырявили борта – мы латали их, словно раны друга! Во время штиля Гелиос обжигал своим нимбом воздух так, что соль выступала на палубе подобно пене морской. Но мы жили! Жили, так, что ни одному смертному не повезёт вкусить сладко-горький вкус наших приключений! Но путешествие закончилось. Вёсла сушатся пропитанные солёной водой дальних стран, а мы стоим уставшие, ещё не привыкшие к твёрдой земле и дышим в такт бескрайнему морю. Берег это не дом, а дно бутылки, такое же пустое и простое, как ворчание жены или чахлый лай старого пса. Но жизнь и приключения это то, что прикрывает это дно, у нас это всё кончилось.
  Он сел и опустил голову. Пот выступил на лбу и намочил кончик чёлки. Из дальней комнаты приближался шум Вериных колёс.
 - Саша! Ты что кричишь? У нас ещё есть. – Шепотом сказал я и показал не допитую бутылку под столом.
 - Верочка приехала! – Обрадовался пьяный Саша. – Ты где была? Мы скучали.
  Мне было неловко за Сашу и за себя. Мы так быстро опьянели, будто пришли именно за этим. Будто на улице зима, а нам двум пьяницам выпить негде. Хотя, тогда я об этом не думал. Это сейчас я говорю о том, что мне должно было быть стыдно, но я улыбался и мутными глазами смотрел на Веру. Она не была довольна. Вера подкатила к холодильнику, достала мармелад и протянула Саше. Он взял кусок, обёрнутый тонкой плёнкой, и  швырнул его на стол. Вера указала на дверь. Саша встал. Посмотрел на часы. Вера не опускала руку, твёрдо настаивая на своём намерении выпроводить нас. Мне пришлось сразу же искать оправдания для себя. Так как мозг мой пылал расширенными капиллярами с не нормально повышенной температурой, необходимость в оправданиях собственных недостатков отпала. Я был пьян, а значит прав!
 - Верочка! – Промычал я. – Хороший ты человек! Мы сейчас уйдём, но не будем считать, что ты нас выгнала. Если хочешь, думай так, но мы не держим на тебя зла. Мы сейчас встретим Свету и проводим её до подъезда, но в дом не зайдём. Хорошо? Не злишься?
  Вера улыбнулась и опустила руку-указатель. «Да. – Подумал я, заглядывая в её глаза. – Глупа она и наивна. По - доброму глупа».
 - Она меня гонит. – Просветил меня Саша и прошёл в коридор.
  Он надел ботинки, обошёл лампочку на длинном шнуре и, выйдя за дверь, оставил меня одного. Движения мои были вялыми, но чувства обострены, словно под увеличительным стеклом. Хлопок двери, этот бытовой звук, означающий только то, что язычок замка попал в место своего назначения, а дверь до конца вошла в пазы рамы, для меня рисовал жирную точку в свершившемся событии и открывал горизонт неведомого мне будущего.

                5

  Будущее я ведал, полагая, что сегодняшний день закончится возвращением Саши и Светы, но, как говорится: Бог предполагает, а Ницше вычёркивает Бога и делает всё по своему разумению. Так оно и вышло. Первое, что меня напрягло это возня Веры в прихожей: после ухода Саши, она подъехала к двери и закрыла её на все имеющиеся засовчики и цепочки. Я подумал, что это обычная процедура, но, когда Вера повернула ключ и спрятала его в неизвестной части своего тела, мне пришлось задать вдруг за беспокоивший меня вопрос.
 - Зачем ты так плотно закрылась. – Зная о глухоте Веры, крикнул я. – Они сейчас вернуться!
 - Кто? – Тихо спросила Вера.
  Впервые она заговорила. То есть, я впервые услышал, как она говорила.
 - Света и Саша…. – Уже сомневаясь, по поводу недостатка её слуха сказал я.
   Вера только ухмыльнулась. Второе, что заставило натянуться мои нервы и подумать о побеге в окно это следующий поступок Веры. Она с горящими, как у гоголевской панночки глазами подъехала вплотную ко мне и по-кошачьи вцепилась в моё колено. Её сильные пальцы отрывать не имело смысла, боли не было, только страх сжал мои соски. «Что она от меня хочет?» - Прикидываясь дурачком перед самим собой, задал я вопрос себе. Ну, что может хотеть девушка с таким взглядом? Кухня вдруг показалась мне очень маленькой. Её крепкая пядь потеребила мою коленную чашечку и соскользнула по брючине.
 - Тебе нужно протрезветь. – Спокойно сказала Вера и поставила чайник на синее пламя газа.
  Вытянувшись она взяла со стола чашку, из которой Саша запивал водку, вылила остаток воды в рюмку и наполнила чашку разнообразным гербарием из большой стеклянной банки. Вера оттолкнулась и направилась в свою комнату. Я понюхал в чашке лепестки и маленькие плоды, похожие на колючие шишки. На минуту я остался один. Вера вернулась и  увидела, как я доливаю в рюмку оставшуюся водку.
 - Нет! Нельзя. – Прикрикнула она. – Хватит пить эту дрянь. Ты, что алкоголик?
 - Почему, сразу алкоголик? – Обиделся я. – Иногда можно….
 - Тогда ты своё «иногда» выдели для другого раза. – Зло прошипела Вера и добавила, – Сейчас нельзя.
  Она протянула таблетку.
 - Проглоти.
 - Что это?
 - Ты боишься этой белой крохи?
 - Как поэтично! – Хмыкнул я. – Давай.
   Таблетку я заедал бутербродом со шпротиной. Вера попросила налить кипятка в чашку с сушеными шишками.
 - Поставить чайник на огонь, я могу, а снять нет. Каждый раз обжигаю руку. – Пояснила она и показала розовый ожог на предплечье. - Это ты должен выпить, чтоб прийти в себя. Хорошо? Ты выпьешь?
 - Конечно, когда остынет. А что это?
 - Ты боишься за свою жизнь? Не бойся, я не отравлю гостя. Что мне с твоим трупом делать? Выталкивать в окно? Я не справлюсь с тобой. - Вера улыбнулась и, размышляя, добавила. – Можно, правда, допереть тебя до ванной, распилить на части, сложить в морозилку твой мясной конструктор и дозированно кормить замороженными кусками на подоконнике голубей. Но зачем мне все эти сложности, ведь ты сам уйдёшь, раньше, чем успеешь мне надоесть.
  Разжёванная шпротина выпала из моего рта.
 - Спасибо тебе. Ты отпустишь меня? Правда? – Отхлёбывая кипяток, с шишками и уже распустившимися от влаги листками, поблагодарил я Веру. – Ты дверь, зачем закрыла на все замки?
 - Пойдём, я тебе, что-то покажу. – Кивнула Вера в сторону комнаты. – Отвар возьми с собой.
 Мне пришлось забыть о своём вопросе и подчиниться. Колеса лыжи заскрипели стёртыми подшипниками, и я поплёлся за ними.
 Вера мягко толкнула белую дверь, на которой тёмной краской кричала надпись: «ПРЕВЫШЕ ВСЕГО – НИ В КОМ И НИ В ЧЁМ НЕ НУЖДАТЬСЯ». Слова были расстановлены по – маяковски, столбиком и занимали практически всю белизну двери.
Вера вкатилась в чёрную утробу комнаты и включила торшер. Не смотря на то, что мой нос привык к запаху квартиры, здесь в комнате он заимел новую силу. Хозяйка, видимо, не подозревала о неприятном смраде и ласково улыбалась.
 - Садись. – Сказала она и показала на застеленную покрывалом с оленями кровать.
 Мне не хотелось с ней спорить, и я присел, не смотря на то, что в источнике запаха  подозревал именно оленей. Прокатившись по комнате, Вера остановилась у гладильной доски, переоборудованной под журнальный стол. На ней лежали книги. Книгами комната была забита. Они валялись на полу, стояли на полках, выглядывали из-под кровати, облокачивались на мебель, хвастаясь своими корешками. Стена слева от окна, у которой и стояла кровать, яркими карнавальными красками выплёскивала в книжную обитель детскую радость. Мне пришлось развернуться и сидеть в неудобной позе, рассматривая стену. Это была огромная картина. На ней изображался город с домами, с улочками с парком и даже с людьми. Все детали были настолько тщательно прописаны, что мелкие элементы без труда могли бы соперничать с работами художников ювелиров и с их кистями-волосками. Я узнал этот город! Очерченный улицами, соединённый мостами, растянутый, словно горсть семечек, брошенная голубям, Воскресенск пылал красками вечного лета! Мне пришлось привстать, и немного отойти, чтоб панорамно взглянуть на картину. Я узнавал улицы. Были знакомы некоторые районы и кварталы, но, что-то было новое и свежее, добавленное фантазией кропотливого художника. Не было серости…. Да, да, той серости, которая смогом окутывает город и погружает его в образ Летучего Голландца, выглядывающего из тумана затхлого эфира, которым невозможно дышать.
  Теней от построек и домов почти не было видно, лишь, подчёркивая глубину городского пейзажа, автор слегка использовал мягкие световые переходы. По улицам шли улыбающиеся люди разных возрастов. Не знаю, чему они улыбались, но делали они это искренне, по-детски одинаково. Жители города казались выпуклыми и преувеличенны до абсолютного примитивизма. Я, конечно, догадался кто художник.
 - Ты мне это хотела показать? – Щурясь, я посмотрел на Веру.
 - Тебе нравиться?
 - Это твоя работа? – Я ещё раз, повертев головой, осмотрел стену. – Сколько ты её рисовала? Или правильно говорить: «писала»?
 - Она ещё не завершена и ни когда не будет дописана. – Вера скрестила руки на груди. – Ну, скажешь, что ни будь?
  Зная о ревностном отношении творческих людей к своим детищам, было бы глупо говорить о недостатках. Так же, не было разумным нахваливать и льстиво превозносить художественные достоинства наивного искусства, тем самым шедеврируя изрисованную стену. Вера в этом случаи, раскусила бы меня, а надевать маску угодливого лжеца ни как не хотелось. Поэтому я ответил честно:
 - Красиво!
 - Это всё?
 - Ты знаешь, Вер, я вообще в этом ни чего не понимаю. – В голову ужалила досада: «Ну, молодец! Лучше сказать не мог!»
 - Ты, что, тупой? – Спросила она и по-собачьи наклонила голову, пытаясь рассмотреть на мне черты тупизны, которые не заметила сразу. – А, если бы, я тебе сказала, что эту картину написала Света.
 - Да, ладно! Серьёзно?
 Секунду назад я уже почти обиделся но, услышав имя Светы, принялся  жадно рассматривать детали картины в поисках скрытого смысла, доступного лишь Свете и мне.

                6

  Нарисованный город не был точной копией работы картографа и в нём были внесены изменения, которые искажали действительность границ, и несоответствие это слегка по-доброму коробило настоящее привычное понимание, как это обычно бывает при сравнении современных карт с рисунками путешественников шестнадцатого века. С коммуной и Москворецким кварталом было всё в порядке, если не считать вычурно сочных красок на фасадах домов. Но, например, село Воскресенское прилипало к району Медведка и находилось в плотной притирке с Белой горой и трубами комбината. Гора же эта, именуемая в народе «Воскресенские Карпаты», представляла собой горнолыжный курорт с подъёмниками и гостиницей у подножья. Трубы комбината напоминали только что кем-то задутые четырёхгранные свечи на торте не правильной формы, на столько извергающий ими дым был тонок и воздушен. Рёбра жёсткости, опоясывающие трубы будто обернули золотой фольгой, и индустриальный пейзаж изменился на сад египетских обелисков, сверкающих на солнце.
  Чем я выше поднимал глаза, тем сильней они вытаращивались! Да, фантазии Светы не ведали предела! Они были замешаны на всех культурных пластах мирового искусства и представляли собой всемирную эклектику, или лавку сувениров со всего света. Берег Москва–реки на задворках комбината, стал поселением венецианских гондольеров, с домиками позднего барокко и с качающимися на привязи гондолами. Поднимаясь выше по течению, плыл корабль викингов.
  Чтобы подробно рассмотреть картину понадобился бы не один час, по - этому я выхватывал самые яркие образы и старался их запомнить, чтоб сократить время просмотра, так как вечер перекатывался к полночи. Я складывал образы в голову для дальнейшего анализа, чтоб подготовиться к разговору со Светой. Чтоб похвалить её работу. Да! Я был влюблён и готовился быть льстивым! В центре города зеленел лоскут парка. Ворота его, у здания «Дельфина» охраняли крылатые человекобыки. Вся территория парка, как грибами была усыпана памятниками Египта. Площадь спорткомплекса, так же была превращена в выставку, но античных статуй. Дурацкую надпись «Подмосковье», на здании ледового дворца, замещал барельеф борьбы богов с титанами. Улицы Победы не было. Видимо её Света ненавидела точно так же, как и я, за скопление на ней бюрократических учреждений.  Больше всего мне нравилось, что на месте белого дома, стоял Парфенон. Величественный Парфенон! Правда, я сомневаюсь, что Парфенон сможет вместить в себя весь городской административный аппарат. Дом культуры «Химик» остался на месте, но его крышу заменил дырявый купол Римского Пантеона.
 Без красоты глаза устают, и Света украсила свою родину, как смогла   
  Как только я отвёл глаза от стены, сразу наткнулся на улыбающиеся Верины глаза.
 - Рассмотрел?
 - Да. – Вздохнул я. – Теперь мне трудно смотреть в окно. Мне и на картину смотреть трудно: простота вилкой выкалывает глаза.
 - Я понимаю, что всё это немного наивно. Я не дура, и не собираюсь выставлять это в Лувре.
 - Тайная Вечеря написана тоже на стене, – подбодрил я Веру, - Своеобразные жидкие обои в исполнении гениального маляра. Кстати, ты ни чего не слышала про то, что король Франциск мечтал выломать стену в этой церковной столовке и перевести картину во Францию? Символично выглядела бы пустота в кирпичном обрамлении…. Может, и эту картину выпилить и отвести в Кривякино, армированная стена при перевозке не пострадает?   
 - Представляю лица соседей, в размышлении над вопросом: приобрели они или потеряли, лишившись стены, как границы жилых площадей? – Вера смеялась звонко и глубоко. – Я её шесть лет выцарапывала. – Взглянув ещё раз на волшебный город, она добавила. – Вообще, ты прав: бред полный. Наивное искусство, мать его!
 - Так, это твоя работа? Ты вместе со Светой писала? – До конца не понимая, спросил я.
 - Да нет ни какой Светы! – Чётко проговорила Вера. Она подняла с гладильной доски тетрадь, скрученную в трубочку, приложила её к глазу, как подзорную трубу и посмотрела на меня. – Ты, что не въехал, поэт?
  Вера положила тетрадь на столик и подкатилась ко мне. Она смотрела на меня снизу и так же, как и прежде на кухне в глазах у неё играл не хороший огонёк. Её рука схватила мне за брючину и нежно потрепала, как ребёнка теребят за щёчку.
 - Нет ни какой Светы! – По слогам повторила Вера.
  Я смотрел на неё и не верил. То есть, верить приходилось, но не хотелось. Полагаясь на собственные домыслы и фантазии, в которых убедил сам себя, я ни как не желал променять их на реальность. Образ Светы стоял перед глазами с того момента, как я прочёл статью и обрастал новыми подробностями её физического и духовного портрета. Мне представлялась она красивой, умной, длинноногой. Сомнения были, но они ни как не могли соперничать с действительностью. Поменять воображаемую Свету на портрет Веры, сознание отказывалось. В очередной раз я обманул сам себя, безосновательно расписав достоинства автора. Но я был готов к тому, что девушка не будет красива? Конечно, был! Чем же я не доволен, что она такая…. Так, сказать, совсем не красивая. Кто в этом виноват? Я! Кто же ещё? Но нет, ведь получается, что меня обманули!
 - То есть…. – Начал, было, я.            
 - Да! Это я написала статью. 
 Этим фактом Вера убила во мне всякую надежду. Обида перерастала в злобу. Спустя секунду я понял, что чувствует человек, описывая которого автор говорит: «Он негодовал!» В бешенстве я обеими руками схватился за воздух и затряс его, пытаясь расшатать комнату как спичечный коробок с майским жуком. Я почти закричал:
 - Если б ты взяла псевдоним, в этом нет ни чего зазорного, но ты придумала новую девушку, в которую я может, влюбился, а себя описала в третьем лице. Зачем?
 - Влюбился. – Сказала Вера, вытянув губы, словно дразня карапуза. – Объясню тебе, маленький: если я писала от своего имени, то получилась бы статья «Пожалейте меня бедную», я этого не хотела, а если не писать о своих недостатках, то того, кто придёт, я могу шокировать своим видом. Ты не ушёл сразу, ожидая свою желанную, и постепенно привык. Правда?
  Я пожал плечами. Захотелось опрокинуть рюмку. Тут всплыло несоответствие, которое возвращало мою любимую к жизни.
 - Но Саша рассказывал мне про Свету, а не про тебя.
  Вера улыбнулась.
 - Саша фантазёр. Особенно, когда выпьет. Его так несёт, что он возвышает себя на уровень пророка или Бога. По - этому часто попадает в неприятности.
 - Ты не страдаешь этим? – Злобно выдавил я.
 - О чём ты? - Вера не поняла и говорила дальше. - Саша прекрасный друг, но пьяный не управляемый. Он сначала рассказывает небылицы, а когда напивается до беспамятства, заходит в туалет и начинает без конца сливать воду из бочка. - Она задумчиво улыбнулась. - Представляешь! Он может этим заниматься всю ночь, а очнувшись совсем не помнить этого. За слабость к сливному бочку его мама домой не пускает, если он пьяный. Шум воды ей спать не даёт. Вот он и ночует на лестнице. Видел одеяла на площадке? Он заранее их вынес, зная, что сегодня напьётся. Ещё, возле аптеки в кустах ему мерещится Иисус. Странно, правда?
 - Почему ты его не пускаешь переночевать?
 - Он ни когда не остаётся, как бы я его не упрашивала. - Тихо сказала Вера.
 - Скажи, а зачем тебе нужно, чтоб кто-то пришёл? В данном случае, я имею в виду себя, а завтра, может быть, придёт кто-то другой.

                7

    Вера промолчала. Она подъехала к окну и прикоснулась рукой к батарее. Мне стало жаль её и себя. Я мысленно плюнул и молча, пошёл на кухню. Прихватив рюмку, бутылку и кусок хлеба, я вернулся и расположился на полу у кровати. Я чувствовал себя обманутым, и это давало мне право на маленькие слабости. Вера обернулась. Я надеялся, что она выкажет своё недовольство, чтоб часть моей злости плеснулась на неё, как из переполненного ведра помоев, но она, кажется, не заметила этого. Она что-то читала. Проглотив рюмку, я театрально поморщился и занюхал хлебом. Ртутный столбик на шкале опьянения касался риски «Нерон – поскудник». Эта моя любимая стадия, но только, когда я нахожусь в ней, так как своё превосходство цезаря над толпой нравится только мне, а не толпе. Когда же приходит следующий день и сбрасывает градусник до нуля, совесть гложет меня так, будто бог только что выдернул меня голого из Эдема. Интересно, что уровнем выше этой отметины состояние именуется «Калигула, какающий на столе», но после неё утренний стыд не достигает совестливости в такой концентрации. Сегодня до «Калигулы» я не дотяну – рюмка с нацеженной водкой была последняя.
  Вера опять подняла глаза на меня. Тут я увидел, что она держит в руках мою тетрадь. И именно из неё скрутив воображаемую подзорную трубу, несколько минут назад она смотрела на меня.
 - Ну и как? – Облокотившись на кровать, спросил я.
 - Я ещё не дочитала, но из того, что прочла нравиться всё. Молодец!
  На голове у меня вырос лавровый венец. Вдохновение оратора вот-вот должно было накрыть мою голову, но чтоб ускорить его приход необходимо что-то поджечь, например, Рим или сигарету.
 - Вер, можно я закурю? – Спросил я, и, не дожидаясь одобрения, чиркнул зажигалкой. Мне казалось, я хрипел от злобы. Чувства путались и запинались: разочарование боролось с новой симпатией, симпатия упиралась в барьер сексуальной несостоятельности объекта…. Да! Всё дело в этом первобытном инстинкте. Я отчаялся. Низкое грязное существо, в котором живёт моё сознание, вызвало приступ рвоты. Период заполнения до отказа раздутых щёк блевотиной до секунды совпал с отрезком времени в пути от Вериной кровати до унитаза. Когда спазмы кончили выкручивать нутро, я прополоскал рот и почувствовал себя много лучше. Ко мне вернулся трезвый ум. С его возвращением, я сначала заскучал, и возникло желание уйти, но спасительная лень (спасибо её за это) удержала меня.   
  Когда я вернулся, Вера положила тетрадь. Она смотрела на меня, а я, облокотившись на раскрытую дверь, ждал прихода вдохновения. Мой мозг кипел, подобно магме на дне вулкана. Обособленные темы извергались огненными струями, и я не знал за какую зацепиться, чтоб начать говорить.    
 - Это твой лозунг, - указав на надпись, начал я, -  некое правило жизни?
 - Да! Мне бы хотелось ему следовать, но по некоторым причинам не имею возможности сделать этого. Имеется ввиду, граница человеческих потребностей, которая непостоянна и меняется в зависимости от многих факторов. В моём случае, только от физиологических.
 - Только ли? – Усмехнулся я, облизнувшись, оттого, что нашёл заусенец самолюбия, который можно подцепить и разорвать мнимость идеальной оболочки. – Почему ты думаешь, что другие люди зависят от факторов иного рода? Наверное, ты себя выше других? Вероятно, ты считаешь себя мудрее всех сереньких мышек, бегающих там, на земле, девять этажей от тебя? Что даёт право тебе так считать? И чем ты отличаешься от меня, например?
 - Ой! Ой! – Засмеялась Вера. – Сколько вопросов! Ты, Андрей не обижайся, но ты напоминаешь подростка, прочитавшего книгу по психологии и возомнившего, что знания о человеке у него абсолютны. – Она опустила глаза и прошептала. – Перестрой, пожалуйста, полемику на обычную человеческую речь. Ведь, мы друг от друга, действительно, ни чем не отличаемся. Я не умею спорить, учителей у меня было не много, да и наука эта бестолкова. В споре не рождается истина, а умирает, задавленная ссорой. По этому, мне трудно говорить с людьми, заряженными подростковыми амбициями – пустая трата времени и сил. Эгоизм – плод человеческой слабости, потому, что только пассивные люди принимают ложь за истину без колебаний. Связующие нити между людьми оборвало сегодняшняя идеология, шепнув на ушко каждому, что человек индивидуален. Достучаться до таких людей невозможно. И вообще, мне проще писать. Я как слюну во рту собираю все слова, которые в устной речи прячутся за зубами мудрости. Статья – это плевок в толпу. Я плюнула и попала на тебя. Только на тебя. Ты пришёл. Пришёл один. Этот факт тебе не говорит, что ближе тебя и меня ни кого нет? Чем я отличаюсь от Светы? – Вера шлёпнула ладонями по своим обрубкам. – Только этим!
  Она засмеялась, и плечи её затряслись. Вера опустила голову.
  - Если, ты пришёл за ответами – не задавай много вопросов, а лучше вообще не задавай вопросы. Я не Дельфийский оракул. – Она прижала измученные ладони к лицу и вздохнула. - Мне приходилось встречать в детдоме бедолаг-отказников, среди них много детей с умственными отклонениями, не способных к обучению и приобретению необходимых навыков. Они живут, только потому, что общество заражено проявлениями доказательств собственной гуманности. Видел кто-то, какие мученья приносит гуманизм своим жертвенным агнцам? Так вот, я живу в виде социальной рекламы доказывающей общественную добродетель.   
  Она отвела руки от лица и улыбнулась. Её зрачки скользили с небольшой амплитудой по белку и не отрывались от моих глаз. Сейчас она мне нравилась. Нравилась очень, очень! Возможно, я имею слабость охотно подчиняться женщинам, бросая все свои правила и навыки, отвечающие за самосохранение, в пламя страстей и разврата. Во всяком случае, вдаваться в подробности моего психологического портрета я ни кому не позволял, такое садистское вторжение в мозг сродни писанью на ободок унитаза, но её характеристика, лёгкая и не навязчивая, подобна взмаху веера, остудила бульканье вулкана в голове и отшвырнула лёгким ветерком в дверной проём маячившую над головой музу.
  Как вести себя я не знал, а уж тем более, не мог выбрать какой вопрос задать Вере. Я онемел и впал в оцепенение, боясь потерять индивидуальность, за которую меня только сейчас полюбили. Опасаясь изрыгать штампы, я молчал и ждал…. Чего – не знаю.
  Наедине самим с собой каждому чудится собственное превосходство над миром. Всякий  становиться сыном божьим, если нет вокруг других претендентов. Наш мир глубок подобно звёздному небу! Нет, небо мало и открыто, а сознание наше слишком глубоко, чтоб сравнивать с ним. Я – это вселенная! В особенности, когда рядом нет других вселенных и красоту её одной не надо взвешивать и соотносить. Она едина и не рушима.  Она альфа и омега! Всякому, чудится, что он и есть человечище, а то, что вокруг, то есть, не в нём, так чепуха, созданная для развлеченья его глаза. Субъект отказывается быть или становиться объектом, даже на не большой промежуток времени. Это ярлык оскорбляет его и душит подобно позорной рогатке на крепостном крестьянине. Ведь быть анализатором действий объекта, наблюдателем и судьёй поступков подопытного, сравнимо с должностью бога. Но с актёром происходит нечто иное, нечто похожее на обратную сторону позора – слава. Актёр, находясь в состоянии лицедейства, прибывает в двух ипостасях: и наблюдателя и наблюдаемого. Причина такого эффекта актёрский нарциссизм, то есть, субъект становится собственным объектом наблюдения и мысленно садится в зрительный зал или в толпу анализаторов его поступков. Видит он себя всегда с наиболее выгодной стороны, а его отражение во внутреннем зеркале преувеличенно амбициями и самовлюблённостью.
  Вот и я сидел молча, опасаясь, переиграть свой образ и скатится в пародию.
  - Ты веришь в бога? – Неожиданно спросила Вера.
  Я не знал, что ответить. Больше всего на свете я боялся слова БОГ. Оно, слово, коряво писалось и ещё более не естественно звучало. БОГ будоражил и возмущал муть со дна самых неприятных суеверных страхов, дополненных атеистическими насмешками социалистической культуры и детским фольклором. Плечи мои вскинулись и опустились.
  - Не о боге православия или мусульманства спрашиваю я тебя. – Усмехнулась Вера и взмахом головы поправила сосульку волос. – Веришь ли ты в собственного бога? Чувствуешь ли ты его в себе, как часть организма, без которой не возможно биение сердца и движение крови, деление клеток и заживление ран?
  - Нет. – Честно признался я и вздохнул, опасаясь проповеди.
  - Вселенная велика! – Начала Вера, и развела руками, показав, насколько она велика. – Меры человека тонут в чёрной бездне. Не хватит нескольких жизней, чтоб дотянуться до ближайшей звезды. Не хватит места на земле, чтоб создать в миллионы раз уменьшенную модель вселенной. Человеческий разум, упираясь в ограничения физических возможностей, пробивает дорогу развитием технологий, но ожидаемые разгадки прячутся за новыми загадками и мы всегда позади неведомого создателя. Человечество не наступает на пятки творца, а плетётся со скоростью улитки, между тем, как вселенная увеличивается со скоростью света. Ни когда нам не догнать время, и не сравняться с высшим существом.
  Подобно грудным детям, у которых уже сформировался зрачок, мы ищем глазами родителя, а находим предметы, являющиеся плодом его рук, и обожествляем их, суеверно полагая, что это частица отца или наследство матери. В бога мы готовы рядить кого и что угодно, когда ряд характеристик, присущий предметам и героям, невероятен и объясняется лишь высшей сущностью. Без отца человечество теряет ориентиры и ступает по неверному пути. Подобно детям мы тянемся к блестящим предметам и укалываем до крови пальчик или утопаем в золотой жиже алмазной трясины. Приходят пророки, отравленные больной тягой к символике и в очередной раз сталкивают нас в канаву отвращения веры, воспитывая в каждом личность. Бог не требует от нас веры. Он не желает видеть нас на коленях. Ритуалы и обряды, как и церкви, храмы, минареты и другие божьи дома для театральных вакханалий противны ему. Противны и рынки где продают атрибуты веры, в виде предметных символов или святых таинств, подобных кладбищенскому напеву или нытью у купели новорождённого. Он любит нас за наши нелепые попытки разгадать тайну жизни. Любит за любопытство и творческий ум, за мнимую самостоятельность, присущую только детям, играющих в родителя, словно в "дочки-матери".
  Он ждёт взросления своего ребёнка. Ждёт момента, когда человечество, как единый организм не разбитый на отдельные нации и языковые барьеры вырастит в существо, слышащего голос отца.  Он по доброму смеётся над нашими невежественными попытками признания ему в любви. Существо Сверхчеловек помирится с Богом и гармония разума и силы, силы доброй созидательной, родит абсолютную, единственно правильную мысль, ведущую к порядку и вселенскому равновесию. Хотя она и без нас уравновешена, но кто видел бы её, если б не было нас? Кто восхищался бы ею, если не мы?
 
                8

 Вера говорила спокойно без ораторской харизмы и, как мне показалась, с грустью. Жалела она о том, что нам живущим сегодня не познать всю мощь и мудрую простоту Бога. Она жаждала того, для чего я шёл к ней, но за торопливость я был наказан ожиданием события, до прихода которого понадобится множество жизней в спиралевидном лабиринте времени. Задавать вопросы было не кому, а искать ответы самому не представлялось возможности из-за не достатка времени. Жалость к себе перекинулась на Веру. Мне было обидно за этого человека. Мне захотелось пожалеть её. Я встал и подошёл к ней и присел рядом. Она продолжала говорить:
  ".... в мире столько борьбы и боли, что мешает человеку думать и рассуждать на уровне бога. Родитель счёл бы не обходимым отшлёпать собственных детей за неверные поступки и ошибочные решения, но Он терпеливо ждёт, когда мы сами научимся жить. Для этого он и вложил в нас творческие способности, но пока, перебирая разные варианты государственных институтов, мы топчемся на месте. Что-то должно произойти, не прямо сейчас, но в будущем, что даст нам хоть один показатель в расшифровке кода. И ещё мне кажется, что не политики, не государственные мужи и не экономисты, а учёные с микроскопом найдут первый из множества ответов. Платон глядя на улей с пчёлами предположил идеальное мироустройство, а микробиологам подскажет дорогу, какая ни будь молекула. (Одной рукой я сжал её пальцы, а второй провёл по волосам) Воскрешение, о котором говорится в библии, не будет и те, кто не дождётся соединения с Богом при жизни, не увидит вершины, к которой шёл человек от момента своего появления на земле. Все умершие не удобрения, а отслужившие клетки организма, без смерти которых была бы не возможна дальнейшая жизнь. (Став на колени, я прижал Веру к себе. Она уже шептала мне на ухо.) Всё то малое, что зависит от нас, мы должны сделать. Мы обязаны отвлечься от материального  обогащения и заглянуть в себя. (Я залез под подол платья и ладонью провёл по обрубкам ног. Натянутая на отрезанные колени кожа, срасталась грубыми шрамами.) Жизнь это не болезнь и не вирус, как принято считать некоторыми теоретиками эволюции, а благо...."
  Я закрыл ей рот своими губами и уронил её с доски. Она с неведомой мне силой схватила мою шею стальной пядью и повлекла к себе. Я застонал от боли и упал на Веру. Сунув руку глубже, я не обнаружил трусы. Пальцы наткнулись на толстую прокладку, приклеенную на широкий скотч к твёрдому животу. На секунду подивившись не обычному нижнему туалету, я подцепил кончик гладкой полосы и рванул, освободив живот и всё остальное от полимерного клея.
  Я лишил её девственности и из-за этого мне было не приятно на душе. Чувство похожее на эпизод из далёкого детства, когда я руками случайно задушил птенца чибиса, опасаясь, что он без меня погибнет. В этой страсти с Верой, и я, в каком-то смысле, был девственником, так как любил по-настоящему впервые. У меня нет желания предавать огласке дальнейшие подробности нашей страсти, ведь это таинство было священно для нас обоих.
  Больше мы слова друг-другу ни когда не сказали. После, Вера, поплакав, уснула на кровати. Слёзы её высохли. Я оделся, в последний раз взглянул на лицо «Венеры Боттичелли» и бесшумно вышел, осторожно прикрыв дверь. Дома у Веры мне нечего было делать. Познания умножают скорбь. Именно по этому, я тоже, плакал и скрипел зубами. Именно по этому, я ушёл с растрёпанным новым мировоззрением, которое давило на меня свинцовым шлемом. И по той же причине мои ноги сами пошагали к ночному магазину.
 Айсберги из бетона уже не казались геркулесовыми столбами. Они и не были гнёздами божьих созданий. Многоэтажки сейчас походили на огромные обелиски, стоящие на могиле человечества. Редкие окна светились свечами панихиды. Пристанища рабов современной системы монополистов перейдут по наследству их детям и внукам, которые даже без внушения кастовой иерархии займут своё место в обществе поклонников золотого тельца. Человечество замшело подобно зловонному болоту, которое кишит водяными жуками, лягушками и иными созданиями, приятные лишь любопытному глазу юного натуралиста. Из глиняных людей выветрили дыхание Бога, превратив их в битые черепки. Есть ли выход, хотя бы, для меня? Создать нового учения не получиться, ведь я не пророк. Да и любое собрание не угодное государству обзовут сектой и раздавят православным ботинком или мусульманской пятой. Какой получиться из меня пастырь, если я одарён только талантом развратничать и грешить? Революция более не возможна. Систему невозможно побороть оружием веры. Мечи веры истлели вместе с останками апостолов и ни кто не взял их в качестве самого дорогого наследия нравственности. Да и не мог взять по многим причинам. Одна из них откровенная иллюзорность бога, которая не в силах затмить ценности, ощущаемые пятью чувствами. Фантом Бога блеснёт на мгновение и исчезнет, сметённый борьбой за тёплое место и вкусную пищу. И ещё за желание повысить свой социальный статус путём приобретения рекламируемых излишков.
  Хочется верить, что сегодняшнее бедственное положение кризиса веры в истинное предназначение человека, которое длиться на протяжении всей истории, всего лишь очередной тупик в спиралевидном лабиринте, где Бог занимает центральное место, звездой освещая выход. Но кто скажет и убедит меня в том, что мы сделали хоть одно верное движение к себе, то есть к Богу?
 


                9
 
 У входа в магазин, как обычно, кучками стояли люди. Я опустил глаза и хотел пройти мимо, но вдруг услышал знакомый голос. Это говорил Саша. Он стоял в компании не хороших людей и рассказывал им о боевом прошлом Льва Толстого. С этими людьми ему не стоило бы общаться. Они были обычной шпаной среднего возраста и мнили из себя бандитов. Заходя в дверь, я увидел, как Саша по-офицерски щёлкнув каблуками и заложив левую руку за спину, поцеловал руку девушки, стоявшей среди его слушателей. Я усмехнулся его клоунаде.
  В кармане у меня оставалась сто рублёвая купюра, а на прилавке оказалась водка за такую цену. И тут на меня скатилось, что-то напоминавшее озарение. Вдруг стало отчётливо ясно: Бога предстоит встретить каждому сразу после смерти! То есть, не будет апокалипсиса на планете, а будет для отдельного человека на земле. Армагеддон это смерть тела и тут же страшный суд над духом, оставшимся без мясного домика. Как всё просто и логично! Нет сказочного восстания из мёртвых, нет смерти с косой, нет угодного инквизиции параноидального откровения Иоанна. Всё стало на свои места.
  Положив бутылку за пазуху, я вышел на воздух с победным воодушевлением: ещё одна ступенька взята! Только, смущала медленность движения мысли к абсолюту познания. Вероятно, чтоб ускориться, мне не обходимо найти наставника...
  Мимо меня пробежал человек, закрыв лицо руками. Из под пальцев текла кровь. За человеком рванули несколько парней, тех самых, которые считали себя бандитами. Человеком с разбитым лицом был Саша. Срубив его подножкой, парни стали пинать его и поливать угрозами. Оглядевшись по сторонам, я достал бутылку, схватил её за горло  и побежал к толпе. Желая ударить по затылку ближайшего обидчика Саши, я на бегу размахнулся бутылкой, но моя мишень резко ушла вниз, а я перелетел через спину моей цели и свалился на Сашу.
 - Ах, ты сука! - Сказал один и с размаху, как по футбольному мячу, ударил ногой мне по затылку.
 В голове что-то щёлкнуло, но сознание не покинуло меня. Удары сыпались с разных сторон. Они не были болезненными, но брезгливое отвращение чужих ног заставляло меня встать, а подняться не было возможности. В тот момент мне казалось, что мы с Сашей находимся в мешке с голодными крысами. Они усмехались, наслаждаясь нашим бессилием. Я ни чего не видел, так как с силой жмурил глаза, опасаясь, что они просто могут вылететь от удара очередной ноги в ботинке.
  На тот момент я серьёзных увечий не получил, но меня изувечили в кустах у аптеки, где я и встретил первый раз Сашу. Меня схватили за ноги и потащили в акацию. С ноги слетел ботинок и оказался в руке у ублюдка. Он рассмеялся и швырнул его в темноту. С вывески магазина "Умка" мне улыбался медвежонок. В его младенческой усмешке не было сострадания. Он ликовал, видимо ситуация эта его безмерно радовала. Затылок мой гудел и охлаждался на остывшей земле. Я не различал лиц, но видел сладострастные улыбки. Самый высокий присел и наступил коленом мне на грудь. Потом он схватил меня за уши и другим коленом с хрустом вдавил мой нос. Я передёрнулся, будто меня ударили током. Из глаз брызнули слёзы. В отчаянии я ударил высокого между ног и даже успел кулаком почувствовать его яички, в которых хранилось семя с кодом новой жизни. Тот ахнул, обозвал меня гадом и присел. Другой схватил меня за кисть и потянув меня за руку, протащил около метра. Очухавшись, высокий вскочил и ударил ногой мне в предплечье. Рука сломалась в локте, и приступ рвоты подкатил к горлу. Я открыл глаза, но слёзы занавесом заволокли темноту кустарника. Вдруг я чётко увидел приближающую подошву ботинка. Я даже, разглядел, сквозь слёзы, рисунок протектора и меня накрыла темнота. Будто во сне я слышал хохот и назидательные наставления из ртов этих учителей воровской морали. Через минуту они ушли. Мне хотелось оглядеть мои потери, и взвесив свои возможности для возвращения домой, но я откладывал эту процедуру. Я всё лежал и лежал, чувствуя, как пульсирует всё тело. Что случилось с Сашей, я не знал. Левая нога была без ботинка, и осенний холод покусывал пальцы в носке. Здоровой рукой я осторожно дотронулся до лица: нос и губы опухли до невероятных размеров и казались чужими. Пальцы липли к засыхающей густой крови. Только сейчас я потерял сознание. Очнулся я от того, что ветер совсем закусал мою ногу, и она уже горела резкой болью. Шевельнув ногой, я услышал не довольное рычание. Одним глазом я увидел осторожно слоняющиеся тени вокруг меня. Это были бродячие собаки. Приложив невероятное усилие, я поднял корпус и сломанный сустав заныл. Собаки, оскалив зубы, залаяли, будто у них я отнимаю кость. Взглянув на ногу без ботинка, я не досчитался двух пальцев. Вот тогда я действительно испугался! Собаки в стае чувствуют себя уверенно, как те шалопаи, избившие меня и Сашу, но на много опаснее помыслы их. Если кучка пьяных, всего лишь, позабавилась своим численным превосходством, то собаки просто хотели меня сожрать. Из раны, где раньше были пальцы, вытекло довольно много крови. Иначе, что лакали две собаки из лужицы у моей ноги?
  Собак было шесть или семь, разного роста. "Как глупо умирать такой смертью!" - Подумал я. Вероятно из-за потери крови слабость и страх сковали тело, но силясь, я встал на колени и попытался подняться. Вдруг прямо передо мной возник подтянутый силуэт собаки. Я сразу узнал стать ротвейлера. Собака завиляла задом с обрубком хвоста. "Брут! - Прошептал я не послушными губами. - Что ты здесь делаешь?" Я пытался улыбнуться, но тяжёлое лицо не слушалось. Брут облизнула меня и зловеще зарычала. Собаки чувствуют слабость своей добычи, даже если добыча их смещённый вожак. Последнее, что я прошептал: "И ты Брут! И ты Брут то же!" Она молниеносно сомкнула зубы на моём лице, и тогда я понял, что это конец. Стая словно по команде набросилась на меня.
 - Господи, как больно! Облегчи мои муки. Пусть не едят меня живьём! Дай им указание, надкусить одну жизненно важную жилку, чтобы я быстро умер. Спасибо, Господи, спасибо!
  Моя плачущая Вера, запертая в квартире, изуродованная врачами и природой, светилась святым светом! Кому она расскажет о своей боли и о мечте? Кто ещё увидит её картину? Кому она будет нужна со своими догадками о мире человека? Но пусть она живёт! Слышишь, Бог, пусть она живёт! Пусть она живёт вечно и встретит Тебя, когда придёт для этой встречи время! Мне не узреть истину, именно поэтому меня разорвали собаки, как Актеона, наказанного Артемидой за излишнее любопытство. Вера знает ответ и решение. Но она ошиблась: она не дочь старого идальго-маразматика в доспехах и в шлеме-тазике. Она, Бог, Твоя дочь! Так люби её, как дочь Свою! Плюнь на людей, они не стоят Тебя. Они ни когда не поймут замыслы Твои! Они предадут Тебя и распнут, как того еврея, сколько раз ты не являлся бы! Они дорожат полировкой автомобиля и маникюром, больше чем Твоей любовью! Люди не исполняют волю Твою, а парадируя её, выдумывают выгодные для них самих правила. Люби Веру и не оставляй её! И таких, как она не оставляй!
 А я превращаюсь в собачье говно, которое завтра будет лежать в траве на агитплощадке города Воскресенска. Теперь это всё, что связывало меня с тем миром. Я чувствую Твоё дыхание! До свидания, Вера! Здравствуй, Бог. Суди меня! Наказание Твоё милее, чем этот мир.