Обуяла меня лень-матушка.
Не буду, думаю, бриться, ну его.
День не бреюсь, два, стал похож на мужчину трудной судьбы. На работе барышни спрашивают – ты что заболел, в натуре? Жара еще эта нечеловеческая разлагающе действует, поднимешь руку ухо почесать, тут же мокрый насквозь как после бани (брани?).
На пятый день замечаю, люди от меня в троллейбусе шарахаться начали, хотя, казалось бы, город у нас ко всему привычный. Поглядел в зеркало, действительно, неприятный какой-то тип, с явной склонностью к мелким преступлениям административного характера.
Плюнул, пересилил себя, пошел в ванную комнату и взял в руки бритву.
Пока шел, заметил в окно, что дым от горящих торфяников все прибывает. Соседнего дома не видно. Бабки, что сидят на скамейке напротив моего окна, скрылись в смоге.
Взял бритву и задумался. А как же мечта? Быть похожим на брутального журналиста ведущего репортажи с передовой. Папа Хем: пропотевшая рубашка, сигарета в углу рта, небритость, легкий запах виски с утра и мировая слава за плечами.
Ну, его на хер.
Не буду делать карьеру.
Побрею бороду, на одной бороде далеко не уедешь, пусть Мастодонт Никифоров свои шаги рассчитывает и пиарит образ.
Поглядел в зеркало, улыбнулся для тренировки, стало еще хуже. Где это видано, чтоб русский человек улыбался как голливудская звезда.
Русский человек преимущественно скорбит.
Сбрил к чертям собачьим растительность и понял.
Образ образом, а от судьбы не уйдешь.
*
Люблю я слово пленер.
Выйдешь к подъезду, сядешь под ближайшим кустом на травку, разольешь по стакану, разломишь краюху ржаного (чипсами закусывают только идиоты), и бухаешь на пленере.
Хорошо.
Рядом со словом пленер, живет слово палитра, как родное рифмующееся с поллитрой.
А художник художника видит издалека.
Подходит ко мне Мастодонт Никифоров и говорит:
-- Побрился? Предал?
-- Да пошел ты.
-- Вот-вот, с этого все и начинается, сегодня ты меня послал, а завтра идею.
-- Какую еще нахер идею?
-- Как нам обустроить Россию!
-- Об этом – говорю – пусть голова у вермонтского затворника болит.
-- Не сметь трогать великую тень!
Ну, как с таким человеком разговаривать? Поднялся я неспешно с травки и ебнул ему в рыло пустой бутылкой из-под водки «Родные просторы» (местного завода), а потом еще добавил.
В милиции меня за это не похвалили.
Прямо сказали:
-- Нехорошо поступаете, гражданин. Нельзя предавать идею!
-- Да вы что тут все охуели, что ли?
В ответ милиционеры избили меня от души, а судья дал пятнадцать суток административного ареста.
Не зря в зеркале мерещилось.
*
В спецприемнике томились жертвы режима и авторы мелких правонарушений. Как-то: матерящиеся в общественных местах алкоголики, устраивающие несанкционированные митинги правозащитники, религиозные растлители и два футбольных фаната команды Оренбургские медведи.
И еще один парень, что лег на рельсы в знак протеста.
Против чего был протест, он внятно объяснить не мог. Да и это и не важно, если у человека накопилось до желания лечь и не вставать.
Я, к слову, всегда готов поддержать хороший протест. Например, против запрещения продавать водку после десяти часов вечера.
Или против разрешения ее продавать.
Тут не важно можно ее продавать или нельзя, тут важно, что какая-то сука за меня решает когда мне пить.
У меня, может, самая пьянка после десяти как раз и начинается.
На улице уже прохладней, а в душе легкое томление усиливается до среднего. И заноза в сердце начинает саднить все сильнее по мере просмотра телепередач.
Самое время выпить.
*
Как только я вышел из узилища, сразу решил стать растаманом и несопротивленцем. Ну и толстовцем заодно. Очень удобная вещь – тебя по лицу, а ты ноль эмоций. Тебе пинка под зад, а ты – извините, пожалуйста.
Зато на свободе, что бы слово ни означало.
Поэтому я побежал и купил диск Боба Марли, искусственные дреды, шерстяной разноцветный берет и дырявое пончо.
Поэтому, когда ко мне во дворе подходит Никифоров с чекушкой и луковицей в руке, я прячусь в детской песочнице и прикидываюсь куличом.
И мной играют дети.
Поэтому, когда мой коллега Серега предложил мне поехать тушить пожары в его родную деревню, я с радостью согласился.