Девочка из СССР

Ксения Лайт
1. Красная курточка

         Первые признаки вероломства и коварства появились у меня в два года. Но тогда  родители не обратили на это внимания. Они только удивлялись и ласково приговаривали: «Ой, какая вре-едная-я!»  Бабушка пила успокоительное.  Я,  как ни в чем не бывало,  раскрашивала цветными карандашами обои в прихожей.
        Одно из самых ярких впечатлений того периода – нейлоновая японская курточка красного цвета, купленная на барахолке у фарцовщиков за баснословные деньги.   Курточка была потрясающая! Легкая, почти невесомая, с капюшоном, блестящей молнией и двумя маленькими карманчиками. На груди красовался  Нейзнайка в большой синей шляпе, отставив в сторону ножку со спущенным гольфиком, и грозил кому-то крохотным пальчиком. Ничего  красивее мне никогда не приходилось носить!
         К курточке  бабушка подарила мне синий берет с двумя бумбончиками того же цвета как  Незнайкина шляпа, и, надев все это великолепие на себя, я важно расхаживала по двору. Я не копалась  в песочнице, не шлепала ногами по лужам, и, если бы не условности взрослых, не снимала бы красную курточку круглый год!
         Как-то раз  мама сказала мне:
         – Тетя  Люся заболела.  Собирайся, отвезете с бабушкой ей лекарство.
         Я обрадовалась – на автобусе я любила кататься. Пока бабушка  искала что-то в комоде, я подготовилась к поездке: в центре комнаты на ковре были разложены  красная курточка, синий берет и сапожки.
        – Ах, какая Ксюшенька у нас умница! – восхитилась бабушка, оценив мою помощь в сборах. – Только курточку мы наденем другую, на улице холодно. – Достала из шкафа отвратительную серую куртку на толстом ватине, но я спрятала руки за спину.
         – Ксюша у нас хоро-ошая девочка, – стала убеждать бабушка то ли меня, то ли себя. – Она наде-енет теплую курточку…
         – Красную, – отрезала я.
         – Серую, – убеждала бабушка.
         Я  спряталась за диван.
         – Бабушка даст Ксюшеньке конфе-етку, если она наденет серую курточку, на улице ве-еетер… – решилась бабушка на отчаянный подкуп.
        – Кашку с изюмом, – я высунулась из-за дивана. 
       – Какую кашку? – непонимающе переспросила бабушка.
       – С изюмом, – я вылезла совсем, вполне оценив  прелести взяточничества.
      Бабушка включила проигрыватель и, поставив пластинку со сказкой «У Слоненка День рожденья» – ушла на кухню варить мне кашу. Вскоре последовало ее  приглашение:
         – Иди, Ксюшенька, кушай.
         Она усадила меня за стол, но я пожелала  сидеть на окне. 
         – На подоконнике?! – всплеснула бабушка руками. Но, вспомнив про красную курточку, сразу же согласилась. – Давай пересажу тебя. Вот так.  Сиди удобней, чашку не наклоняй.
       – Выйди из кухни! – нагло потребовала я.
       – Так нельзя делать, Ксюшенька, – обиделась она.
      – Выйди! – завизжала я.
       Пока, поедая кашу и с высоты четвертого этажа рассматривая прохожих, я  сидела на подоконнике, бабушка пряталась за шторой. Когда с кашей было покончено,   мы пошли одеваться.
        – Какая Ксюшенька у нас хорошая! – радовалась бабушка. – Сейчас мы наденем курточку…
        – Красную, – уточнила я.
        К тете Люсе я приехала в красной курточке.


2. Чахотка

         За хорошее поведение меня одолжили тете Тане и дяде Вите. Так прямо и сказали: «Будешь себя хорошо вести – поедешь на три дня к молодоженам».
     Тете Тане исполнилось 23 года, она была младшей маминой сестрой и недавно вышла замуж за капитана воинской части дядю Витю. Дядя Витя жил в гарнизоне, куда после свадьбы увез тетю Таню. Они уже целый месяц ожидали ребеночка, а пока хотели потренироваться на живой кукле, то есть на мне.
Дядя Витя был очень добрым. Он катал меня на плечах, одолжив свою фуражку с кокардой, и рвал с гарнизонной клумбы для меня  розы.  Я не могла его не полюбить. Возможно, я любила его даже больше, чем тетя Таня.
Мы с тетей Таней варили суп, вечерами  гуляли, и она,  тыча пальцем в  звездное небо, показывала мне Большую Медведицу. Я задирала голову, открыв рот и распахнув  глаза, но не только  медведицы, а даже кошки с собакой не могла различить среди россыпи звезд.
        Как-то раз мы готовили суп, и у нас закончился лук. Пришлось бежать в магазин. Потом  обнаружилось, что  нет хлеба, – и мы  побежали снова. Потом мы подмели пол, замочили в тазике дяди Витины зеленые рубашки. И  очень устали. Тетя Таня прилегла  отдохнуть, а мне захотелось на улицу.  Возле нашего дома имелась шикарная лужа. В данный момент ее бороздила какая-то девочка, раскинув для равновесия руки  и  зажав в кулачках  ремешки сандалий.
– Что ты делаешь? – спросила я
– Я – пароход, – ответила она.
– А я тоже хочу быть пароходом! – Какая же нормальная девочка не хочет быть пароходом?
Тетя Таня нашла меня в луже, когда «вражеский» корабль на полном ходу врезался в мою корму. Мой пароход закачался, потом замер на секунду на правой ноге, и, как в замедленной съемке, завалился на бок прямо в грязь.
       Кораблекрушение огорчило тетю Таню больше, чем меня. К тазику с зелеными дяди Витиными рубашками прибавился тазик с моей одеждой.  Все остальное было прекрасно.
На другой день я стала почесываться.
        – Тебя что, комары накусали? – принялась изучать мой живот тетя Таня. – Смотрит, какие странные комары: по два укуса рядом.
      – Мутанты, – определил  дядя Витя.
     К вечеру я чесалась, как шелудивый пес.
     – Надо ее в больницу, – шептались тетя Таня с дядей Витей, думая, что я не слышу.
     – Ну-с, мамочка, – наутро сообщил мне усатый доктор, – поздравляю: у вас чесотка.
      Выписал рецепт и прибавил:
       – Будете лечиться всей семьей.
       Как у нас было весело! Вечером  тетя Таня мазала мазью меня, я мазала дядю Витю, а дядя Витя – тетю Таню. Заходила в гости девочка-пароход со своей  мамой, но мы замахали на них руками: нельзя, чесотка у нас! 
       Весь следующий день я чесалась, а тетя Таня шила мне новое платье из махрового полотенца в полосочку. И когда вечером за мной приехал папа, я  вышла к нему в обновке, с банкой мази в руках. 
        – У нас чихотка! – счастливо объявила я. –  Лечимся всей семьей!


               
Отработанный мозг


Бабушка так часто говорила, что я умная, что я воспринимала это, как само собой разумеющееся. Как то, что я хожу в детский сад, что меня зовут Ксюшей, и что у меня постоянные сопли. Собственно, сопли и послужили причиной того, что я стала самой умной в семье.
– Все умные – сопливые, – авторитетно заявляла бабушка. – Помните Петьку Кузьмина? Он всю жизнь был сопливым, а теперь – инженер. А Мишку Логинова помните? Ну как же? Сын Таисьи…
– Сопли – это жидкий мозг! - догадалась я.
Мама с теорией бабушки не была согласна. Она терла мой нос платком и закапывала каплями. Я фыркала, чихала, нос распухал, становился красным, а я – похожей на бывалую кокаинистку. Что касается меня лично, то я относилась к соплям вполне лояльно: текут себе и текут.
Таких умных, как я, у нас в детсаду набралось много, и, наверное потому, в декабре детский сад закрыли на карантин.
– Бабушка, ты видишь, как сильно выливаются у меня мозги? – чихала и кашляла я. – Голова даже болит.
– Простуда у тебя, деточка.
То, что мозг стал обычной простудой, меня напугало настолько, что я заревела.
– Я не буду умной?!
– Будешь, будешь! – всеми силами утешала бабушка. – Это отработанный мозг вытекает. Который больше не нужен.
Я успокоилась, а она вдруг сказала кому-то:
– Вот же старая дура!


3. Модный показ

 В пять лет меня впервые привели на показ модной одежды.
Ходили мы всей семьей:  мама, папа и я. Да что – мы, возле кинотеатра собралась половина города.  Из динамиков, установленных под самой крышей, громко звучала музыка, у лотка с мороженным   выстроилась  очередь. Все  пребывали в праздничном возбуждении.
          –Здравствуйте! – то и дело останавливались мои родители с кем-то раскланиваясь. – Тоже моды пришли посмотреть?
 Что скрывать, показ мод был большим событием в нашем закрытом городе на границе с Китаем.
Краевой Дом моделей из Владивостока представлял свою последнюю коллекцию.  Женщины в трикотиновых платьях ходили взад и вперед по сцене, демонстрируя образцы ультрамодных моделей и ультрамодной ткани.
 Но еще интереснее было в фойе! Там манекены, неестественно выгнув руки и ноги, стояли вдоль стен под портретами знаменитых артистов. Гипсовые дяди, тети и дети были огромными куклами, и,  казалось, они играют  в детсадовскую игру: «море волнуется – раз; море волнуется – два…»
           – Манекены руками не трогать! – покрикивала контролерша. – Девочка! Я кому сказала? Руками не трогать! – Она нависла надо мной в тот момент, когда я осторожно щупала белую кофточку на  девочке-кукле. Кофточка была невообразимой красоты! Позрачная, с рукавчиками-«фонариками», с завязочками на груди… Я была зачарована! Я даже не испугалась злой тетки.
           – Мамочка! Папочка, – побежала к родителям. – Там такая красивая кофточка! Купите мне!
 Они подошли к манекену, и мама похвалила мой вкус:
           – Хорошая кофточка.
           – Купите! – умоляла я, готова вот-вот заплакать.
           – Не продадут, – с сомнением сказала мама.
Я заревела.
           – Так сильно хочешь кофточку? – зачем-то переспросил  она.
           – Да-а-а-а! – закивала я.
           – Где тут у вас директор? – папа шагнул к горластой контролерше.
           – Там…. – указала она на дверь.
 Отец вместе со мной  вошел в кабинет, поздоровался и попросил директора кинотеатра продать нам кофточку.
          –Какую кофточку? – не понял он. – С выставки, что ли?  Так это не ко мне, к Людмиле Петровне.
Теперь мы разыскивали Людмилу Петровну.
          –Что за кофточка? – удивилась она.
          – Белая. С выставки, – объяснил папа.
          – С выставки вещи не продаются.
          – Продайте? – настаивал папа под моим выжидающим взглядом.
          – Знаете что, мужчина, – Людмила Петровна оказалась  доброжелательной  женщиной, – приезжайте через  недельку во Владивосток. Можете купить у нас хоть десять кофточек.  А сейчас – невозможно. Показ коллекции предстоит еще в трех городах. 
         – Давайте адрес, – согласился папа.
До Владивостока от нашего города  восемь часов на поезде. Мы  решили, что едем все вместе. Мама сварила яйца, нажарила пирогов с капустой – в дорогу.
        Людмила Петровна не обманула. Кофточку мы купили, и я была самой счастливой на свете!
               
 
4. Коса – девичья краса

– Коса – девичья краса, – приговаривала мама, расчесывая меня по утрам.    
Я то и дело громко ойкала, дергаясь от боли, и к концу экзекуции почти всегда орала во все горло и даже плакала. Мама не реагировала.
       – Прекрати мучить ребенка! – возмущалась бабушка.
       – Коса – девичья краса, – упрямо твердила мама.
        Краса была знатная:  до пояса, толщиной с крысиный хвост и такого же цвета.  Мама каждый день вплетала в нее яркие ленты.
       – Видишь, какая красивая девочка! – любовалась мной.
 Я тихонько поскуливала.
       – Совсем девку извела со своей красотой, – бурчала бабушка, разливая чай. –  Обрезать ей эту косу, и всех делов!
Мама не соглашалась.  Мама всю беременность мечтала, что у нее родится хорошенькая девочка, и она будет заплетать ей косички. Когда мне исполнился год, мама остригла меня под ноль, и с тех пор целых пять лет ждала, когда  отрастет коса.
Я не знаю, сколько бы еще длились мои мучения, если бы не Лешка Петров. На прогулке в детском саду я показала ему язык. В отместку он плюнул в меня жвачкой. Домой я пришла с большим жвачным колтуном на затылке.
        – Бензином надо, – посоветовал папа.
        – Ребенка? Бензином? – ужаснулась мама, и стала втирать мне в затылок шампунь.
        – Отрезать к черту! – сказала бабушка и похвалила Петрова.
        – Не хочу отрезать, – заныла я.
        – А хочешь расчесываться каждое утро?!
        – Не-еет!
        – Что ж, – чуть не плача, решилась мама.– Будем стричь. Под Гавроша.
      С парикмахером повезло. Он долго ходил вокруг кресла, на котором я болтала ногами, прищуривал глаз, что-то соображал, и наконец вынес вердикт:
       – Под Гавроша не модно. Будем стричь под Мирей Матье.
       – Ладно, – кивнула мама.
       –Готово, – парикмахер отряхнул с меня волосы.
Мама молчала: под Мирей Матье не получилось из-за жвачного колтуна.  Получилось  под горшок.
 Весь квартал слышал, как мы возвращались домой. Я визжала не своим голосом и требовала вернуть мне девичью красу!



5. Пуговица

         Егора я полюбила за то, что он  делился со мной игрушками. А еще –  за рыжие волосы и  веснушки, и за жилетку, всегда надетую поверх рубашечки. Жилетка была замечательная: темно-синяя, плюшевая, с тремя  перламутровыми пуговицами. Мы играли с ним в короля и королеву, висели вниз головой на трубе  игровой площадки – до тех пор, пока кровь не начинала шуметь в ушах, менялись на полчаса жвачками, и по очереди сосали мятную конфету.
       – Тили-тили тесто, жених и невеста! – тыча в нас пальцами, кричали младшие детсадовцы. А мы, взявшись за руки, шли в свою группу, и я была счастлива!
       – Мама, когда я вырасту, у меня будет фамилия Лебедева, – сообщила я  ей однажды.
        Она улыбнулась.
         Егор Лебедев был замечательным мальчиком! Он лепил из пластилина  зайцев и мишек, и дарил мне. А когда все дети играли в песочнице, мы спрятались с ним за беседку, и он поцеловал меня в щеку. Три раза. А я его ни разу, потому, что стеснялась. В знак своей преданности он подарил мне одну из прекрасных перламутровых пуговиц со своей жилетки. Пуговица едва болталась на нитке, и мы вместе оторвали её.
         – Как ты думаешь, – советовалась я с мамой, – мне уже сейчас жениться на Егоре?
         – Лучше уж подрастите сначала.
         – В группе у нас уже все поженились.
         – Как это? – в голосе мамы мелькнула тревога.
        – Ну, как, как…  Таня Иванова – на Лешке Васильеве, Лена Скворцова – на  Саше Демине…
        Мама не понимала. Мне пришлось разъяснять.
        – Ну, это когда сначала влюбляются, а потом женятся и целуются.
        – А-аа!
        В доказательство того, что нам с Егором пора пожениться, я показала ей  перламутровую пуговицу.
        Но Егор Лебедев был не только моим кумиром, а сразу  нескольких девочек в нашей группе. Мы даже ссорились из-за него. Кровать  кудрявой Инночки  Фокиной стояла рядом с кроватью Егора. Мне ужасно это не нравилось. Я ревновала. Я хотела, чтобы родители Инночки переехали в другой город и забрали ее с собой навсегда! 
        А пока – Инночка спала рядом с Егором, и везде ходила за ним, как привязанная. Наконец я не выдержала: я потянула Егора к себе, Инночка сразу  же потянула к себе,  сил у нее оказалось больше, и она просто вырвала Егора из моих рук. Я заревела. Все мое существо сжигала гремучая смесь  из нежности и обиды!
       – В детский сад не пойду больше! – объявила я маме.
      – Да что случилось?!
      – Меня там никто не любит.
      – Как, не любит? А Егор?
      На другой день я полюбила Егора еще сильнее. За храбрость. Чтобы доказать мне свои чувства и показать, какой он смелый, Егор спрыгнул с качелей.  Мы громко ревели с ним – он от боли, а я от жалости и любви к нему. Потом за Егором  приехала «скорая помощь», и его увезли в больницу. Воспитательница сказала, что Егор Лебедев сломал ногу.
         Больше я его никогда не видела – в наш садик он не вернулся. Я скучала по нему, тосковала…  В моей заветной коробочке с «драгоценностями»  лежала  перламутровая пуговица – память о несбывшемся  счастье.



6. Зеленый лучок

         – Что ж ты не спишь до сих пор, солнышко? – бабушка подоткнула одеяло «конвертиком» и присела ко мне на кровать. – Давай я тебе сказку расскажу?
         – Нет, расскажи  «историю»!
 Маме и папе бабушка рассказывала только «истории», и они мне нравились куда больше, чем сказки.
          – Про что же тебе рассказать? – задумалась бабушка. – Хорошо, слушай. Жил у нас на хуторе парубок Грицько. Страх, был какой красивый! Глаза, как небо, голубые. Каждая дивчина на хуторе на него заглядывалась. Ну, и я тоже. А в одной богатой хате жила красавица Оксана, и так полюбила она Грицько,  что маты ее казала: ни исты, ни спать не може. А Грицько глаз не сводил с Гали.
          – А Галя? – зажглось мое любопытство.
          – Галя тоже его любила.
          – А Оксана? – приподнялась я.
          – Да ты слушай, не перебивай. Оксана тогда пошла к ведьме. Дала ведьме  грошей и попросила извести Галю.
      Я приподнялась еще выше, но бабушка прижала мою голову к подушке.
          – Лежи!
          – А ты эту ведьму видела? – я не могла лежать, я уже смотрела бабушке глаза в глаза.
          – Да ты что такая непослушная панночка? Видела, конечно.
          – Ведьму?!
          – Ты мне дашь досказать? Ложись, тебе говорю! Ведьма, как ведьма, ничего страшного нет. Дала ей Оксана гроши, она в горшочек их заховала и молча вышла из хаты.
          – Зачем вышла?
          – Молчи, а то не буду рассказывать. Вернулась ведьма и подала Оксане два перышка зеленого лука. И ма-аленькую ящерку. И говорит: «Съешь с Галей наперегонки лучок, да не забудь в её перышко ящерку посадить. Смотри только, не перепутай: сама ящерицу не проглоти!» Пришла Оксана в Галину хату и уговорила ее: кто вперед съесть лучок? Вот Галя и проглотила ящерицу.
          – Ящерицу?!  Проглотила?! – я от ужаса вжалась  в кровать. – И умерла?!
          – Нет. Не умерла. Но с того  раза стала хворать и терять силы.  Так исхудала красавица Галя, что о свежих  розовых щечках остались одни лишь воспоминания. И ходить ей стало тяжело. Грицько сильно переживал за нее, возил её к знахаркам, но  никто  не смог избавить Галю от хворобы. В один солнечный день она попросила Грицько:
         – Отнеси меня, Грицько мой любимый, в сад на лужайку. Хочу перед смертью в последний раз на солнышко посмотреть, травкой зеленой подышать.
         Поднял Грицко Галю на руки и отнес в цветущий сад на зеленую травку. Галя лежит, смотрит кругом и поет грустно-грустно: «О-ой, летилы дики гу-усы-ы… О-ой, летилы дики гусы через ли-и-и-ис…
От поразительной красоты песни у меня защипало в глазах и что-то сжалось в груди.
        – Там, де двое – там веси-и-илля-я-я… А де трое – перши ягоди журбы-ы-ы…
        – Ба-абушка, – захлюпала я носом. – Галя умерла?
        – Нет, панночка моя, – погладила она меня по голове маленькой теплой ладонью. – Галя  не умерла. Солнышко сморило ее, она и уснула. Грицько лежал на травке рядом, тихо-тихо, боялся нарушить её сон.  Голова у Гали запрокинулась, рот открылся, и вдруг – видит Грицько, как из ее рта  вылезла большая белая ящерица! Он не успел и опомниться, как ящерица  залезла Гале на грудь; Галя дернулась. Ящерица  упала, хотела обратно шмыгнуть  в Галин рот, но Грицько опередил:  ка-ак  даст по ней палкой! И убил.  И Галина хвороба прошла. Стала Галя такая же красивая, как была.  А Грицько заслал в её хату сватов.
       – Хорошо, что они поженились, – радуясь  и всхлипывая одновременно, прижалась я к бабушке. – А Оксана что?
       – А Оксану никто замуж не взял Бог наказывает тех, кто хочет зла другим.  Спи, солнышко, а то больше ничего тебе не расскажу.
 Бабушка отошла от меня. И вдруг  я услышала  ее тихое пение:

                О-ой, летилы дики гу-усы-ы…
                О-ой, летилы дики гусы через ли-и-ис…
                Там, де двое – там веси-илля-я…
                А де трое – перши ягоди журбы-ы-ы…

7. Как становятся взрослыми

         – Ну, вот ты и выросла! – объявила мне мама и повела в магазин покупать школьную форму. – Первый класс, это серьезно.
         –Я теперь взрослая? Как Машка из третьего подъезда?
         – Ну, да.
         Мне купили форму, портфель. Выдали персональные ключи от квартиры. Папа  несколько раз провел меня от дома до школы,  спросив,  запомнила ли я,  куда надо идти?  Я ответила, что запомнила.
         – Я  взрослая! Я  взрослая! – радостно скакала  вокруг родителей.
         – Перекресток на пути… – вздыхала мама.
         В воскресение меня еще раз потренировали: я шла до школы одна, а мама с папой, прячась за кустами,  шли параллельным курсом.
          – Полет нормальный! – радовался  папа.
          – Перекресток прошла,  – констатировала  мама.
       Дорога в школу пролегала мимо стройки. Недостроенные кирпичные стены зияли пустыми глазницами окон и манили к себе темными проемами входных дверей. Я остановилась посмотреть. Несколько секунд я раздумывала, а потом  решительно направилась в сторону недостроенного дома: «Посмотрю немножечко... самую капельку… и сразу же пойду в школу».
         На стройке никого не было. В дальнем углу оказался залитый водой котлован и близко от его берега слегка  покачивался сбитый из четырех досок плот. Я аккуратно поставила портфель рядом с бетонной плитой. По деревянному настилу  шагнула к куче песка,  у подножия которой качался плот, сделала первый шаг – и  доски заплясали! Некоторое время я стояла, не дыша и, когда настил перестал трястись, сделала второй шаг. Заветный плот приближался. Я уже стояла на песочной куче, когда услышала дикий мамин крик:
         – Ксю-юша-а-а! До-оченька-а!
         Папа не  кричал, он молча схватил меня и, прижав к груди, всю дорогу до дома нес на руках.
       Соседка баба Валя за пять рублей в месяц согласилась водить меня в школу и обратно.  К концу первой четверти я настолько повзрослела, что уже не забывала закрывать квартирную дверь на ключ, хладнокровно проходила мимо стройки, и  только иногда задерживала бабу Валю у магазина –  поглядеть на   витрины.



8. Кошка сдохла, хвост облез

        В   школе мне нравилось все. Портреты неизвестных дяденек на стенах, особенно того, что с усами и длинными, как у мамы, волосами; большой крутящийся глобус на тумбочке в углу; откидывающаяся крышка парты, которой, если захотеть, то «нечаянно» можно громко хлопнуть; окно, возле которого я сидела и в которое во время уроков заглядывала; огромные ресницы Сашки Васильева; ну и, конечно же, нравилась наша учительница Елена Ивановна. Каждого из нас она называла «деточка»,  учила   читать и писать. А еще она учила нас держать рот на ма-аленьком невидимом замочке! Мне очень нравилась эта игра. Правда, я часто забывала, что мой рот закрыт на замочек, и как только учительница отворачивалась к доске, я тут  же поворачивалась к Сашке, начиная решать с ним свои вопросы.
        Елена Ивановна говорила моей маме:
         – У вас хорошая девочка, способная, но  совершенно не умеет молчать.  Я посажу ее на первую парту, перед собой.
        На первой парте было тоже хорошо, хотя и не совсем. Елену Ивановну было не интересно долго рассматривать: она всегда ходила в одном и том же синем костюме, в белой блузке, и всегда с гладко зачесанными волосами. Порой я, как жирафа,  вытягивала  шею и пыталась заглянуть в журнал, в котором учительница что-то писала. И как только Елена Ивановна отворачивалась к доске, я тут же разворачивалась на сто восемьдесят  градусов,  начиная шептаться, все равно с кем.
         – Ксюша, деточка! – строго замечала Елена Ивановна. – Ну-ка, где твой замочек?
       Но  я  забывала об этом замочке! Вот про «кошка сдохла, хвост облез»  я никогда не забывала! Мы с папой каждый вечер играли в такую игру. Папа ложился перед телевизором и объявлял: «Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит – тот и съест!»  Я сидела в кресле, «набрав в рот воды»,  до тех пор, пока папа не начинал комментировать телепередачу или кричать маме на кухню, чтобы она принесла чаю. Вот когда я отрывалась!
        – Фууу! Ты съел дохлую кошку! – хохотала я до упаду, валясь от хохота  на пол и дрыгая  ногами.  Я всегда побежала. Дохлую кошку съедал папа!
        Вот если бы Елена Ивановна в начале урока сказала: «Кошка сдохла, хвост облез…» – я бы  молчала. А так….
        – Ксюша, деточка, – обращалась ко мне  Елена Ивановна, – ты мешаешь всему классу, и у тебя будет искривление позвоночника. Я пересаживаю тебя на последнюю парту!
        Так я оказалась на галерке рядом с второгодником Вовкой Шуевым. Это было слишком сильным потрясением для меня. Я так расстроилась, что заболела. После болезни меня опять посадили рядом с Сашкой, и я уже не болтала. Просто папа научил меня перед уроком шептать соседу по парте: «Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит – тот и съест». И мы с Сашкой молчали до победного конца.  До тех пор, пока Елена Ивановна не разобралась,  отчего мы перестали работать на уроках и наполучали двоек.


9. Олень, золотые рога

      Если перебежать школьный двор и перейти  дорогу, а потом, что есть мочи, перебежать городской стадион, то попадешь в уцененный магазин. Мы с девочками бегали туда на перемене. Просто так, посмотреть. Прибежим, постоим одну минутку, посмотрим, и обратно, чтобы не опоздать на урок. Это был отличный магазин! В нем можно было найти все на свете: платья, алюминиевые бидоны, кофты, коричневые туфли на широком каблуке, картины, капроновые чулки, бусы, елочные игрушки и еще много чего. Но самое главное, там можно было купить новогодний «дождик»: две пачки серебристого, шуршащего напоминанием о празднике «дождика», стоили всего  одну копейку!  В первый раз  продавщица сама предложила его нам:
          – Чего вы каждый день без толку лётаете сюда? Купите  «дождик» за одну  копейку.
       Мы купили. По одной копейке у нас было. У Лены Федоровой было даже две копейки, и она купила «дождик» себе и Наташе Семеновой. Не отходя от кассы,  мы разорвали бумажные пакетики – и сверкающие в свете неоновой  лампы длинные нити «дождя» окутали нас с головы до ног.
        – Как краси-иво-о-о! – любовались мы собой перед зеркалом.
        – Опоздаете на урок, – напомнила продавщица.
Мы понеслись обратно. На всей скорости Лена Федорова подняла руки с «дождиком» вверх, и он зашуршал, заструился на ветру, заискрился на солнце!
        – Лена, ты как олень золотые рога! – закричала  Наташа, и мы сразу же подняли свои руки вверх.
      Теплым октябрьским днем  пилот с «кукурузника» видел, как  в центре города по пожухлой траве футбольного поля в сторону школы мчались три  девочки с поднятыми вверх руками, а над ними всеми цветами радуги переливался на солнце новогодний «дождик».
         До первого снега вокруг «маленькой» школы каждую перемену носились стада «оленей с золотыми рогами»!
         А потом «дождик» в уцененном магазине закончился.



10. Пирожки с брусникой

        – Ксюша, – сказала мне мама перед Новым годом, – через две недели мы уезжаем жить в Якутию, к папе.
        – А как же Новый год? – задумалась я.
        – Будем встречать с папой.
        – Я не могу уезжать. Ольга Ивановна назначила меня Снегурочкой на утреннике.
        – Доченька, – брови мамы сложились домиком,  – разве ты не соскучилась по папе?
        – Соскучилась.  Но как же Снегурочка?
         Мама все-таки уволилась с работы. Целыми днями она перебирала вещи, упаковывая их в коробки. Я тоже собирала свои вещички, набивая ими школьный портфель.
        – Мама, в Якутии есть японская жвачка? –  разглядывала коллекцию фантиков от жевательной резинки, которой меня всегда угощал сосед дядя Вова, капитан дальнего плавания.
        – Жвачка? – рассеянно спросила  мама. – Наверное, есть…
        –А фломастеры есть в Якутии? – не унималась я, перебирая нарядные цветные карандашики с белыми пластиковыми колпачками.
        Контейнер нам загружали всем подъездом.
       – Телевизор, – волновалась мама, – телевизор аккуратно ставьте!  Заверните его в одеяло…
         Три дня мы тряслись в холодном плацкартном вагоне до Нерюнгри. Потом восемь часов ехали на папином «Урале», с любопытством разглядывая сквозь стекла засыпанные снегом сосны. Потом… не помню, что было.  Уснула.
        В школьный класс мама не ввела меня, а втолкнула:
         – Иди, не бойся.
         – Здравствуй, девочка, – приветливо подошла ко мне закутанная в пушистую шаль  учительница. – Как тебя зовут?
        – Ксюша, – тихо ответила я.
       – А меня зовут Еленой Сергеевной.  Иди, вон туда, раздевайся.
           На торцевой стене висели двадцать пять шубок и пальтишек. Из рукавов выглядывали разноцветные варежки, пришитые к длинным  резинкам для надежности. Я тоже повесила на крючок свою шубку.
       – Садись сюда. Рядом с Васей Павловым, – подвела меня Елена Сергеевна к парте. Затем продолжила прерванный моим появлением урок: –Дети, кто знает, какое сегодня число?
        С десяток  ручонок взметнулось вверх.
         – Отвечает Юля Полякова.
         – Сегодня одиннадцатое января тысяча девятьсот семьдесят шестого года, – бойко ответила  Юля.
         Я достала из портфеля дневник и аккуратно положила на угол парты. За дневником были извлечены тетрадка и пенал. Секунду подумав, я вытащила  прозрачную коробку с разноцветными  фломастерами. Вася Павлов, все время ерзавший рядом со мной на скамейке и что-то жевавший, с любопытством уставился на коробку. Как только прозвенел звонок на перемену, он, громко щелкнув чем-то во рту, спросил, кивнув на фломастеры:
        – Чо это у тебя такое?
        – Фломастеры, – гордо ответила я.
        – Чо, чо? – нахмурил он лоб. – Хломастеры?
       Я надменно хмыкнула.
        – А что ты жуешь? – поинтересовалась  в ответ.
        – Серу, – похвастался Вася.
        – Серу? Из ушей?!.. – у меня глаза чуть не полезли на лоб.
     Изумившись тому, что я не знаю серы, Вася начал снисходительно объяснять:
       – Сера, – это такая... сера.  Если добавить сахару, то она будет сладкая.
      Дома я сразу же заявила, что хочу серы.
        – Ладно, – нисколько не удивился папа и, не спросив, что за сера, сказал: – Завтра поеду в лес, наберу смолы и сварим с тобой серу.
        – Её варят? – моему удивлению в этот день не было конца.
        Следующим вечером мы с папой, поставив на раскаленную печку металлическую кружку с водой, варили в ней сосновую смолу. Как только  смола из золотисто-прозрачной стала  шоколадно цвета и уплотнилась, отец снял кружку с огня.
         – Готова твоя сера.
         Остывшая сера была твердой и хрупкой, но, согревшись во рту, она размягчилась, и я начала её смачно жевать, подражая Васе Павлову. Сера была с горчинкой, наполняла мой рот ароматами леса, и я  пыталась добиться,  чтобы  она стало щелкать, как щелкала у соседа по порте.
        Наутро мороз  завернуло за сорок. Я уже знала, что если мороз сорок пять градусов, то радио объявляет об отмене школьных занятий. Сегодня не повезло – не хватило одного заветного градуса.
        – Надевай трое  гамаш, – велела мне мама, собираясь на работу.
        Повязав на меня поверх меховой шапки и шубы пуховый платок, прикрыв рот и нос  шарфом, мама всунула мою ладошку,  упакованную в две пары  рукавиц, в ручку портфеля.
       По длинной центральной улице, то и дело исчезая  в плотном тумане, который не мог рассеять даже свет фонарей, я, как пингвин, двигалась к школе.
       Круглая и большая железная печь, стоявшая в классе справа от входа, весело потрескивала дровами. Облепив ее, мы прижимали ладошки к ее теплым   бокам, –  отогревались. На переменах дворник приносил новые порции дров, громко бросая их на металлический лист у печки. Таявший снег, капал с поленьев, образуя лужицы. По классу разносился запах сосновой  смолы.
         Наша школа располагалась в двух зданиях.  В одноэтажном деревянном  учились малыши с первого по третий класс. Рядом с нашей «маленькой» школой  стояла «большая», и там  были все остальные классы.   После второго урока, на большой перемене, мы наскоро одевались и шумно бежали по морозу в «большую» школу, – в буфет.
        Буфетчица тетя Света, с сильно подведенными глазами и в неизменной песцовой шапке, возвышалась за покрашенной синей  масляной краской стойкой буфета.
        – Здра-а-а-аствуйте, те-етя Све-ета! – хором кричали мы.
        – Здравствуйте мои хоро-ошие, – улыбалась она. – Готовим по восемь копеек на пирожок, и по три копейки за морс.
         Ассортимент буфета никогда не менялся. Каждый день мы ели теплые румяные пирожки с брусникой и запивали их брусничным морсом. Какие это были вкусные пирожки! Из надкушенного края тонкой струйкой вытекал сладкий брусничный сок, заляпывая нам передники и брючки, а пышное тесто таяло во рту.
        Через два месяца пришел наш контейнер. В воскресенье отец со знакомыми мужиками весь день очищал два длинных сосновых ствола от коры. Крепко связав их между собой и закрепив на макушке одного из стволов что-то сложное, они подняли это сооружение над нашей деревянной избушкой.  Со всех концов города была видна наша единственная здесь телеантенна!
        По субботам, всей школой мы выходили на субботник. Дворник и десятиклассники кололи дрова, мы, малыши, таскали дрова к поленнице, и там девочки старшеклассницы аккуратно дрова укладывали. Часам к двенадцати, когда мы потные и розовощекие заканчивали с дровами, буфетчица тетя Света выносила на улицу два деревянных лотка.
         – Пирожки! Пирожки! – весело кричала она. И угощала вкуснейшими на  свете  пирожками с брусникой.


11. Папироса с секретом

     Во втором классе жизнь столкнула меня с Машкой Слепневой. Она появилась в нашей школе как-то неожиданно, среди учебного года. Смело вошла в класс и, тряхнув длинными белыми волосами, стянутыми резинками в два хвоста, как ни в чем не бывало, уселась за парту рядом с самым красивым мальчиком.
        Машка совсем не была похожа на остальных девочек. Она была во всем как-то «слишком». Слишком смелая, слишком беспечная, слишком независимая.
       Наши дома находились по соседству, и на этой почве мы с Машкой быстро сошлись. Она жила вдвоем с мамой, в служебной квартире. Тамара Николаевна работала начальником почты, а «служебная квартира»  –  двухкомнатная деревянная избушка с печкой, без водопровода и с туалетом в огороде – очень уравнивала наше социальное положение, потому, что мои родители начальниками не работали.
      После школы мы с Машкой бегали кататься на портфелях с ледяной горки, часами болтали по телефону, обсуждая все на свете, о чем нам удалось узнать к восьми годам.  Иногда мы ходили друг к другу в гости.
      В тот день мы прыгали с ней с крыши сарая в сугроб. Уставшие,  раскрасневшиеся и абсолютно промокшие, пошли греться к Машке домой.
Она любила принимать гостей. Вытащила из холодильника все, что в нем было: сливочное масло, банку с брусничным вареньем, тарелку с тремя кусочками селедки, вареную картошку, посиневшую от холода….
     Мы долго пировали, запивая сладким чаем необыкновенно вкусную селедку. И когда, разомлевшие от тепла и сытости, развалились на диване вверх животами, Машка лениво сказала:
         – Пойдем, покурим?
        Я обалдела! Машка, моя подружка, оказалась совсем взрослой!
         Машка снисходительно улыбнулась и вытащила откуда-то пачку «Беломорканала».  Я смотрела на нее во все глаза:
        –  Ты что-о-о-о? Куришь?!
        –Да, – похвасталась  Машка. – А что тут такого?
        – А тебе мама разрешила кури-ить?
        –Нет, – хмыкнула она. – Мама  не знает.
        – А если узнает?
        – Не узнает. Я после курева жую зубную пасту.
        – Детям нельзя курить! – наставительно сказала я
        – Почему же нельзя? Можно.
         Машка сказала это таким уверенным тоном, что мне сложно было ей что-либо возразить.
        – Ведь моя мама курит, – прибавила она.
        Машка зажгла спичку и лихо прикурила папиросу. Глубоко затянувшись, она выпустила изо рта струю  едкого дыма. Я с любопытством смотрела на неё, мне было страшно, но вместе с тем я восхищалась подружкой. В комнате нехорошо запахло.
       – Фу, – скривилась я, – так воняет…
       – Если в печку курить,  то  не будет вонять. – Машка открыла чугунную печную дверку и, сев на корточки возле нее, стала пускать дым в печное жерло.
       – Будешь? – предложила  мне папиросу.
       Страх перед запретным  и любопытство боролись во мне. Наконец желание походить на Машку победило мою неискушенную душу. Я взяла папиросу и, вставив ее между губ, пососала, как соску. Во рту стало горько и противно.
        –Ты не так куришь, – авторитетно сказала  Машка. Забрала у меня папиросу и показала, как надо втягивать дым в себя. – Поняла?
       Я изо всех сил затянулась. Ядовитый дым, наполнив мои легкие, лишил   возможности дышать. В груди стало больно, на глазах выступили слезы, и я разразилась страшным кашлем. Машка засмеялась.
        – Больше не хочу курить, – сказала я, кое-как придя в нормальное состояние. – Я домой пойду…
        На улице было темно и холодно. Во рту – горько. Всю дорогу домой я ела снег, чтобы избавиться от неприятного вкуса.
        – Ты где так долго была? – встретила меня мама. Стянула с моих плеч тяжелую шубку, и вдруг отшатнулась:  –Ты что, курила?!
        Откуда она узнала, что я курила? Нас же  с Машкой никто не видел!
        – Нет, – соврала я.
        – Отец! – окликнула мама, – иди-ка сюда. Ксюшка курила!
        Папа подошел, наклонился ко мне, заглянул в глаза, и, ни слова не говоря,  отправился за жгутом. Жгут – это то, чего я боялась сильнее всего! Он висел на большом гвозде в кухне, использовался как электрический шнур к самовару, но в особых случаях использовался в качестве ремня за мои особые заслуги.
         Два раза отец съездил «жгутом» по моей заднице, упакованной в штаны с начесом.  Я заорала.
        –  Будешь еще курить?
        – Нет, папочка,  н и к о г д а! – слезы ручьями катились  по моим щекам.
        Потом я еще долго всхлипывала на коленях у мамы, прижавшись лбом к ее плечу.
        – Мама… – шептала тихонько. – Ты откуда узнала, что я курила? Я же только одну затяжку сделала…
        – Видно, папироса была с секретом. Бывают такие папиросы: ты немножно совсем покуришь, а уже всем известно.
        «Повезло Машке, – думала я, – ей такая папироса еще ни разу не попалась».


12. Гномики


      Второй класс я закончила хорошо, с грамотой. Но Елена Ивановна велела мне все лето работать над собой, чтобы в третьем классе я не вертелась и не болтала на уроках, мешая учителю, одноклассникам и себе самой, конечно. Я работала; подметала веником пол в комнате и мыла за собой тарелку. Мама радовалась и хвасталась папе, что выросла помощница. А вот был бы мальчик, как хотел папа, то неизвестно еще кто бы из него вырос…

        Я слушала маму и еще сильнее поднимала веником пыль, чтобы папа понял, как ему повезло с дочкой. Хотя от брата я бы не отказалась. Особенно от старшего. Я завидовала Лене Смирновой, которую брат Рома катал на велосипеде и защищал от хулиганов. Меня, к счастью, хулиганы еще ни разу не обижали, но было ужасно тоскливо в одиночестве слоняться по дому жаркими летними днями. Чтобы как-то скрасить мои каникулы родители взяли в профкоме путевку в лагерь.

         – Вот, доча, - сказали они мне вечером, - поедешь в пионерский лагерь.
         – Меня не возьмут, - громко вздохнула я.
         – Почему? – удивились мама и папа.
         – Ну как же вы не понимаете, – укоризненно посмотрела я на бестолковых родителей, - я же ок-тя-бре-нок!..  а лагерь пионерский.
         – Ах, это! – облегченно заулыбались они, - это мы решим.

Меня определили в младший отряд. Несколько маленьких, таких же, как  и я девочек сидели с полными слез глазами на кроватях - все впервые приехали в лагерь. Сначала заревела Наташа. За ней Света. А Маша, Настя, Лена и я – присоединились чуть позже. Мы ревели громко и самозабвенно, всхлипывая и причитая, до тех пор, пока нас не успокоили вожатые.

А вечером привезли Катю. Девочка деловито вошла в спальню, потряхивая непослушными черными кудряшками и заняла место у окна.

          – Не слышали, сегодня танцы будут? – пришепетывая, спросила она и достала из сумки настоящую губную помаду. Катя приехала в лагерь во второй раз и уже все знала и ничего не боялась.
          – Не слышали, - ответили мы.
          – Тогда сегодня ночью будем вызывать гномиков, - сообщила кудрявая прелестница, хлопая огромными черными ресницами.
          – Каких гномиков? – заинтересовались мы.
          – Белых, которые по нитке ходят, - зловеще прошептала Катя.
          – Ой, мамочки, - поджала под себя ноги Настя, - я бою-юсь…
          – А зачем их вызывать? – спросила я.
          – Чтобы они исполнили желания, - сказала Катя.
          – Ой, у меня есть желание! – вспомнила Маша. – Я хочу новую куклу.
          – И у меня есть! – сказала Наташа.
          – И у меня! И у меня! – закричали остальные девочки.
          – Я бою-юсь, - ныла Настя.
          –Мы в первой смене вызывали, - сказала Катя. – А одна девочка очень боялась и гномики её чуть не задушили.

Настя перестала скулить и вытаращила от страха глаза. Все остальные тоже притихли. Задушить – это серьезно. Катя держалась как жрица культа и снисходительно посматривала на нас. Это и понятно – она была держательницей мистического знания. Мы заворожено, серьезно и уважительно смотрели на неё: не каждый умеет вызывать гномиков.

После отбоя мы плотно задернули шторы, поставили посередине комнаты два стула и натянули между их спинками белую нитку. После этого все девочки улеглись в кровати, натянув по самые глаза одеяла и стали звать гномиков:« Гномики, появитесь! Гномики, появитесь! Гномики, появитесь!». Мы всматривались в темноту, пытаясь рассмотреть белую нитку, по которой побегут волшебные гномики. От страха екало сердце и шевелились волосы на голове. В какой-то момент в глазах стали появились блестящие мушки, а потом…

           – ГНОМИКИ  ИДУТ!!!! – дико завизжала на весь отряд Настя. –  Помогите! Спасите! Душат!!!!

Мы тоже завизжали. Через несколько секунд к нам в спальню влетели обалдевшие  вожатые. В соседней комнате заволновались мальчики…

Минут через сорок, когда все успокоились, Катя сообщила шепотом:

         – Завтра будем делать «панночка помЭрла»!



13. Красота – страшная сила


Пионерский лагерь, это вам не дом. В лагере столько дел, что каждую минуту можно делать и не переделаешь!

С утра нужно самостоятельно выбрать себе одежду, заправить постель, сбегать к умывальнику перед корпусом и умыться холодной с ночи водицей, потолкаться  в очереди у побеленного известью туалета, а затем строем пройти на линейку, где под звуки горна  взметнется в небо лагерный флаг.
До обеда миллион заданий от вожатых… к тихому часу так набегаешься, что засыпаешь,  не чувствуя ног и надоедливых кусачих  мух. И после ужина все расписано поминутно – кино, танцы, мероприятия…  Ни какой тебе личной жизни!

         - Завтра наш отряд участвует в концерте, посвященном родительскому дню, - сказали  вожатые. – Будем петь песню про дельфина.  Поднимите руки, кто хочет участвовать.

Лес рук взметнулся над нашими головами. Петь на концерте хотели все девочки, не зависимо от наличия слуха и голоса.  Решили, что солисткой будет Катя – она немного фальшивила, зато была хорошенькой и пела звонко.

В жизни каждой девочки наступает момент, когда она начинает сравнивать себя с другими, порой более красивыми, подружками. Все девочки из нашей спальни считали, что Катя красивая. Ни у кого в нашем отряде не было таких кучерявых волос, таких  голубых глаз и таких длинных и пушистых ресниц.  Ни кто из нас прежде не был солистом на концерте. Мы завидовали. По черному. И хотели быть на неё похожими.

         - А я знаю, почему у Катьки  такие длинные ресницы, - сказала Наташа.

Мы встрепенулись всей комнатой – всем нужны были длинные ресницы.

        - Ей мама их маслом  мажет каждый день! Катька сама мне сказала по секрету, - подтвердила свои слова Наташа.

Ах, какая эта Катька хитренькая! Знает секрет длинных ресниц и молчит! На наше счастье в столовой каждый  день на завтрак давали бутерброд с сыром и сливочным маслом. 

         - Эй, шпана,  вы чё делаете? – уставился на нас дежурный по столовой, когда мы, молча и остервенело, втирали в глаза куски немного подтаявшего сливочного масла.
         - Ресницы отращиваем, - честно сказали мы.
         - Стричь надо, чтобы быстрее росли.  Меня мать каждый месяц стрижет, - ткнул себя  пальцем дежурный в кудлатую голову, -  волосы от этого еще длиннее становятся.

У Маши были маникюрные ножницы. Она их никому не давала, но сама с удовольствием согласилась подстричь ресницы всем желающим.  Начали с меня. Маша, от усердия высунув изо рта кончик языка, аккуратно стригла.

         - Криво! Криво! – кричали девочки.

Маша подравняла один раз, потом второй…
 
Из зеркала в холле на меня смотрела какая-то незнакомая девочка с красными, круглыми глазами.   Ресниц не было.  Двухмиллиметровые пеньки от волос вокруг глаз – не в счет…

После тихого часа ревели все: и мы, и вожатые. Ресниц почти ни у кого не  осталось, а от сливочного масла начался конъюнктивит. Но на концерте мы выступили!

          - Выступает седьмой отряд. Песня про дельфина,  -  объявила  ведущая.

«Затихает в море шторм, застывает  в море стон…» - громко начала Катя, широко распахнув глаза.

«И на берег из глубин, с моря выброшен дельфин…» - яростно задергали ногами и в унисон били себя по плечам сцепленными в замок руками мы, стоя на подтанцовке за спиной у солистки.

«Все дельфины в ураган, в ураган, в ураган…» -  не попадала в ноты Катя, но это её совершенно не портило.

«Уплывают в океан, в океан, в океан…» - жалобно завыли мы.

«Лишь один из них отстал…» -  на пушистых Катиных ресницах заблестели слезы.

« Ша-лу-ла-лу-лА..» - остервенело прокричали мы.

«Лишь один в беду попал..» -  почти шепотом от горя пропела Катя.

«О-е-е-е!» - захлопала подтанцовка в нашем лице больными и лысыми глазами.



14. Зима

       Холодно. Мороз давит так, что все вокруг трещит. Деревянные домики, притаившись за высокими заборами из горбыля, скукожились и вжались в землю. Спасаясь от лютого холода, они беспрерывно пыхтят печными трубами. Плотный белый дым столбами устремляется к небу, с усилием пробивая заиндевевший воздух. Тихо. Безветренно. Все застыло вокруг. Изредка, поджав хвост, пробежит по своим собачьим делам какой-нибудь пес. Или громко,  на всю улицу,  проскрипит снег под ногами прохожего. Лучи далекого холодного солнца красят в бело-розовый цвет клочья тумана…         
        Сквозь толстый слой льда на оконном стекле едва пробивается серый свет. Время к обеду. На кухонном столе записка от мамы: «Закрой трубу». Я проспала все на свете – у меня  каникулы. Угли в печке давно прогорели, и теперь через дымоход в небо уходит не дым, а последнее  тепло.
 Натягиваю толстый свитер, шерстяные носки. Свесив ноги,  долго сижу на диване и, прищурив глаза, рассматриваю сквозь ресницы мерцающую цветными огоньками новогоднюю ёлку. Вот и наступил тысяча девятьсот восьмидесятый год. Красные и желтые блики скачут то по блестящей мишуре, то по прядям стекающего с ее макушки «дождика», то  по слегка потертым елочным игрушкам. Коты в сапогах, красные шапочки, белые и коричневые медведи, зайчики, белочки висят вперемежку с подвешенными за ниточки шоколадными Кара-Кумами, Вася-Васильками, Черемушками,  мандаринами, привинченными к пахучим веткам медными проволочками. Педантично тикают часы на стене.
        – Утуе кун! – радостно сообщает радио. – Ылыыр Кола Бельды.
        – «Эге-еэй!!!» – задорно поет Кола. – «Самолет – хорошо, пароход – хорошо, а олени – лучше!».            
Невообразимо хочется солнца. Я не видела его уже несколько дней – на улице трещит мороз, и меня не выпускают из дома. Да и куда идти? В школе каникулы, подружка Маринка живет в другом конце города… Взрослые на работе, а дети – такие же как и я узники.
        – Аллё, – стучу я по рычажкам телефона, – аллё…. Девушка, вы меня слышите?
       – Слышу я тебя, слышу, – досадует телефонная трубка. – Куда опять  звонить будешь?
       – Соедините с один двадцать два?
         – Занято. С один двадцать два болтает твоя Маринка.
  Я кладу трубку. Чем заняться?

                Обручальное кольцо-о-о,
                Не простое украше-енье,  – крутит якутское радио.

  Я слушаю и плавлю толстый лед на окне пальцем. Он тает медленно, палец мерзнет. Конечно, пойди-ка попробуй растопи пальцем ледяной панцирь. Но есть одно средство… Пока взрослые на работе, я могу им воспользоваться. Это соль.
Я кидаю щепотку за щепоткой на лед – он шипит, трещит и тает, тонкими ломаными струйками стекая вниз. Мама не позволяет делать этого, она говорит, что из-за соли стекло может лопнуть. А я точно знаю, что не лопнет. Ведь я всегда так делаю – уже не первый год.
        Вот он, долгожданный просвет! Приходится неудобно наклониться, чтобы увидеть улицу сквозь маленький пяточек стекла. «В следующий раз надо будет кидать соль в другое место – чтобы было удобно смотреть». На улице пустынно. Через дорогу напротив нашего дома пыхтит печкой соседская избушка. Сквозь толстую ледяную корку в её окнах виден свет от электрической лампочки. Смеркается, скоро четыре часа.
         Дома ощутимо похолодало. Кошка спасается от холода сном – свернулась плотным кольцом на пуховой шали.
Надо растапливать печь. Если мама придет с работы и увидит дома  признаки обледенения – мне грозит большая взбучка. Стараюсь набрать как можно больше дров в охапку – очень не хочется бежать в дровяник второй раз, хоть по опыту знаю, что одним заходом не обойтись. Тяжелые сосновые поленья валятся вниз, больно ударяясь о мои ноги…
          Теперь самое сложное: нащипать лучинок. Папа делает это быстро, у него лучины выходят тонкие и длинные. У меня – короткие и корявые. Но я придумала метод. Беру отцовский охотничий нож и ставлю поперек полена. Потом аккуратно стучу по нему колуном. Лучинки получаются длинные, но толстые. Это даже не лучины, а тонкие поленья. Ничего – если напихать под них побольше газет, то обязательно разгорятся!
          Навозившись с печкой, замечаю, что на улице уже совсем темно.
Весело трещат поленья, играя красными бликами в сумраке кухни. Часы показывают пять вечера – скоро вернутся с работы родители...


***

    "Говорит радиостанция «Юность». Московское время двадцать три часа. В эфире радиоспектакль «Обыкновенная история». В ролях: Адеев – Олег Табаков, Анна Павловна, его мать — Галина Соколова, Поспелов — Андрей Мягков…"

... я слушаю голоса актеров не вникая в смысл пьесы. Зарывшись по самые глаза в пуховое одеяло, я мечтаю. Мечтаю о Москве, в которой живут артисты, о красивых румынских кожаных сапогах зеленого цвета, которые позавчера привезли в магазин и в которых у нас зимой никто не ходит. Я знаю, что когда-нибудь я уеду из этого лесного края, буду ездить на трамвае, жить в благоустроенной квартире с центральным отоплением, покупать на обед бутылку кефира с булочкой (я видела как это делает героиня в каком-то фильме) и никогда! никогда! не вернусь сюда, и обрубив все ниточки своей памяти, даже не вспомню дом, в котором прошло мое детство…



15. Вместо заключения

Солнце палит нещадно.  Воздух дрожит и тянется. Сотни отдыхающих вспенивают воды Черного моря своими телами . Сегодня  вода не просто теплая, она горячая - двадцать пять градусов.  Где-то там, за спиной  у невероятного толстого дядьки, значительного повысившего уровень моря, плещется сын. Растекшись по шезлонгу в своем мини-бикини,  все время пытаюсь держать  его русую голову, периодически выныривающую из воды,  в поле зрения. Одно беспокойство ездить с ребенком на море. Страх, что с ним может что-нибудь случиться не оставляет ни на секунду. Опасность подстерегает везде! На солнце может перегреться и обгореть, в воде может переохладиться и утонуть. Расплавившееся на солнце тело и потекший от жары мозг никак не могут прийти в согласие с взвинченными нервами. Всё! Надо вытаскивать его из  моря.
       - Ваня, Ваня! Быстро выйди из воды!
       - Ну, мам, ну еще пять минут, - накатившая волна сбивает его с ног.
       - Я кому сказала? Выходи – погрейся на солнце.
       - Ну, мааам, - его голова вновь появляется над водой.
       - Если не выйдешь – больше никогда не поедешь на море! – сурово обещаю я.

Насупив брови с несчастным лицом, он выползает на берег. Плюхается рядом – прохладный, скользкий, мокрый. Не разговаривает со мной. Обиделся. Зато мое материнское сердце довольно. Ближайшие двадцать минут я могу быть спокойна за его жизнь.
      - Не дуйся. Погреешься немного и опять пойдешь плавать.
      - Я не замерз, - бурчит в ответ сын, - в кои веки приехал на море и не могу поплавать. Ты что сама маленькой не была?
      - Была. Но на море меня в детстве не возили. Так  что радуйся, что у тебя есть такая возможность.
      - Ты не купалась в детстве?! – его округлившиеся от удивления глаза внимательно смотрят на меня.
      - Купалась…

***

В стальной глади реки, как в зеркале, отражаются белые облака.  Долгожданное лето. Пусть короткое, пусть холодное по ночам, но лето. Вся детвора с нетерпением ждет июля, когда вода текущей по вечной мерзлоте реки, семь месяцев в году   скованной  толстым льдом, хотя бы немного прогреется. Низкое прозрачно - голубое небо. Редкие плотные облака, быстро бегущие по нему, кажется, цепляются за  вершины невысоких сопок Алданского нагорья. Вот если забраться на самую вершину горы и встав на цыпочки вытянуть руки вверх, то обязательно удастся дотронуться до облака. Во всяком случае,  мне всегда так казалось. Большой огненный диск солнца повис над землей, раскалив воздух до тридцати градусов. Каждая клеточка организма стремится впитать в себя это редкое живительное чудо – солнечные лучи. Тело очень быстро покрывается темным, коричневым загаром, который очень долго не смывается. Чем больше времени удастся провести на берегу, тем белее останется полоска кожи под трусиками, которой ты с гордостью будешь сверкать в декабре, в бане. Но я уже большая. Мне одиннадцать лет и папа привез мне из Якутска купальник. Раздельный.  Он немного не угадал с размером, поэтому два треугольничка из синтетической ткани мешочками болтаются на моей только начавшей развиваться груди. Но это такая мелочь. Я не обращаю внимания на это маленькое недоразумение и гордо возлегаю на полотенце на каменистом берегу. Лежать неудобно. Берег усыпан огромными булыжниками и периодически какой-нибудь из них впивается мне в ребра. Но я мужественно терплю, у меня взрослый раздельный купальник и я видела по телевизору, как  томно возлегают красавицы на желтом песке на берегу моря. У самой воды горит большой костер, вокруг которого столпилась стайка  мальчишек с синими губами, сгорбившихся и трясущихся от холода. Их  худые, мокрые тела густо усеяны огромными мурашками и периодически сотрясаются от озноба.

        - Ты сколько раз уже? – стуча зубами,  спрашивает один юный купальщик у другого.
        - Четыре. Вода холодная. А ты?
        - Я - шесть!
Собеседник уважительно присвистнул и затрясся всем телом с новой силой.

Народу на импровизированном пляже прибывает. За час человек пятнадцать набралось. У самой кромки воды визжит малышня. В воду не лезут, только боязливо трогают её пальцами ног или,  опустив в неё руки по локоть, гоняют стайки гальянов. Эти маленькие юркие рыбки, как пираньи, всем табуном набрасываются на детские ручки и начинают их пощипывать, пытаясь откусить микроскопические кусочки кожи. Малышне нравится.

       - Пойдем купаться, - зовут меня с собой две одноклассницы.

Им не надо лежать на берегу, у них нет взрослых купальников. Поэтому, не раздумывая, они направляются к воде. Я иду с ними за компанию. Мы осторожно входим в жирную на вид металлического цвета воду. Голые ступни скользят по мокрым камням, ледяная вода обжигает. Солнце не успевает прогреть её за день. Ночью температура падает почти до ноля градусов. А идущий от  земли веками скованной вечной мерзлотой холод, забирает у воды тепло. И если воды реки прогреются за день до 15 градусов – то для детворы это большая удача. Стоя по  пояс  в воде, беремся за руки и, быстро прокричав: «Баба сеяла горох…» -   все вместе с визгом, по самую шею окунаемся в воду. Дыхание перехватило. Зубы стучат. Но так приятно ощущать, как тебя тащит за собой вниз по реке течение. Кто-то из мальчишек  с громким воплем человека бросающего свое тело на амбразуру, с разбега кидается в воду, обдав нас ледяным веером брызг. Мы визжим, пацан орет, всем весело. Минут через пять по одному начинаем выскакивать из реки. Самые отчаянные бултыхаются  минут по десять. Выбивая зубами дробь и пытаясь выговаривать одеревеневшими и посиневшими от холода губами слова, прижавшись друг к другу плечами,  греемся у костра. В ярком солнечном свете пламени почти не видно. И только живительное тепло огня обжигает нас.
 Кто-то из мальчишек нашел на берегу большую жестяную консервную банку.

       - Будем варить уху из гальянов, - принимает решение мальчишка постарше. Он загибает крышку от банки и закрепляет её на палке. Набрав воды из реки,  пристраивает импровизированный котелок  на толстое, плюющееся искрами бревно в центре костра.

Идея всем нравится. Часть девочек отправляется собирать растущие между камней тонкие перья дикого лука и чеснока. Те, у кого есть майки или футболки связывают их узлом в районе горловины и получившимся сачком идут ловить рыбу. Опустив «рыболовные» снасти в воду, кучка рыбаков склонившись низко над водой бредет против течения. Гальянов настолько много, что через  несколько минут вытянув из воды майки с уловом, мы возвращаемся на берег и всей компаний начинаем отщипывать голы у рыбешек. В бурлящем в банке кипятке рыба варится пару минут. Она хоть и маленькая, но жирная. Уха получается наваристая. Ложек нет. Некоторым счастливчикам удалось найти между камней банки из под килек – из них они пьют уху. Остальные с нетерпением ждут, когда освободится «посуда». Вкуснотища необыкновенная!   Согревшись от костра, солнца и горячей ухи опять лезем в воду. Часам к четырем начинаем собираться домой – нужно успеть «согреться»  до прихода родителей с работы. Возбужденные, счастливые и немного уставшие группками расходимся по домам…

***

         - Ладно, ступай, поплавай...- разрешаю я сыну.
Довольный, что ему не пришлось сидеть на берегу положенные двадцать минут, он с разбегу ныряет в море. Пусть плавает. Не такая уж и холодная вода.  Я грустно вздыхаю. Как жаль, что ему никогда не придется испытать счастья купания в реке моего детства.


Ксения Баттерфляй
2010