Глава 8

   

  Приехала Вера, не предупредив ни телеграммой, ни даже письмом: просто   остановилось  у дома такси, и из него вышла статная девушка. Дед Александр в это время оглядывал сад: ветви гнулись под тяжестью слив, яблок и груш, но убирать урожай было некому: дочь  пребывала в  депрессии, Ольгу не позовешь –– своих дел по горло, Августа с Верой нет. «Надо сделать вот что, –– придумал он, –– выйти на пляж и сказать курортникам, чтобы забирали бесплатно». И только представил, как обрадуются курортники, как повезут, признательные, фрукты к себе  на  север, так сразу мысль его полетела  на Урал. Там сейчас картошку копают.  Большое-большое поле, железнодорожная линия перед ним, народ с тачками, мешками, ведрами. «Бог в помощь, сосед!» ––«Бог в помощь!»  Тепловоз протащит цистерны с метанолом, воробьи подерутся в кустах… И поле на целый мир!   
 Он очень тосковал по Уралу. Порой без снов видел сны. Уставится в одну точку и забудет, где он. Тайга. С клюквой, брусникой, рыжиками, с охотничьими тропами, болотами, с глубокой, сладостной тишиной… А снега-то, снега  какие!  Горстями бы ел!
        –– Я старый, мне домой надо! –– Он  уже сидел на грушевом комле,  на котором кололи дрова.
Если бы дед Александр мог выразить то, что бродило у него в голове,  то получилось бы так: «Человека рождают не только отец и мать, но и  земля, на которой он родился.  И какой бы  суровой ни была  уральская земля,  она все равно первой придет к тебе на помощь, и никакую другую ты не  увидишь во  сне  с такой любовью».

На крыше сарая чета сорок устроила гнездо между пустыми бочками. С весны дед  наблюдал, как дрожали супруги над своим единственным чадом: то и дело таскали для него мух. Потом, в июле уже, стали учить летать: спихивали его с сарая, а он голосил и упирался. Когда полетел, началась другая забота –– чтобы недалеко! Рванет подальше –– мать ему наперерез, загоняет на крышу. 
«Ты погляди, как у них все по-людски-то! –– поражался дед Александр. –– А у нас? Ольгу выкинули из дома, Август сбежал, Верка то ли вернется, то ли нет.  Какая вот она мать, Лизка? Хуже сороки! Платье у ней за триста рублей!  А больше-то  ни  черта  нету!»
 Рядом  торчал абрикос, от старости изогнувшийся удавом, –– на  его суках Фрося сушила  банки. «Вот взять тебя, зараза, и повесить кверх ногами на этом абрикосе!» –– послал дед Александр дочери.

        –– Дедушка!.. –– окликнула его Вера.
Старик от неожиданности вздрогнул. Вскочил.  И  сразу заплакал.
        –– Где ты была?! Не ждал уже…  Почему отец твой так поступил? О-хо-хо, всё кувырком!  И мать на работе.
        –– Иди, я подарки вам привезла. –– Вере было очень тяжело. Не представляла, что скажет матери, как вообще  посмотрит  ей в глаза. Ведь не отговорила отца, а, наверное,  должна была отговорить.

Дед Александр остался у сарая, не проявив к подаркам ни малейшего  интереса. Он боялся за внучек. Что с ними будет?  Жизнь-то, она видишь,  какая: сегодня так, а завтра –– и не поймешь что. Пока разбираешься, голову ломаешь, а  уже не голова сломалась, а вся жизнь. Вот и надо, чтобы  здесь  порядок был, не допустить разор хозяйства, чтобы, случись что у Оли с Веркой,  обогреть их. Эх, кабы дом-то этот не в Серженске, а на Урале был! Народ там хороший, простой. У Грязевых дед работал на конном дворе, чинил сбруи лошадям, а детям всей улицы обувь. И за починку не брал. А здесь мужики здоровые не работают: на рынке сидят,  за копейку давятся.  Да и сам он торгует рыбой. 
«Дурак, дурак! –– проклинал себя. –– Бабе поддался!»
И вдруг старика  встряхнуло.  Он вдруг понял, что во всем виноват он  один! Ни жена, ни дочь, ни Август, а он, он! Это случилось еще на фронте, когда…
Дед Александр часто называл свою жену Зоей. Всего одну ночь он провел с санинструктором Зоей.  Это случилось в сорок третьем, в апреле, он возил на «ГАЗ – АА» запчасти в ремонтные мастерские. А в ту поездку направили его в штаб армии. И навязали ему попутчицу. Темнело, когда он увидел тачанку. Свернул с дороги ––  в тачанке могли быть диверсанты.  Местность была дикая,  кочкастая, словно огромными копытами истоптанная.  Выждал время,  рванул  вперед, и к ночи  добрались до разрушенного села.  И вот тут-то он, впервые за свою жизнь  полюбил, да так, что и поныне снилась ему санинструктор Зоя!
А в ту ночь  он побоялся сказать ей свой адрес. О дочери, о Лизе думал: жена писала, топить нечем, ходят с Лизой на железнодорожные пути, подбирают куски угля, просыпанные с вагонов. Он  в яви видел, как семилетняя Лиза тащит на загорбке  мешок!
Вернулся в Углеуральск в сорок шестом, контуженный. Сколько было сил, старался для Лизы, а  она  себялюбкой выросла. А надо бы остаться с Зоей и помогать жене и дочери, и все  бы по-другому вышло!
         –– Ну што ты, как на поминках, сидишь? –– неслышно подойдя, укорила его Фрося.
         –– О-й, Фроська… –– дед еще не вернулся в действительность.
         –– Не надо, Саша, не изводись.  Чему быть, того не миновать. Верочка-то какая красавица стала! Пошли, Саша…
Старик повиновался. Но во времянке сразу лег на кровать. В окно –– солнце факелом. Дед попросил, чтобы Фрося закрыла ставни. «Как быть-то теперь, как быть? –– думы его перебивали одна другую. –– Ольгу бы позвать, чтобы жила тут: мыкается девка в чужих людях.  Лизка не захочет. Дом забрать? Чтобы не Лизка хозяйка, а он: ведь это он дом строил! Судиться замучаешься».
Голова   шла кругом.
…Горел дом в Виноградовке. Горел страшно! Густо-красное пламя без малейшего оттенка хлестало полотнищем, а над ним трубой –– дым! Трещало, ухало, как в войну, и дед Александр забежал  в высокую каморку. Там он на четвереньках поднялся по стене к потолку и завис. И вдруг жуткое лицо  перед ним! «Вера!» –– заорал  он и проснулся.
        –– Сгорел, как свечка, –– рассказывала о ком-то Фрося.
Оказывается, он дремал всего  минуту.

*****

  Елизавета Александровна  не сомневалась, что Вера вернется. Но –– какая?  Не станет ли ей врагом, как Ольга?  Снова и снова она принималась  спорить со старшей дочерью:   «Государство  –– вот кто играет крапленой колодой!  Разве не видела я, что в рабоче-крестьянском государстве терпеть не могут крестьян и рабочих? Что творилось в Углеуральске?   О баснословных шахтерских заработках слагались легенды, а  получали шахтеры за свою подземную каторгу ровно столько, чтобы концы с концами свести. Потому и пили. Попробовать бы не пить, когда ежедневно  неприкрытая ложь о равенстве, братстве да о том, что каждому  по труду…
А в Серженске?  Перед кем только  не приходилось мне унижаться, когда строили дом! Да, не захотела я быть   шмокодявкой, продалась Бурцеву.  А  Бурцев…  продался своей жене.
       Но если я  виновата перед тобой, отчего   не винишь отца?  Он никогда не пытался взвалить семейную  ношу на свои плечи. Его устраивала роль  чистенького  при грязненькой жене!»

Однажды  Елизавета Александровна почувствовала, что, если не перестанет  неотвязно  думать о муже  и Ольге, ее  разобьет паралич. Пусть живут, как хотят!  Кончилось –– и  кончилось.  Она еще не старая, еще сложится жизнь.
Звонку Веры она обрадовалась.  Почти  не слушала ее лепета, оправдывающего отца.
–– Все хорошо, Вера, не переживай.  Я  купила тебе красивое платье, оно в шифоньере, примерь.  Скоро  в школу, давай уж готовься… –– И когда положила трубку, долго еще улыбалась.
В дверь поцарапались.  Вошла бухгалтер Богатова.  Эта женщина, с нахальством и изворотливостью панельной шлюхи, была ненавистна Славецкой, но…  Славецкая от нее получала энные суммы и приходилось терпеть, приходилось даже заступаться за Веру Сергеевну, как минувшей весной, когда  у Богатовой оказалась недостача, и она ахнула недостающую сумму на  работающих пенсионеров.   
        Вера Сергеевна принесла  гроссбух, и  они с Елизаветой Александровной углубились в цифры.

*****
               
 В Верочке еще во всю  бушевали  свобода и лето, а  надо было сидеть  за партой и учить уроки.  Одноклассники изменились за лето, особенно мальчики: они как-то вытянулись, постройнели, и отношение к девочкам стало нежней и строже. Только Сергей Виллье почему-то не изменился.  На первой же перемене  он протянул ей треугольный конвертик.  «Записка, что ли?» –– развернула его Вера и вдруг с визгом отпрыгнула в сторону.  Ребята всполошились: кто там? На полу скакала пуговица с продетой в  нее  и раскручивающейся резинкой. 
С этой пуговицы все и началось: на уроках –– хихиканья с Сергеем, после уроков –– прогулки  с ним же.  Бродя по городу и беспечно размахивая  портфелем, Вера восторженно рассказывала об Олесе,  Яне…  Сергей летом побывал в  Ленинграде,  и ему тоже было о чем рассказать.
–– Петр юный –– красавец, но больше ничего.  Петр  до Полтавы –– взгляд неуверенный, лицо обыкновенное.  И только после Полтавы  ––  царь!  Это я в Эрмитаже подметил. А в кунсткамере, Верка, сплошное варварство,  но народу-у!..   Слушай, почему люди так жестокое любят? 

         За разговорами они не замечали происходящего вокруг.  А между тем,     желтые пятна осени уже расползались по городу. Слетали с веток сухие листья, последней  нежностью одаривали цветы, ласточки сбивались в стайки и кружили над родными гнездами. 
         Нагулявшись, Вера шла к Ольге на работу, потом в Виноградовке  каталась на лодке с  Петькой и Славиком –– к  урокам  ее никак не тянуло. 
  –– Что ты городишь? –– с трудом выдерживала ее ответы преподаватель истории  и однажды в сердцах вставила  за дверь. 
  Сергей из солидарности   тоже вышел.   Спел  у порога:

                Зачем нам учиться,
                Коль мало мы живем?
                К чему нам стремиться,
                Коль все равно помрем?

–– Иди, иди! –– проводила  его историчка, –– Клоун!
В коридоре, прислонясь к стене,  Сергей громко возмущался:
 –– Заложница, дери ее куры!  Нужны  ей эти  съезды.  Они ей так же нужны, как мне мухи под майонезом.
  –– Я сама виновата. –– Вера ни на кого не хотела перекладывать своей вины.  –– Надо было хоть перед сном прочитать. 
       –– У Янчерского штаны обалденные, я иззавидовался, –– бросил Сергей про учебу. 
       –– Как ты ора-ал! –– напомнила она. –– Неужели действительно  понравилось это «Братство»?
        –– А где бы я еще смог поорать? Я разряжался. Кстати, «Братству» того и требовалось: разрядить публику.
       –– А мне противно было. Особенно когда Янчерский расхвастался, что  ему  в Чикаго  кожаные  штаны подарили. 
        Но и о «Братстве» говорить не хотелось…
       –– Приходи к нам  вечером?
       — Приду. В шесть?
       –– Да хоть во сколько.

***

После уроков  Вера  отправилась к Ольге.
–– Ты обедала? –– спросила  сестра.
–– Ну…
–– Пошли в  кабинет,   чаем напою.
Поставила самовар, но зазвонил  телефон: профком завода  требовал сценарий, посвященный празднованию Октябрьской революции.
–– Что, прямо сейчас? Хорошо, я подъеду.

       Ольга постоянно была в круговерти, но не тяготилась ею. Даже  нравилось, когда, замотанные работой, после долгого дня, шли они с Григорием Яковлевичем домой и он с удивлением восклицал: «Надо же! Земля-то движется все с той же скоростью».
Вера осталась одна. Намазала маслом батон, заварила чай. «Надо рассказать Ольге, как дед меня замуж собирал», –– вспомнила  свое препирательство с дедом.
«Накоплю тебе, Верка, денег на приданое!»
«Меня, дедушка, замуж не возьмут».
«Будешь вертеть башкой, так не возьмут, а если остепенишься…»
«То можно надеяться?»
–– За Виллье бы выйти замуж, вот бы дед «обрадовался»! –– хохотнула Вера, доставая из шкафа посуду.

        Окно затягивала муть, обещая дождь. Когда в Сокале шли дожди  и Вера из-за непогоды сидела  дома, Олеся утешала ее: «Дождь будет або три дня, або девять дней, або три недели. Я в Святую книгу смотрела».
        «Что они там делают? –– думала. –– Папка, наверно, в шахматы играет с дядей Вацеком, а Олеся опять какой-нибудь фантик ловит  вместо  птицы».
Напившись  чаю,  достала учебник: надо же исправлять  двойку по истории.  Но и  прямая необходимость не  заставила ее учить урок. «Какая белиберда! ––  листала  страницы.  ––  Где мне это пригодится?»
         Уронила голову на книгу и уснула.
  Несколько раз звонил телефон ––  Вера  не слышала. Проснулась –– сама.
  –– Батюшки! –– глянула на часы.  К Сережке  же  надо!
         
     ***
               
 Сергей показывал  ей  свои новые  работы. Их было много, каждая по-своему хороша. Очень понравились Вере пыльное окно с геранью, пучок колючек, обрызганных мелким цветом, закат над морем. Но особенно –– «Без вести пропавший», небольшая картина маслом, журавлиная жалоба над земным шаром.  Верочка знала, что дед Сергея в  Отечественную войну  пропал без вести, что был  он француз  и что прадед Виллье, отец Сережиного деда,  работал до революции инженером на одном из уральских заводов.         
         –– Хорошо как.  И грустно, ––  призналась она.
           –– Понимаешь, я уяснил одну штуку. Я не должен подбирать краски, они должны жить во мне. Ну, представь: видишь забор. Его можно изобразить двумя шлепками кисти, а я ду-умаю: как надо? И смешиваю краски, и вижу, что не то, переделываю…  Буду поступать в художественное училище, иначе век  придется изобретать велосипед.
К ним подошел Владимир Степанович.
        –– «Клены» твоего отца, Вера, у меня из головы не выходят.  Как он, не зная законов живописи, смог их написать? Безупречная гармония! Или действительно прав Сережка, что  все дело в  таланте?
Старый акварельный рисунок отца Вера привезла в Серженск, похвасталась перед Сергеем. Тот ухватился за него и унес домой.
        –– Конечно,  –– ответил  Сергей, сразу позабыв об «изобретении велосипеда».  –– Бог как положил человеку на душу,  так он и спел.
Вечер обещал быть приятным, но тут явилась подруга хозяйки, Ия Густавовна, женщина лет сорока с удивленно живыми глазами.  Сергей ее терпеть не мог. Она  обобщала Гогена и Ван-Гога  в «Вангоген», и делала это не по ошибке, а  специально.  Странно сочетались в ней нерусское происхождение  и ревнивая любовь ко всему русскому.  О  Крамском,  Саврасове  она могла слушать часами,  часами смотреть их картины,  но стоило Сергею заговорить  о  «закордонных»,   как на Ию Густавовну нападало тихое бешенство.  Она не читала  переводных книг,  даже «Сага о Форсайтах»,  которую рекомендовала ей  подруга,  не вызвала  доброго чувства.  «Зачем мне чужое? ––  дергалась она. ––  Я еще свое не все знаю!»  Елена Родионовна пыталась  доказать ей, что, не познав чужого, не оценишь и своего, но Ия Густавовна   не  слушала. 
         –– Вдоль моря прошлась, –– заговорила она. ––   Отлив.  Дно оголилось,  рыбы скачут.  А вы слышали новость? Жильцов из Германии не вернулся.
        –– Что-о-о? ––  вытаращил  глаза  Владимир Степанович. И окликнул жену, которая  хлопотала в кухне. –– Лена! Ты слышишь?!
        –– Кто-то чушь сморозил! 
        –– Никакая не чушь. Все туристы вернулись, а его нет.
        –– Ну и Бог с ним!
        Всем, вроде бы,  стало наплевать на заведующего торговой базой,  и все же  известие  нарушило душевный покой: как-то помимо воли вставало перед глазами умное лицо Жильцова,  его вальяжность. Чего вдруг в  ФРГ захотел?  А  как теперь его семья?
        –– Говорят, у него имелись материны драгоценности,  хранились в Германии.  У его матери фамилия Зальцзейлер.  –– сказала Ия Густавовна. ––    Бесятся люди из-за денег!
        –– Да ну их к черту! –– войдя, сказала  Елена Родионовна и, отыскав  бобину с импровизациями Саши Субботы, поставила на магнитофон.         
 За  музыкой  не сразу расслышали звонок в прихожей.
 –– Ба-а! –– развел руками Бурцев, увидев Веру. ––  Совсем невеста! Сколько же  мы не виделись?
 –– Много, ––  Вера почему-то сконфузилась.
С появлением Олега Петровича все повеселели, он тоже задорно и много   шутил,  поглядывая на Веру. В его взгляде была  настойчивость, и   сердечко Веры  то  вспыхивало,  то замирало.
 Поздно вечером Бурцев подвез  ее домой, признавшись по дороге:
–– Однажды подумал о тебе: не девочка, а облачко, безмятежное, и  всегда само по себе.
–– В упор-то  у Виллье поэтому  смотрели?
––  Поэтому.
            –– Какой-то вы сегодня… –– Вера напустила на себя недовольство, но из машины,  когда подъехали к  дому,  выпорхнула счастливая.


*****

  По отъезду дочери в Августе  что-то сломалось. Тяжело было и пусто. Радостный настрой,  не покидавший его до этого, улетучился,  все стало выглядеть будто с изнанки. Еще недавно умилялся  дружной семье Вацека, где и он был равноправным членом, а теперь казалось, что –– лишний, что у брата свои заботы. Перешел к теткам: они отвели ему комнату в два окна, с большой изразцовой печью.
Погода стояла теплая, но уже наступила осень, а с конца октября здесь начинали топить  по-настоящему. У тетушек был небольшой запас угля, однако они справедливо опасались, что его может не хватить и до Нового года. Олеся  поведала, как в прошлом году из-за нехватки угля она простудилась и болела сильно.
–– Треба ехать в Червоноград на шахту, покупать уголь, або все  вымрем! –– закончила.
Червоноград от Сокаля недалеко, но отпрашиваться с работы Август не решался: время напряженное, уборка сахарной свеклы. Даже Парася помогала колхозу,  за что ее ласково называли «комсомолочкой».
Елизавета Александровна выслала мужу личные вещи, военный билет, выписку из домовой книги и трудовую книжку. Август хоть за это  был ей признателен: набегалась по конторам. Работал он на машинном дворе, чинил технику.  Поначалу было тяжело, и ему помогал Иван,  муж Марыси. Он не  испытывал неприязни к  Августу. Что же, что смолоду любились с Марысей? Все любятся, да не все женятся. 
        –– Скорей надо, –– подгонял   механик.
–– Куда скорей? –– огрызался  Иван. –– Не видишь, це гробы?
Однажды  провозились до темноты. Прибежала Марыся, принесла ужин.  За ней –– Оксанка.
–– Чи сказылась? — отчитал ее Иван. — Чи мы две недели тут?
        –– Так як же, як же, — тараторила Оксанка, — чоловик не жинка, долго терпеть не может. — И стреляла глазками в Августа.
        –– Все, Август,  — хохотнул Иван. — Пропал ты. Така пиявка не отстанет.
        ––А  чого ж? — Оксанка подбоченилась. — Я не стара, не карпата, Август мужчина гарный...  Бачь, сколько наших дивчат  за ним очи пялят! Мне поспешить треба.
Она уселась возле них, взяла у Августа лампу-переноску. Но Иван прогнал:
       — Геть,  бо из-за тебя руль к тормозам привинтим.
Когда  колхоз закончил со свеклой, Август привез теткам уголь и смог пойти в лес.
        –– Напасем грибов,  зимой як барсуки будем, –– пообещал.

Год действительно был урожайным на грибы. У Ганны в кухне, нарезанные ломтями, они висели на шпагате под  потолком,  Парася сушила иначе:   низала целиком на  прутья  и  вставляла прутья в горшки. 
Август помнил в своем лесу каждый ручеек, каждое деревце, он и входил в него по знакомой просеке. Мягкая земля под ногами. Вправо и влево дубы. Солнце щедро светило, словно для того, чтобы все Август увидел: и пичужку на тонюсенькой веточке, и поздний цветок.
Но изменился лес, что говорить. Вот здесь он был редким, а теперь — не пройдешь. Да и поляны уменьшились, сузила их молодая поросль. Однако  любимый свой дуб Август увидел сразу –– он по-прежнему стоял богатырем и не подпускал к себе молодняк. Август запрокинул голову, долго смотрел на гордого красавца, и дуб, словно почувствовав, что пришел тот, кто думал о нем, зашелестел листвой.

Вечность минула с тех пор, когда приходили они с Марысей к этому дубу!  Белая блузка на Марысе, расшитая красным и черным: червоне ––  любовь,  чорне ––  журба. У них  была любовь, только любовь! Август смешил подружку, крякая по-утиному: нравилось, что Марыся смеется. Вместе слушали говорок ручья, приникали к нему губами, любуясь крохотными гейзерами со дна. Домой Марыся несла фиалки.
  –– Фиа-алка! –– улыбалась. И в этом названии цветка, произносимом ею нараспев, было столько нежности, что Августу  хотелось плакать.

Воспоминания оказались непосильными. Август свернул с тропы. Здесь стволы берез тянулись к небу. Березы уже пожелтели, обнажились у стволов и походили на китайские фонари. Что ж, время тому.  И  вдруг Август ахнул: да  это же тот самый  «детский лес»! Выросла-то как малышня! Бывало, преображенные снежной зимой, играли эти «дети» в переодевалки, и  весело  Августу  было  среди них!   
Он сделал шаг погладить стройную, высокую березу, но его  шлепнула   по лицу  молоденькая березка –– без него уже родилась и выросла. Ах, шалунья, овечка белая! Август растрогался, расстроился; расстроившись,  вспомнил о Вере,  мысли  смешались, действительность ушла в прошлое, спутав географическую карту… И вот он уже ехал за Соликамск в тайгу, с холодного неба  свисал дождь.  Но дальше на север  становилось светлее, и, наконец –– сияние облаков и солнце над незабудковым полем. Обманчивое внутреннее зрение, выгнув землю полушарием, опустило Августа  на берег Северного Ледовитого океана,  и там, среди  замшелого ягеля,  он увидел церковь:  на ее колокольне росла береза.
 –– Ой!
Август тоже  едва не вскрикнул.
Из рук Марыси выпала корзинка. Он торопливо стал подбирать грибы. Марыся тоже зашарила в траве. Их руки суетились,  боясь нечаянно коснуться одна другой.
–– Здравствуй… –– наконец сказала Марыся.
–– Здравствуй…
–– У меня в детском саду твои рисунки, я их  в рамки вставила. 
…То утро было ясным,  как венчальное колечко. Марыся первая отыскала гриб и сразу –– белый! От радости целовала его и кружилась по поляне. Почти такой же  теперь лежал  сверху в ее корзинке.
Марыся торопилась говорить,  глаза ее не смотрели на Августа, он тоже чувствовал себя как в ловушке;  в памяти всплывало так много сразу, одно перечеркивало другое,  вызывая страдание, ––   казалось,  ни тот,  ни  другой не  обрадовались  встрече.
–– Не слухай меня, Август, –– вдруг всхлипнула  Марыся.  И… как в омут головой:  –– Меня, Август,  батько замуж пропил.
Всего ожидал Август, только не этого! Значит, потому  поймала его, когда, истерзанный, убегал с ее свадьбы.
— Иванко хороший, он не забижае… –– Марыся вытерла слезы.

Ей многие женщины завидовали, говорили, что у нее есть все: муж и дети, и дом полная чаша. И она соглашалась: «Все у меня есть».  Но  прибавляла мысленно:  «Любви нема». Замуж за Иванко вышла, а думала  об Августе. Боялась своих дум и оправдывала их: «Могла бы забыть, давно бы забыла».  И жалела, горько жалела, что обвила  шею Августа поздно.  До свадьбы надо было: закинуть  руки ему на плечи, сцепить замком и не отпускать!
–– Ты, Август, помнишь, как мы слухали тишину?..
–– Все помню, Марысенька…
«Чего же ты ждал, не сватался? –– кричало ее сердце. ––  Посватался бы, так батько б  не придумал меня пропить!»
«Така дивчина, а ты мух ловил!» –– слышался в  ушах Августа  голос брата.
–– До дому идем?  –– спросила Марыся. Но спохватилась: –– У тебя ж грибов нема.
–– Какие мне грибы сейчас...
        Она насильно переложила в его корзинку  половину своих.

Шли до росстани, где лесная  дорога расходилась  на три стороны: в Жвирку, в Сокаль и еще куда-то. Оба понимали, что прошлое не вернуть. И, однако же, оно было, было! Иначе почему так ужасающе-больно стучат их сердца!

Дома Август ничком упал на кровать. «Где есть счастливые люди? Нету их!»
…Он не спал, это было в яви. Настолько в яви, что смог бы сто раз пересказать.  Он был у Марыси, хоть никогда к  женщинам  не ходил и к себе не  водил.  Дома  не было, а была ткань, легкая и неброская, как лес перед заходом солнца, но это был дом,  и Август знал, что он –– Марысин.  И Марыся кричала: «Одни! Никого нет, мы с тобой одни! Ты слышишь? Ты слышишь?!!»  А он целовал ее лицо, такое ненаглядное, любимое, и оторваться не мог,  и ничего не слышал.