В моем сознании она всегда была «дальней родственницей». Ее жизнь проходила далеко, совершенно непонятно для меня. В общем-то, ее жизнь не интересовала меня. Особенно, когда я был молод.
Я стал приходить к ней, узнав, что она больна, не выходит на улицу, не может приготовить себе еду.
Я приходил в ее маленькую комнату в общей квартире.
Ее соседи были уверены, что я прихожу для того, чтобы унаследовать несколько квадратных метров ее жилья. Это было не так. Я приходил к ней, потому что осознавал – нас связывает родство. Я навещал ее, принося то, что носят обычно родственникам в больницу.
Однажды, это было в ноябре, она попросила забрать книги. Книг в ее маленькой комнате было много. Она покупала их в те времена, когда хорошие книги расхватывались в магазинах за минуты. Она любила дарить книги, и в нашем доме тоже были книги – ее подарки.
На полу, на столе лежали связанные веревкой книги.
«Я уже не буду их читать. Забери их». Она сказала это совершенно спокойно. Просто констатация факта.
И я забрал ее книги.
В ее комнате стало свободнее, светлее. Кажется, что для воздуха появилось больше места. И она, казалось, прибодрилась, живее спрашивала, живее рассказывала о своей долгой жизни.
Я приносил ей продукты, горячее в термосе, в баночках. Она была рада моим приходам. Ждала меня. Особенно радовали ее сигареты, без которых ей было бы совсем худо.
У нее была сложная жизнь. А у кого она была простой? У нее была любовь. А кто же прожил без любви? У нее были расставания. Навсегда.
Она не верила в бога и не ждала встречи со своими близкими там, за порогом.
У нее был я в это время. Дальний родственник. Дальний родственник, который раз в неделю приносил ей супчик, кашу, котлеты, воду, сигареты.
И еще раз, в конце зимы, она приготовила мне подарок. Она решила подарить мне свои ордена и медали. Их было совсем немного. Они были совсем скромными.
И несколько старинных серебряных монет.
Я не хотел их брать, но она обижалась искренне, по-детски. Говорила, что хочет, чтобы они остались у меня.
Монеты и медали в жестяной коробочке из под печенья.
Эта коробочка занимала видное место в ее комнате. Она стояла на этажерке, покрытой маленькой кружевной салфеткой. Этажерка стояла около окна и все, что было на ней, затеняло комнату, закрывало свет.
Без коробочки на этажерке комната показалась еще чуть-чуть светлее. А может быть, комната становилась пустой.
Мы продолжали наши разговоры. Она радовалась моей спокойной жизни, переживала за неудачи. И ничего не советовала. Она не считала себя вправе советовать. «Я не знаю, как надо было поступить в такой ситуации» - эти слова она повторяла чаще других.
Она рассказывала о своей жизни нехотя. Скорее, для поддержания разговора.
Она родилась в семье революционера. В тобольской ссылке. Я знал это. Но хотел услышать от нее что то особенное, необычное.
Как то раз мы заговорили об этом.
«Я ничего тебе не расскажу про то время», - сказала она улыбнувшись, когда увидела вопрос в моих глазах. «Я не помню. Я уже мало что помню».
Ее отец умер еще в начале 30-годов. Брат ее отца, ее родной дядя был расстрелян в конце 30-х.
Ее муж погиб в 41-м. Ее сын умер в 42-м.
После того, как она отдала книги, в ее шкафу освободилось много места. Но оказалось, что большая его часть по-прежнему занята.
Занята письмами.
И однажды я увидел эти письма на столе. Перевязанные точно также, как и книги совсем недавно.
Она попросила сжечь их. Я хотел сказать что то, но она остановила слова. Она покачала головой и стало понятно, что я должен это сделать.
Я сжигал письма разных лет. Старые фронтовые письма. Поздравительные открытки. Письма, на конвертах которых были знакомые мне имена родственников и совсем незнакомые фамилии и далекие адреса.
Нельзя читать чужие письма. Но, сидя у огня, сжигая их по одному, я не удержался и прочел несколько писем. Нет, вру. Я прочел много писем.
И такая жалость к ней, такая тоска навалилась на меня, что и сейчас, уже пятнадцать лет спустя, я помню и адреса, и слова писем, и конверты, горящие в костре, и пепел.
А на следующий день ее не стало. Она прожила девяносто два года.