Вместо предисловия или глава нулевая.
Позвольте представиться что ли. 20-летний романтик-циник. Ну, то есть в душе романтик, но тщательно это скрываю.
Художник я. Пишу, точнее малюю. Живу, как говорит одна из моих знакомых, среди облаков. Недостаточно высоко, чтобы воспарить, но слишком, чтобы падая разбиться (это тоже ее фраза). В общем, на 17 этаже в одном из муравейников столицы.
Хм. Знакомая. Если бы.
Вот из-за этого «если бы» все и произошло.
В моей жизни (если ее можно так назвать, не подумайте, что я полон депрессии или еще чего-то там, просто какое-то все ненастоящее, но об этом позже), так вот, в этой самой, ладно, «жизни» есть семь девушек, с которыми я накрепко связан. С каждой по-своему.
Семь. Хорошее число? Ненавижу его после этого. Самое страшное, что я от этого теряюсь, не знаю, что делать. Чего хочу? Что мне надо? Люблю я одну из них?
Но все по порядку.
Так вот. О жизни.
Вы когда-то ели безвкусную еду? Представляете, засовываешь кусок мяса в рот, а вкуса нет. А напитки такие пили? Водку, которая давно не пробирает, не дурманящее разум вино, да что уж говорить, обычный свежевыжатый сок как будто на простую воду поменянный. Как в химии учили про какой-то из элементов – без цвета, запаха и вкуса.
Хотелось на все наплевать? Хотелось. Не всем, но многим, точно знаю.
Мне тошно от всего. Даже от людей, которые окружают. А от этих семерых, разных, великодушных и злых особенно.
Что ж, знакомьтесь.
Часть первая.
Глава первая. Да и любовь тоже первой была.
Итак – Элиза. Имя красивое, даже гармонировало с моей фамилией, редкое такое. Меня всегда к чему-то уникальному тянуло. Она это, пожалуй, один из самых уникальных людей на планете. Может, я к такому напору нового был не готов?
Моя первая любовь. Моя бывшая девушка. Не красавица, явно. Но зато…
Тонкие линии губ и волосы по пояс. Еще штрих – сюда. Простым карандашом. Цветных и красок не надо. Открытые глаза без всякой фальши и загадок. Карие. Цвет не важен. Скорее насыщенность цвета. Чуть больше. Похожие на миндаль. Хотя…, что я сочиняю, зауряднейшие у нее глаза.
Почти готово. Ее портрет нарисовать легко. Достаточно просто вспомнить. Она – это то, что только серыми линиями изобразить. Цвета настоящего все равно не передать, чего уж пытаться.
Линии четкие. Уже не мечтаю.
***
- Ты часто вспоминаешь о ней?
- О ком?
- Об Элизе. Ну ты же сейчас мне о ней рассказывал.
- Она была в моей жизни. От этого никуда не денешься. Она родной для меня человек. Я ее вряд ли смогу когда-нибудь забыть.
- Это хорошо. Плохо, когда люди пытаюсь затереть воспоминания. Какое-то предательство по отношению к самому себе.
- Элиза… я думал это навсегда. Сочинил себе что-то. Любил. Сильно.
***
Я помню этот день. Светило абсолютно ничем не примечательное солнце. Воздух был и не душным и не свободным. Дышалось обычно. Не было ни дурного предчувствия, ни чего-то напряженного. Мы шли, держась за руки. Остановились у реки. Там, не далеко от Третьяковской, не доходя до этого чудного мостика, где когда-то повесили замочек с нашими именами. Где-то внизу, по водной глади безумно грязной реки проплыла очередная пластиковая бутылка. Она повернула ко мне любимое лицо. В глазах что-то изменилось. После нее было много девушек, но с ними я расстался легко – как с упаковками от доеденных чипсов или использованными батарейками. Цинично так говорить? Мне кажется, я был бы большим негодяем, если бы сейчас притворялся хорошим.
Меня всегда интересовал вопрос, как теряют любимых. Как научиться не думать о человеке с прежней долей нежности. Это сложно ведь. Думать в прошедшем времени о ком-то невыносимо. Но как же иначе? Когда человек сам мое прошедшее время.
Глава вторая. Озарение?
Озарение ли это? Хм, оглядываясь назад, понимаешь, что жалкая усмешка того, кого именуют по-разному – Богом, Аллахом, Буддой ну и далее по списку.
Ничего особенного. Вообще. Может, у меня нет вкуса. Художник без вкуса. Кстати, никогда не задумывался о том, что, может я и не художник вовсе, а так, жалкая пародия?
Челка по глаза. Интересно ей так удобно? Может, это наоборот классно: видеть только аккуратно подстриженную челку и небольшую часть мира. А что, под ноги смотреть можно – не упадешь, а на все остальное зачем пялиться?
Краски, хм.. да, немного чего-то яркого. Это ведь солнце ее для меня дорисовало. Нестандартность кожи. Не веснушки и не родинки, ерундень какая-то.
Нос. Большой. Достаточно. Черт, разбирая по деталям, она получается далеко не совершенной, едва не хуже первой. Нет, но что-то в ней однозначно было.
Фон… пусть будет недоделанный персиковый. Большие глаза. Надменное выражение лица. Расплывчато как-то получилось. Скорее мечта, чем реальная. Немного недостоверны черты. Скорее не она, а та, что в мыслях была. На которую платье любви одел. К которой образ прилепил, как ярлык в морге. Вижу ее и портрет порвать хочется. Может, и правда так сделать?
***
- Я хочу, чтобы это прошло.
- Это пройдет. Даже любовь проходит. А влюбленность и подавно. Даже сильная. Оглянуться не успеешь.
- Мне слабо в это верится.
- Готова поспорить. Чуть больше, чем полгода. И все. Пациент здоров. Честно. Сама через это проходила.
- Расскажешь?
- Не сейчас.
- Ладно. Не вспоминай. От этого больно.
- Ничуть. Я не чувствовала бы себя живой, если бы не умела влюбляться. Влюбленность хороша неразглашением тайны. Влюбленность надо хранить в сердце. Она слишком хрупкая и слишком яркая. Ее сразу видишь, но легко разбиваешь. А потом еще долго носишься с тем, что ею было. Никак с потерей смириться не можешь.
- Такая мудрая, очуметь просто
- Хватит надо мной смеяться!
- Да ладно, я ж по-дружески, имею, кстати право.
***
Это было примерно в июне. В самом начале. Да что лукавить, я прекрасно помню дату. 4 числа.
Некоторые даты лучше бы забыть. Но не могу. Так и встречаю очередные годовщины. 6 лет со дня нашего первого с Элизой свидания, 3 со дня расставания, скоро год нашей дружбы с Верой - иногда мне хочется поменять календарь на другой. Тот, в котором эти дни по-особому были бы отмечены.
Никогда не любил фотоальбомы. По-моему сущий бред. Сидеть и пересматривать то, что в памяти совсем другим представляется. Самообман какой-то редкостный. Куда лучше картины. Я бы изобразил это самое 4 июня, если бы так отчаянно не искал, как бы скорее выкинуть его из жизни.
В тот день я совершил абсолютно банальнейший поступок – пригласил ее на ужин. Мы говорили о всякой чепухе. Я выглядел полнейшим кретином – встревоженный, я пытался это скрыть, и напряжение выливалось в нескладность слов в моих предложениях, в резкие переходы в рассказах. Она слушала, но видимо, все это ей быстро надоело, поэтому она начала говорить сама. Она говорила легко и уверенно. Как говорят всегда девушки, когда они не сходят с ума и когда безумие парня – это только его безумие и ничье больше. Этот день она если и вспомнит, то вряд ли вспомнит, что было на ней одето, какая музыка играла и вообще, когда это было. Я же помню все.
Хотя вру. Начал забывать.
Глава третья. Она.
Тогда я купался в своем озарении. Я увидел ее на одной из дружеских встреч.
Это была годовщина свадьбы моего одноклассника. Она стояла с бокалом красного вина, держа под руку какого-то франта. Первое чувство – острая зависть. Мне отчаянно хотелось, чтоб это маленькая, с серебристым браслетом рука была рядом с моей. Дико хотелось нанести франту подобающий макияж. Второе чувство – удивление. Нет, стоп, я же дико влюблен. Я же могу думать только о ней. И ни ком более. Но я упрямо и жадно смотрел на длинные ресницы другой, на губы, на плечи, руки. Я усиленно сделал вид, что разговариваю со старым знакомым, которого никак не мог вспомнить, когда она случайно направила взгляд в мою сторону.
Нас представили. Я не мог себя заставить прервать разговор. Казалось, что нас связывают невидимые нити, по которым скользит, чуть опускаясь, но никогда не падая, легкость. Эта девушка, казалось, знала мои мысли. Она продолжала за меня фразы и говорила то, что я собирался сказать следующим. Франт оказался всего лишь другом.
Я взял ее номер.
Но это было лишним. На следующий день, я, придя на новую фотовыставку, прошел к следующей фотографии, я увидел ее. Приглашение на ужин. Мне неотвратимо казалось, что с Верой, так ее звали, я изменяю той, любви которой так сильно добивался.
Я рассказал Вере все.
Ее портрет я нарисую позже. Не сейчас.
***
- Вер, помнишь ты говорила, что влюблялась, расскажи. Я не верю, что от тебя мог кто-то уйти или не захотеть быть с тобой. Не верю.
- А я и не предлагала. Даже более того. Я отвергла его. Знаешь, он как омут, с ним бы пропала.
- А без него?
- И без него пропадаю. Только медленнее и бессмысленнее. Но это почти прошло. Я отмучалась и искупила свою вину…
- Вину?
- Влюбиться в него было моей непозволительной слабостью. Но это была самая сильная слабость в моей жизни.
Глава четвертая.
Оля. Они учились с Элизой в одном классе. После нашего с Эль расставания, через некоторое время, я встретил Олю в метро. Мы болтали, а потом она оставила мне свой номер. С ней все было слишком легко. Неинтересно. Недавно она снова вернулась в Москву и возвестила меня об этом писком смски.
Встретимся с ней.
Фон обычный, кремовый. Выдумывать что-то – это сделать фон важнее самого портрета.
Почти круглое лицо. По сравнению с Верой, она пышка. Глаза. Волосы. Она смешная, но есть в ней что-то. Было. Пусть тоже будет простым карандашом. Как ее одноклассница. Но не потому что краски не смогут ее передать. Напротив. Она ими не полна.
***
- Вот, это Оля.
- Хм, она не худышка.
- Злая ты.
- Да нет, просто говорю, что вижу.
- Вер, в ней правда что-то есть.
- Килограмм восемьдесят чего-то.
Глава пятая. Глупый маленький ангелочек.
- Она не то чтобы глупа, она какая-то, не знаю. Просто я бы с ней столько общаться не смогла. Она не шутит, а только смеется. Не спрашивает, а только отвечает. Пустая.
- Она хорошая.
- Можно быть хорошей, но пустой. Как милая мелодрамка или как непротивный любовный роман.
***
Вера была права. Просто я редко это признавал. Иришка была очаровательна. Но ее красота была не такая, как у Веры. Не тихая, величественная. Она была цветком. Пионом или ромашкой.
Милое личико. На ярко-сиреневом фоне красками. Самыми яркими. Она веселая.
Красивый портрет. Один из лучших.
Но чего-то в нем не хватает. Души?
***
Мы сидели с Ирой и говорили, как всегда ни о чем. А потом она вдруг стала серьезной и спросила: «А кто та девушка, с которой я тебя вчера видела?»
Вера. В тот самый день мы бежали с ней на спектакль в ее любимый МХТ им.Чехова, и у нас оставалось буквально минут пять до начала, когда мы вылетели с метро. Ирка буквально промелькнула где-то рядом, где-то в самом начале Камергерского переулка, я выпалил «привет» и промчался дальше.
- Знакомая, - немного небрежно сказал я.
Что-то кольнуло меня, как будто я предал близкого, и я добавил:
- Нет, не просто знакомая. Очень хороший друг.
- А я для тебя тогда кто?
- И ты друг. Я рад, что вы есть в моей жизни.
Я и правда был рад. Какое-то время. Наверное, это было то самое время, когда я поедал сыр, а мышеловка все не захлопывалась.
Но она захлопнулась. Я оказался пленником себя самого.
Это безумие – не уметь жить без этих семерых и не мочь жить с ними.
Глава шестая.
- Она как Ира твоя.
- Ты все-таки злюка.
- Нет. Всего лишь честная.
***
Элен. Кому пришло в голову назвать ребенка именем не самого положительного персонажа из Толстовской эпопеи?
Она не была так прекрасна, как ее выдуманная тезка. Но однозначно была мила и привлекательна. Я толком не знал ее. Но в ней мне нравилось то, что можно было бы приделать к ее внешности. Я видел в ней то, что никогда и не думало появляться ни в ее душе, ни в разговорах, ни тем более в глазах. Ее глаза были весьма красивы, но в них я никогда не читал мысль, и скоро они мне смертельно надоели.
Но вот только еще один цветок. Сколько я знал Элен, она всегда улыбалась при встрече достаточно однообразной и не меняющейся в зависимости от людей, которых приветствовала, улыбкой. Неизменно спрашивала «как жизнь» и делала вид, что внимательно слушает.
С ней мы были в одной компании, и, пожалуй, она оказалась единственной, к которой мне хватило ума не приближаться более, чем на пионерское расстояние. Так и осталось у нас все на уровне привет-привет, и ответов «нормально» на очередной вопрос, занявший первое место в топе банальности.
О ней я любил твердеть Вере. Вера слушала и лишь посмеивалась. И правильно. Она прекрасно понимала, что это всего лишь очередная милая, но пустая куколка. Ну почему так много таких девушек. Более того, с некоторых пор это даже модно – такой быть. Я не знаю, может, я единственный представитель мужского пола, который задыхается рядом с пустотой. Хотя сомнительно. Я не верю, что найдутся какие-то люди, которые согласятся и смогут дышать в вакууме.
И так. Светло-зеленый фон. На нем девушка с чуть подобранными сверху волосами, локоны спадают на плечи. Волосы не темные и не светлые. Даже не каштан. Другие какие-то. Эти самые без выражения глаза. Ничем не примечательный нос. И эта избитая улыбка на губах. Милая картинка. Такой впору сниматься в рекламе или работать в одном из бесконечных офисов рядовым сотрудником. Приятным, но легко забывающимся.
На правах знакомого я договорился о встрече. В пятницу.
Глава седьмая.
Не удивляйтесь, что главы такие маленькие. Да и не главы это вовсе. Просто по мне это было бы дико некрасиво, писать «седьмая девушка». И не девушки они мне вовсе. А…
Я сам не знаю. В этом и проблема. Вера говорила, что я однозначно нравлюсь Ирке, а про Олю я и так все знал. Они мне были и нужны и не нужны одновременно. Они были частью моей жизни, но я не хотел, чтобы хотя бы одна из частей превратилась в половину, вытеснив и уменьшив все остальное. Это относилось к шести из семи девушек. Единственным исключением была Вера, про которую ничего определенного я сказать не мог. Я многое в ней не любил. Меня тошнило от ее уверенности во многих вещах, которой мне самому так не доставало. С другой стороны к своему неудовольствию я обнаружил, что стал зависимым от Веры. Если мы не общались несколько дней, я надумывал, что ей больше не нужен и что у нее снова появился очередной парень, недостатка в которых она явно не испытывала. Она расправлялась с парнями, как опытный штурман с айсбергами. Она проходила в сантиметре от них, но тщательно старалась их не задеть.
Она была младше меня. Ей было 18. Я никак не могу ее нарисовать и это не дает мне покоя. И вот сейчас, когда я должен наконец рассказать о седьмой девушке моей жизни, я скажу то, что не написал в третьей по порядку, но не по значимости в моей жизни главе. Я часто отвлекаюсь на мелочи и не говорю о сути. То ли это свойство характера дополнение к моим художественным будням, к несколько беспорядочному укладу жизни, которая никогда не смогла бы уложиться в расписания, стать спокойнее и разумнее. Моя жизнь была сплошной импровизацией. Я не обдумал свои реплики, не понял, как мне играть свою роль, и если бы не сценарий, частью которого я являлся наряду еще с шестью или семью (я отстал от вопросов количества, ибо не видел качества) миллиардами людей, я, наверное, однажды остановился бы и больше никуда не шел бы. Просто потому что не смог бы выбрать дорогу.
Так вот о Вере.
Я устраивал ее вырванные дни, когда после пары дней отсутствия общения, когда на моем, бросаемом несколько раз телефоне появлялась новая царапина, она писала мне милое и такое родное новое сообщение в интернете, или смс, или звонила по какому-то пустяку.
Для меня эти дни растягивались в вечность. А у нее, наверняка, пролетали так, что она не успевала их заметить. Я же, даже когда работал, когда уставший падал в изнеможении на кровать, даже тогда, мне казалось, что каждая минута была пуста. И я наказывал ее по-своему. Она грустнела и бросала трубку или не отвечала. Потом я ругал себя последними словами, но так повторялось снова и снова. Она была той, кто выслушивал, понимал, говорил за меня. Но даже она была частью этой резиновой, ненастоящей, наигранно хорошей жизни. Хоть и сама не была такой. Она жила. И это порой вызывало во мне жгучую, ничем не контролируемую зависть, которая превращалась в злость на нее, на ее чуть уставшие, но сияющие глаза. Мне казалось, что ее внимание равносильно вниманию доктора к пациенту. Он понимает, помогает, успокаивает, но он сам не поражен недугом. Он не тает от него день за днем. Так и Вера. Я был уверен, что она начисто лишена всех моих претензий к жизни. Но иногда и Вера говорила то, что отдавало гадкой ржавчиной на сердце - депрессией. Она жаловалась не так, как я. Не обрушивала весь поток накопившейся дури в голове. Но почему-то одной ее фразы такого рода хватало, чтобы я начинал чувствовать, что стыд за мысли об исключительном везении и беззаботной жизни Веры не будет давать мне покоя несколько дней.
С Дианой, которой собственно и посвящена эта седьмая глава, мы познакомились на одной из встреч художников. Но она была не просто художником. Ее голова была полна идей, фраз, штришков. Она рисовала и рассказывала. Потрясающий человек, но я сразу определил ее в ранг друзей.
Ее внешность не была отталкивающей, но она меня и не притягивала. Многие девушки добиваются, чтобы любили и их самих, а не только их личики. Но это неизбежно. Любой мужчина, безусловно, жаждет иметь в девушках, женах по возможности красивую. Никто никогда не мечтал о некрасивой женщине. Как и женщины не мечтали найти себе в спутники умного или доброго урода.
Ну это я грубо. Просто в мой стандарт красоты она не вписывалась. Но зато наше общение было нам приятно. Пожалуй, это единственная в моем списке женщина-друг, хотя зачастую я чувствовал себя форменным подлецом. Не заметить ее влюбленности можно было только будучи слепо-глухо-немым. Я, конечно, не такой психолог и знаток душ человеческих, но тут все было слишком на виду. Так или иначе я пользовался ее привязанностью дабы продолжать наслаждаться ее манерой говорить и самим содержанием. В ней было то, чего не хватало и Оле, и Ире, и Элен и отчасти озарению. Элизу с такой позиции я никогда не рассматривал. Она не обсуждалась.
Ее портрет не так уж и плох. Короткая черная стрижка. Достаточно правильные черты лица. Глаза зеленые, губы тонкие. На губах легкая улыбка. Такую я видел у нее лишь однажды. Я вообще не помню, чтобы ее улыбки повторялись. Они менялись в зависимости от моих слов и ее чувств. Но эту я запомнил. Так она встретила меня, после нашего почти полугодового расставания.
С нею мы увидимся в субботу.
Часть вторая.
Глава 1.
Вы, наверняка, не совсем поняли, что я затеял. Я хочу разложить некое отвратительно пахнущее варево на ингредиенты. Математики бы наверняка разобрали бы мою задачу на формулы. Мне это не нужно. Я уже давно привык расставлять все по местам и в жизни, и в голове, рисуя. Странным образом все многообразие цвета раскладывается на мазки, штрихи. Все на картине имеет конечное число прикосновений кисти художника. И от этой определенности становится легче. Мое пристрастие к рисованию сыграло роль в моем, пусть даже напускном цинизме. Для меня небо, каким бы разнообразным оно не было, все равно через несколько часов работы становилось плоским. Я могу переставить его, повесить на стену или оставить пылиться в мастерской.
Рисуя портрет, я познаю семерых старых знакомых заново. Они становятся ясны и прозрачны, и это, не могу не заметить, невероятное торжество для меня. Я отдам им их портреты и вместе с этим перестану отдавать им свои жизненные силы, чтобы, накопив в своем сердце некий концентрат, наконец-то суметь весь его вылить на жизнь. Чтобы научиться ее любить.
Я ничего не говорил о семье. Я не без рода, без племени. Был когда-то. Почему-то давно заметил за собой особенность все вокруг портить. Словно без этого слишком хорошо.
С родителями разругался уже давно. Их отдушина - мои младшие брат и сестра. А я что-то вроде не то, чтобы урода в семье, но мальчика, явно не оправдавшего ожидания и не выполнившего планы.
Кстати о планах. Этот план, который я про себя условно называл «Семь портретов», каким бы нелепым он не мог бы вам показаться, предмет моей личной гордости. По мне, это единственный шанс понять, что к чему. Одна неделя, и я буду окончательно излечен. Я перестаю любить женщину и испытывать к ней некоторую привязанность или еще какого-то рода тошнотворную зависимость, когда полностью понимаю ее. Если бы я любил математику, я бы назвал женщин задачей, имеющей ответ или же не имеющей решений вовсе.
Наверное, я не умею любить. Я читаю, слышу, что говорят все эти философы и великие люди про любовь и понимаю, что сам вряд ли это когда-то испытаю. Я говорил «люблю» Элизе, но это было не то. Это была привязанность, нежность, искренность, желание заботиться, но не любовь. Не то, о чем писал Шекспир и ему подобные. Я впадаю в зависимость от человека, но я не дышу им, не живу ради него. Вся романтика – сущий бред отчаянных глупцов и идиотов, пытающихся придать жизни какой-то сверхъестественный смысл. Но почему я им так сильно завидую?
Я договорился о семи встречах. Почти по порядку дней. Лишь с Верой я собирался увидеться в воскресенье. Ее портрет я так и не смог нарисовать. Я надеялся, что за неделю это исправлю.
Все прошло как по писанному. Понедельник, счастливая Элиза, другая, не родная, не такая как раньше, мы гуляли, и я тщательно до последнего момента скрывал, что за прямоугольная чушь у меня в руках. В самом конце, когда я проводил ее до дома, я отдал ей его и попросил развернуть дома. Поцелуй в щеку. Странно, но не было во мне горечи от того, что это навсегда. С концами. И не повернуть потом время вспять. Я знал, что не найду ее больше. Квартиры она меняла часто. За последние полгода трижды переехала. А номер телефона я удалил, когда уже торопливым шагом шел к себе.
Вторник, среда… суббота. Встречи были радостными, и каждой я дарил ее лицо таким, каким оно представлялось мне. На этих портретах кроме них был и я. На каждом. Мы делили полотно поровну. И граница между половинами расплывалась нечетким фоном.
Я был пьян от мысли, что так просто расстаюсь с ними, отпускаю от себя счастливые моменты наших прошлых встреч, мои чувства к ним. Я гордился своей решимостью, я смотрел в их глаза, слушал голоса, такие теплые, но они больше не могли держать меня в своей власти. Мне казалось, что я обретаю свободу, что я начинаю новую жизнь, что прощаясь с ними так легко и ошеломительно, даря им на прощание портреты, я сам возвышаюсь. Их «до встречи» было для меня слишком смешным – до чего они прощались, если эта встреча была последней?
Наконец воскресенье. Я не спал всю ночь, но так и не смог ее нарисовать. Моя мастерская выглядела ужасно. Разорванные в клочья холсты, пустые чашки с кофейными разводами. Меня охватил сон. Проснулся я за час до встречи с Верой. Круша все не сокрушенное за ночь я наконец выбежал из мастерской и, понимая, что успеваю ровно ко времени, со всех ног помчался на Баррикадную.
Здесь мы всегда встречались. Она любила эти улицы, она могла гулять по ним бесконечно. Она любила смотреть на скейтеров, напоминая мне мои угрозы купить доску и говоря, что для нее я самый лучший скейтер, чем всегда вгоняла меня в краску. Мой неудачный опыт, к счастью она не знала. Тем лучше. Но доску я все равно никогда больше не куплю.
Встречаясь на Баррикадной мы всегда, как правило, сами того не замечая, разными путями, далеко не короткими, неизбежно выходили не понятно куда. Когда прошло часа три нашего такого гуляния, и мы, наконец, вышли к метро, Вера вдруг остановилась. Смех, который только что охватывал нас двоих, стих на ее губах, и она повернула ко мне свое лицо. Глаза, внимательные, безумно глубокие, не примечательного цвета, но какие-то полные жизни, мыслей, чувств, эти глаза искали что-то в моих, и я впервые за эти дни, когда разработал свой, как я считал, весьма гениальный план, я впервые почувствовал, что что-то в этом всем выдуманном не так.
- Ты не говорил сегодня ни о ком, как обычно говоришь. Что происходит у тебя в жизни? Неужели ты так и будешь вести нескончаемые разговоры ни о чем, наполненные каким-то неестественным и неприсущим тебе оптимизмом. Ты смешон сегодня. Что это? Попытка выглядеть не занудой? Но я уже привыкла к тебе обычному. К чему такие превращения?
Я мямлил в ответ что-то позитивное и успокаивающее, но сам понимал, что мои слова, как лепет ребенка, съевшего все конфеты и не спрятавшего фантики.
Не в ее правилах допытываться. Она лишь посмотрела мне в глаза внимательно и тревожно.
На прощанье она как всегда обняла меня. Но не так как раньше. Это было то последнее, что оставалось у меня. И поэтому я не мог с этим последним расстаться. Сам того не понимая, я поцеловал ее. И я понял – вот тот воздух, который может наполнять мои легкие. И его ничем не заменить. Но уже в следующий миг она была от меня в нескольких шагах. Легко, под моим пристальным взглядом она пробежала несколько шагов до метро.
- Вера, я…
- Не говори. Я тоже тебя люблю, пока. И… - она задержалась на секунду- с тебя портрет, - крикнула Вера.
Портрет? Нет, это было слишком. Слишком невозможно. Она не могла знать, что всю эту неделю я пытался ее нарисовать, не могла знать, что я рисовал других. Она просто сказала первое, что пришло в голову, но эта фраза шальной пулей застигла меня врасплох. Она еще долго звучала у меня в ушах, а особенно громко, когда я, согласно разработанному плану, стер Верин номер.
Но когда я со всем этим покончил, ожидаемой легкости не возникло. Я стал шляться по улицам, как призрак, не знающий чем занять свою вечность. Как-то раз останавливаюсь у храма и ловлю себя на мысли, что очень давно перестал его замечать, проходя мимо.
Нет, я не атеист, не подумайте ничего такого, просто с тех самых пор, когда я, наорав на мать и отца ушел жить собственной жизнью, я боялся молиться. Мне почему-то казалось, что я не имею на это права. Словно я отрезал себя не только от семьи, но и от Бога.
А теперь я молился, молился за все эти три года. За каждый день, когда я, просыпаясь, убеждал себя, что все нормально.
Глава 2.
Когда мы прощались Верой, она сунула мне в руку какой-то листок. Я кинул его в карман, а недавно, собираясь постирать куртку, нашел. Это было письмо, написанное спокойным почерком, который мне почему-то никогда не нравился. Какой-то слишком взвешенный и подозрительно скрытный.
Я легко и даже небрежно начал его читать:
«В один из дней твой жизни без меня, наткнувшись на мелкую деталь, напомнившую тебе о нас, ты поймешь, что забыл, как смеялись мои глаза. Пройдет время, и ты не вспомнишь их цвет. Затем из твоей памяти уйдет моя улыбка, интонации и нежность рук. Ты будешь терять меня постепенно. Так меркли восковые свечи в гостиных девятнадцатого века – одна за другой, тая… Наконец, настанет день, когда ты попытаешься нарисовать мой портрет, впервые за долгие дни, вытянувшиеся в годы и забывшие наш смех.
Но я стану для тебя призраком, вздохом. Трудно рисовать воспоминание, чувство, тень. Знаешь, когда человек уходит из твоей жизни, долго еще слышишь шум его затихающих шагов. Но потом в памяти сохраняется лишь последняя нота, самая громкая. Так кричит пустота.
А из пустоты что-то смутное. Забытая, но не отпускаемая. Я буду Лорелеей твоего сердца. Ты будешь каждый раз натыкаться на скалы, слыша мою песнь… но не отпускать меня.
Придет одна из сотен однообразных ночей, когда ты не выдержишь пытки спать с открытыми глазами и полной мыслями головой. Ты поцелуешь свою жену, девушку, ту, что будет рядом, скажешь, что нужно делать доклад, отчет или еще какой-то бред и уйдешь на кухню. Топить в черной горечи кофе свое беспамятство, смотря в темноту за окном, пытаясь поймать там меня. А когда ночь рассеется, а на полу ворохом соберутся обрывки не признаваемых тобою мыслей, когда утро рассеет твои надежды, что я где-то рядом, осветив предательским светом мир твоего окна, когда закончится кофе, от которого даже не будет тошнить – настолько тошно в душе от многого другого, ты разорвешь на части очередной лист, в этот раз пустой. За то, что он не смог тебя отразить. За непонимание. И безумно захочется разорвать себя в клочья. За то же самое.
И девушка, пришедшая к тебе на кухню в небрежно завязанном халате и ласково улыбнувшаяся, она, ни в чем не виноватая и так к тебе привязавшаяся, она станет чужой и немилой. И сам себе ты станешь чужим.
Это пройдет. Бессонно-кофейных ночей уже не будет. Ты будешь работать, признаваться в любви, куда-то за чем-то идти…
Но в дыхании весны ты будешь все так же отчаянно искать запах моих волос».
О нет, письмо было в Веркином стиле, от которого я жутко бесился. Ее надменность, приправленная нежностью и легким налетом самодовольства. Но это была она, поэтому, повинуясь своей излюбленной привычке сохранять все, дорогое сердцу, я бережно положил письмо в шкаф, из которого совсем недавно выкинул все, связанное с этими девицами.
Глава 3.
Мир очень подло устроен. Есть вещи, которые вроде бы понятны, но которые ты не замечаешь. И когда ты наконец-то прочувствуешь, когда в голове щелкнет: «о», тогда ощущение препротивнейшее: ты счастлив, что вот, нашел, обнаружил, а с другой стороны ты представляешься себе полнейшим идиотом – конечно, выяснил то, что каждый ребенок знает.
Поэтому даже не знаю, стоит ли вам рассказывать. Ладно, расскажу как на духу и не буду отвлекаться на ваши презрительно приподнятые брови, удивленное лицо и взгляд: «что в этом такого».
Я доказал сам себе, что я эгоист, каких еще поискать надо. Да и большая часть всех остальных людей скорее всего тоже.
Эта мысль мне пришла в метро. Двери уже закрылись, но видимо где-то кому-то что-то прищемило, поэтому на секунду приоткрылись еще раз. И в эту самую секунду к нам в вагон успел просочиться еще один человек.
У меня в качестве развлечения есть привычка обращать внимание на случайности и их отношение к моей жизни. И я стал думать, каким образом эта случайность окажет внимание на мой сегодняшний день.
Я впервые особенно остро ощутил, что я расцениваю мир с позиции себя и окружающего меня пространства. Я нахожусь в своем собственном мирке, я обдумываю то, что волнует меня, я тону в своих депрессиях и обидах на жизнь. Я ни разу не то, что не подумал – это то, что, по моему мнению, особых извилин не требует, я ни разу не представил, явственно не ощутил то, что у каждого из людей есть и своя судьба со всеми хитросплетениями и свой подобный мирок.
И вся картина мира никогда не откроется моему взгляду, потому что несколько миллиардов ее кусочков так или иначе останутся сокрыты и восполнить эту потерю просто невозможно.
В детстве веришь в сказки. Кажется, что весь мир построен по определенным законам, что все логично, что все правильно. Мы растем на идиотских выдуманных историях, в которых добро всегда сильнее зла. Чёрт, даже детские шампуни как орут в рекламе «не щиплют глазки». Но верить в сказки во взрослой жизни это даже не то, чтобы глупо. Это все равно, что широко и доверчиво открыть глаза, когда моешь голову.
И дело вовсе не в том, что теряется оптимизм. Мы не перестаем надеяться на чудеса. Мы перестаем в них верить. Я сам поймал себя на мысли, что в жизни достаточно часто говорю фразу: помочь может только чудо и тому подобное. Но сам я уверен: вероятность такой возможности - бесконечно малая в квадрате. А может, и в кубе. А чудеса если и бывают, то это не яркие вспышки в небе, не фейерверки, а какие-то грустные, немного усталые. Практически как я в утро одного из дней моей «новой» по плану жизни.
Часть третья.
Глава 1.
Чёёёёёёёрт! Чертов мобильник готовится стать пилотом с конечной целью стена. Больная после предыдущего вечера голова пытается подобрать цензурные слова. Не смогла. Приходится сбросить.
Тело перемещается сначала в ванную. Потом на кухню к пиву. Где-то через полчаса мозг с трудом вспоминает про телефон.
Надо сказать, что симку я поменял. Уже три с половиной месяца как. Сразу после прощания с Верой. Этот номер знали только по работе да несколько друзей.
- Здравствуйте, вы звонили?
- Да, вас приветствует компания…
И дальше по тексту по поводу контракта, что мне необходимо прийти сегодня, т.к. мое резюме заинтересовало. В общем, традиционная ерунда.
Я был рад. Не то, чтобы у меня совсем не было работы. Работа была. Но тут мне предлагали замечательный простор для фантазии. Только вид у меня был не самый располагающий к доверию работодателя.
Мобилизовав все оставшиеся силы, я привожу себя хоть в какой-то относительно приличный вид. Честно говоря, я не верю, что все сложится удачно, потому что удачливым себя особо никогда не считал. В основном я неудачник. Но мои неудачи не такие большие и их можно не принимать в определенный расчет и зацикливаться на них.
На мое личное удивление меня приняли на работу. Моей коллегой оказалась весьма милая девушка. Нет, я не влюбился в нее, я не стал сходить от нее с ума, но внутрь закралось странное чувство. Я гнал его достаточно долго, пока не поймал за хвост и не узнал его имени, не увидел его лица. Это чувство одиночество.
Да, именно одиночество. Я особенно остро ощутил его козни. Света стала все чаще просить помочь ей и при этом я стал замечать симптомы, которые меня пугали и смущали. Все было видно. Спасибо Вере, научившей понимать прозрачные намеки девушек. И самое странное для меня это не то, что я не хотел ничего начинать, а то, что мне это было не нужно. То, что мне становилось все более дико быть одному и в то же время я к этому до безумия привык. Я хотел этого, но я от этого страдал. Одиночество било меня каждый день. Оно проедало дыру на сердце, снедало, истребляло во мне всю жажду жизни. Но я не мог с ним расстаться.
А потом был день, когда я просто дошел до дома Веры и позвонил в дверь. Открыл ее брат. Она уехала. Два месяца назад. В Канаду. Она звонила мне и не могла дозвониться.
Как в бреду я начал искать их всех. И не нашел ни одной. Двери открывались, но или родственниками или другими, новыми жильцами, которые ничего не знали, или же бездушное железо, дерево, в которое я стучался, наплевав на замок, оставалось безмолвным.
Я потерял их. Я стою и не верю в это. Просто не могу поверить.
Глава 2.
- Эй, ну куда ты меня ведешь, Эль?
- Молчи, сейчас сам все увидишь.
- Черт, я споткнулся, можно глаза хотя бы открыть?
- Нет, лучше просто держись за мою руку и хватит хитрить.
- Ну Эль! Ну Элиза, я не переношу сюрпризов!
- Не ной. Все, теперь можно.
Я открыл глаза и обомлел. Друг Эль согласился подбросить нас, а Элиза закрыла мне глаза, чтобы я не знал, куда мы едем. А теперь я стоял возле фонтана в Царицыно, из колонок как всегда звучала музыка, а моя самая любимая девочка, стояла рядом. Я порывисто обнял ее, закружил на руках и поцеловал. Почему-то врезался в память тот поцелуй. Я снова закрыл глаза, хотя только недавно получил позволение видеть все вокруг, но сквозь закрытые глаза просачивалось солнце. Этот сюрприз был незатейливым, но в то же время необычным для Элизы, не любившей организацию всяких приятных мелочей.
- Знаешь, умел бы я сейчас танцевать, я бы обязательно пригласил тебя. Прямо здесь, не откладывая, так сильно мне хочется сейчас кружиться с тобой.
Она лишь засмеялась, а ветер растрепал ей волосы так, как любил делать я обычно, а небо отразилось в ее глазах так, как обычно отражался в них я.
- Я очень тебя люблю, малышка.
Она никогда не говорила мне «я тебя тоже». Потому что не считала это верным. Она всегда повторяла, что любовь у каждого разная. И чувства совсем не похожи друг на друга. И в одно «люблю» вкладывается нежность, безумие, страсть, скромность, застенчивость, ненависть, самопожертвование, эгоизм и еще миллиард разных эмоций. Но у разных людей соотношения ингредиентов разные. И глупая фраза «я тебя тоже» вранье. Потому что нет равных одной отдельно взятой любви.
Как нет равной боли, которую каждый из нас испытывает, когда учится ненавидеть любимых.
Моя память старалась выбрать все плохое, чтобы я смог этим плохим прикрыть вышитое на сердце имя «Элиза». А сейчас, пронзившее внезапно воспоминание скинуло ворох ненужных, рваных, незаштопанных мыслей. Но не пришло то, чего я боялся, когда запрещал себе думать о ней.
Взамен произошло другое. Я понял, что ни один портрет никогда не сможет помочь мне ее понять. Ее, любившую меня, и что самое парадоксальное, любимую мной, так давно разучившимся любить. Я любил ее каким-то кусочком сердца. Любил тихо, и это чувство было как опадающая листва или как утихающая музыка. Как расходящийся по домам город или как заходящее солнце. Мне захотелось ее увидеть и поговорить так, как я никогда не разговаривал. О том, что она чувствует, когда начинается осень или где она любит гулять. Мы говорили с ней о многом, разном, важном и неважном. Я спрашивал ее обо всем, но сейчас мне кажется, что я ни слова с ней не промолвил. Я не знаю ее. И потерял последний шанс ее узнать. Я отпустил, нет, я выкинул ее из жизни. Я предал ее, как предал родителей, храм и Бога.
Терзаемый этой мыслью, я бегу домой и мимо проносятся улицы с непонятными называниями, люди со странными судьбами, дома, с неравномерно, неряшливо горящими окнами.
И мысли. Я внезапно представляю себе свою жизнь, как кем-то связанное полотно. И из него я сам, грубо, неаккуратно, резко вырвал семь нитей. И все пошло прахом. Это не так заметно, но неуклонно вся вязка распускается.
Я бежал. А остановился через пять лет.
Знаете, я не так безнадежен. Я достиг определенных успехов. У меня собственная двухкомнатная квартира и небольшая аккуратненькая машина. Ауди. Не самая лучшая, но мне очень даже нравится.
У меня замечательная девушка. Моя коллега по работе, кстати. Светлана. Имя у нее светлое, да и сама она ничего.
Я тихо и скромно проживаю дни. Когда-то я думал, что смогу стать уникальным. Что моя жизнь будет не похожа на другие. Что я никогда не буду говорить банальных слов.
А теперь я сам стал банальным. И дни такие же. Несколько раз за день слова «я тебя люблю». Четко, примерно в одно и то же время. В общем, все отлично. Есть все предпосылки чувствовать себя счастливым. Правда, не быть им.
Сегодня Света затеяла какую-то уборку. Еще и меня втянула. Терпеть не могу разбирать свои шкафы, листочки, бумажки. Наткнулся на письмо Веры. Интересно, где она сейчас.
Потом разобрал все в мастерской. И снова, еще одно свидетельство о том, что Вера была в моей жизни – наброски ее портрета. Единственный вариант, который я никуда не выкинул. Больно уж неплохо получилась ее улыбка. И глаза. Грустные и улыбающиеся.
Мне ее не хватает. Очень. Пять лет сделали свое дело и научился думать о ней, как о главе, которую можно перечитать, но нельзя продолжить.
Я не люблю Свету. Она меня привлекает как женщина и нравится по характеру. Мне кажется, я на большее и не способен. Любовь? Вымысел и игра незрелых сердец. Мы читаем о ней и хочется не выбиваться из стада. Выбираем объект и заключаем в него любовь, не думая о том, стоит этого человек или нет.
Любви нет. Есть сумасшествие. Есть симпатия. Есть влечение. Есть совокупность этих чувств. Хотя, может, ее и зовут любовью?
Пока я думаю об этом, в мастерскую заходит Света и видит недописанную Веру.
- Кто это?
- Знакомая. Давняя.
- Насколько давняя и насколько знакомая?
- Свет, я не должен отчитываться.
- Тебе там просто позвонили. Видимо еще какая-то знакомая. И видимо не очень давняя. Так что иди, возьми трубку.
Странно. Светка еще никогда так со мной не разговаривал. Ее глаза горели гневом, и я чувствовал себя просто уличенным в измене. Хотя надо признаться, за время нашего с ней совместного проживания, я изменял ей и не раз, но это было так, несерьезно. И ни одна из этих девушек моего домашнего не знала.
А дальше произошло то, что я до сих пор не могу объяснить. Верил бы я в чудеса, я бы назвал это именно одним из них. Потому что на другом конце провода была она, Вера. Настоящая. Не в письме и не на полотне. Я понял, на что злилась Света. Ее голос, голос Веры, был таким, что казалось: невозможно не любить его обладательницу.
Она наездилась по Канаде и уже была снова в Москве. Ее говор не был московским. Язык, привыкший произносить английские и французские слова, как-то очень нежно обращался с русскими. И я таял.
А потом была ссора со Светой, ее обида и собирание вещей. Но мне было все равно. Я летел навстречу Вере. Ее легкий поцелуй в все еще горящую от Светиной пощечины щеку.
Я знаю, что поступил со Светой неправильно. И я себя не оправдываю. Но просто так получилось. Тем более, я давно уже думал, как бы с ней расстаться. Больно часто я видел дома каталоги свадебных платьев.
Но Вера. Вы не поверите. Она была сказочной. Мы с ней ехали по городу, и я чувствовал ее аромат. Тонкие и изящные духи как нельзя лучше подходили к ней. Она была слегка строже, чем обычно. Когда она вышла из машины, салон сохранил ее запах, и я еще долго им упивался.
Четыре дня жизни как в тумане. Мы обливали друг друга любовью, брызгались нежностью, топили в ласке и ныряли. В самую глубь.
Я понимал, что невозможно так сильно кого-то любить, но я любил. Захлебываясь, ненавидя ее, когда она вставала, собираясь на работу.
Через три дня я впервые спросил ее, есть ли у нее кто-то. Ее телефон трезвонил, пока она его не отключала. Она не ответила, но я все понял.
- Выходи за меня.
- Что?
Ее чуть поднятые брови и ее поцелуй.
- Я тебя люблю. Но я так же знаю, что ты, мой милый, не веришь в любовь. И я не хочу, чтобы ты раскаялся в своих словах.
Вера не захотела пышной свадьбы, и мы пригласили лишь немного наших друзей. Ей безумно шел белый цвет.
Когда Вера забеременела, я почему-то очень переживал.
В ту ночь я не спал. Меня сжирало изнутри чудовище. Какой-то призрак. Врачи не пустили в палату, а друг увез из больницы. Я был далеко, но слышал ее тихие стоны. Она не кричала, на это не было сил. Я стоял в мастерской, не включая свет. А под утро я нарисовал ее портрет. Ее глаза, смеющиеся, бездонные, вобравшие в себя миллиарды оттенков цветов, ее улыбку, нежность ее рук…
Когда человек уходит из твоей жизни, долго еще слышишь шум его затихающих шагов. Но потом в памяти сохраняется лишь последняя нота, самая громкая. И даже детский звонкий плач не сможет ее заглушить.
Вы знаете, как кричит пустота?
……….
Маленькой Вере семь лет. У нее мамины глаза и улыбка. Мне часто помогает Элиза – ее дочь практически ровесница моей. А муж чем-то похож на меня, по крайней мере с ним общаться легко и приятно.
Недавно видел Свету с парнем. Вроде скоро поженятся.
Кстати, моя Верка уже сейчас сводит с ума мальчиков. Я видел уже как минимум семь кавалеров, правда она говорит, что у нее пухнет от них голова и что она не знает, как от них избавиться. Посоветовал ей их нарисовать. Один портрет у нее не получился. К чему бы это?...