Безмятежность

1. Gary

Небо на шестидесяти четырёх тысячах футах (если смотреть строго вверх, откинув шторку противо-ультрафиолетовой защиты, что категорически запрещается по инструкции) кажется абсолютно чёрным, бархатным одеялом, пришпиленным к такому близкому – на расстоянии вытянутой руки – протяни и дотронешься, небесному потолку, круглыми, немигающими шляпками гвоздей неподвижных звёзд. Но это только на первый взгляд.
Достаточно слегка скосить в сторону глаза и непроглядная, но твёрдая и осязаемая чернота, вдруг неуловимо распахивается бездонной многоцветной линзой, схватив в себя серость утреннего тумана, ультрамарин океанского штиля, размытый по горизонту малюсенький блик в капле воды на стекле. И, если в этой стороне (справа по борту U-2), как раз восходит Солнце, то к ним в компанию примешивается нежно-нежно розовый вкус блеска для губ.
Ничего красивее и совершеннее он не видел за всю свою жизнь. И ничего более постоянного и разнообразного, однотонного и многоцветного одновременно. Никогда не ощущал такого восторга от феерии недоступных там, внизу, цветов. Тонов и полутонов. Кроме него, это восхитительное действие, этот идеал и совершенство видели ещё три-четыре человека. Но почему-то никто из них не стремится, как и он, подняться на эту непостижимую высоту, оказаться у ворот рая, вновь и вновь увидеть и насладиться этим небом. Этим покоем. Этой тишиной.
Они не понимают.
Они боятся.
Не стоит осуждать их за это.
Он – избранный. Они – нет.


2. Никита

– Ну, как наш сокол? – полковник ГРУ вытянулся при моём появлении, отдал честь и негромко ответил:
– Молчит, Никита Сергеевич.
– Молчи-ит… – я глянул в глазок камеры на узника. Тот сидел за столом на привинченном к полу стуле, подавшись вперёд к столу и положив на него свои руки. Ноги под столом не скручены, а расставлены. Глаза, не мигая, смотрели куда-то в противоположную стенку. Губы тонкие, сжатые. Черноволос, индеец, что ли? Лицо крупное, сам плечист, сила чувствуется. Взгляд тяжёл, но без упрямства. Серьёзный противник, не тютя какая, мать её! Хорошо, уважаю.
– Открывайте.
– С вами?..
– Нет.
Лязгнул замок, дверь отворилась (полковник благоразумно спрятался за ней), и я вступил, слегка пригнувшись под низким косяком, в камеру.
Американец медленно повернул ко мне голову, и на его застывшем каменном лице проступило на две секунды искреннее удивление – он, конечно же, меня узнал. Но встал спокойно, без заискивания и выпендрёжа. Молодец.
– Садись, сынок. – Я кистью махнул ему, он понял, коротко кивнул и сел. Спокойно смотрит. Прямо в глаза – мол, зачем пришёл, лютый враг? Ув-важаю! Но поглядим, кто кого, американец. Сильный ты, ладно! Но есть и на силу твою моя сила! И кое-что ещё.
– Вот, погляди, сынок. – Я добродушен и снисходителен: ведь я – победитель. А ты, сявка американская, морда цереушная, всё равно по-моему запоёшь! Да ещё ка-ак – запоёшь, мил братец! Вот, смотри, что я тебе принёс.
Усевшись рядом с американцем, я вытащил из кармана плаща свёрнутый платок, едва поместившийся в нём, и положил перед носом пленника. Посмотрел опять тому в глаза. Так, по-отечески как бы, словно тихо жалея, по-мужски, без презрения. И уже пальцами показал – разверни уж гостинец, друг поднебесный, не побрезгуй угощением гостеприимных хозяев. У которых – ты, сволочь, разрешения не спрашивал явиться ко двору.
Парень глянул на меня, губы его едва заметно дрогнули. А потом, не спеша, развернул цветастый платок, аккуратно разложив уголки, и уставился, замерев, на некую металлическую конструкцию, точнее – на то, что от её осталось – короткий кусок дюралевого полоза и простую ручную гранату, разорванную по половинкам, зацепленную к нему чекой через специально просверленное отверстие. На гранате чёрной краской стоял штамп. Штамп той армии, что послала тебя за тридевять земель вынюхивать чужие секреты, сволочь. И только чудо, Божья милость, если ты веришь в Бога, не позволила гранате взорваться – порох, видимо, отсырел у вас, ребятки!
Глаза американца, чернявые, какие-то цыганские, впервые может в жизни, были  потерянные, не свои.
– Предали тебя, сынок, предали. – Всю отеческую любовь вложил я в эти слова, вставая и кладя ему на плечо свою добрую руку. – А ты говоришь… Хм.
Американец сглотнул и поднял на меня глаза. Сила сломила – силу, вот так.
– Работайте. – Тихо буркнул я полковнику, выходя из камеры. Он молча отдал мне честь.

3. Whitesnake

…В дверях появился сержант Гоулиба, загородив широкими плечами проход:
– Сэр! – гаркнул он. – Новобранцы построены!!
Я две секунды переждал, пока затихнет звон в ушах, и только после этого поднялся из-за стола.
– Пойдём, глянем.
– Есть, сэр! – казалось, затрепыхалось всё административное здание авиашколы, но это было только начало спектакля.
Стремительно прошагав коридор, сержант распахнул передо мной двустворчатую дверь, впустив внутрь волну полуденной жары и, придерживая её двумя пальцами-сардельками, заорал на весь плац:
– Смирна-а-а!!!
Я вышел на пандус перед входом и огляделся. Гоулиба прикрыл за мной створки и сделал два шага вперёд и вбок, оказавшись чуть позади и справа от меня.
На плацу, заливаемым ослепительным калифорнийским солнцем, вытянувшись в почти ровные три ряда (у каждого в ногах то сумка, то рюкзак, а то и просто пара-тройка пакетов), стояли шестьдесят три новобранца мужского пола с семнадцати до двадцати четырёх лет, судя по документам, все граждане США, белые.
– Внимание! – рявкнул Гоулиба.
Из окон зданий по периметру плаца за нами наблюдали не менее двух с половиной сотен лиц – курсанты разных курсов. Впрочем, как я видел, среди них присутствовали преподаватели и инструкторы, свободные от дежурств, те, кто не отказывал себе от лицезрения ежегодного ритуала принятия новичков. Да, перед этим шоу меркнут огни Бродвея, места лживой славы!
Неторопливо сойдя с пандуса, слегка скривив губы (позади сержант – знаю точно – кривит их в сто раз сильнее, наводя своим бешеным презрением страху на голопузов), я остановился у левого крайнего – высокого, конопатого, немного сутулого парня, настороженно смотрящего на меня.
Гоулиба неотступно следовал за мной, чётко соблюдая интервал и дистанцию.
– Я – полковник Военно-воздушных сил Соединённых Штатов Америки Джон Смит! Позывной – Уайтснейк – запомните это, девочки! – сделал небольшую паузу, вглядываясь в лица вновь прибывших. – И на целых три года стану вам, девочки, старшим братом, которому вас, сирот, поручили опекать, хотя мне и самому бы нужен присмотр! А вот отцом, да заодно и матерью, будет вам самый добрый, самый умный и самый нежный сержант во всех Ю-Эс-Форсес – сержант Гоулиба! (Одобрительно-насмешливый гул из окон). У него нет позывного, так как он в нём не нуждается в своей и так непростой и очень насыщенной жизни. Но он научит вас, раздолбаев, всему тому, что должен знать и уметь настоящий джентльмен, пожелавший отдать свои потроха в вечное пользование жирным и загребущим, ненасытным пальчикам нашего самого демократичного в мире Конгресса и лично – господину Президенту! Мне же останется научить вас той малости, что не умеет сержант Гоулиба – летать! – я пошёл вдоль строя, перенося взгляд с одного лица на другое, цепко хватая их.
– Каждому из вас, – продолжал я, – будет даны либо мной, либо вашими инструкторами или другими курсантами, а может, если повезет, и лучшим в мире сержантом, – особые клички-позывные. Потому как можно скорее забудьте те слюнявые имена, что дали вам ваши мамочки при рождении, выкиньте их из головы, как мусор. В бою, девочки, ваш позывной – единственная ниточка, связывающая с далёкой землёй и с летящим крылом к крылу боевым товарищем. И позывной – единственная надежда на спасение, если какой-нибудь узкоглазый на «миге» вспорет вам брюхо пушечной очередью! – я дошёл до конца строя и повернул назад по тому же маршруту. Гоулиба, заложив за спину мощные руки, не отрывался ни на дюйм.
– Каждый из вас, подписав вчера контракт, лишил себя минимум на полтора года возможности увлечься сомнительными удовольствиями – а именно – твист, виски, автогонки, потасовки и общение с противоположным полом вне рамок уставов – всем тем, что, в принципе не нужно солдату. Жесточайшая дисциплина, безоговорочное подчинение приказам и безукоризненная учёба – вот ваши три идола! Изменив хотя бы одному, вы раз и навсегда лишите себя возможности стать в ряд с лучшими из лучших, быть опорой и надеждой демократии, Конституции и Билля о правах, щет, человека! Всего того, чего и гарантирует любому засранцу наша великая свободная страна, на защиту которой вы и призваны, за которую каждый из вас надерёт задницу целому миру и, если потребуется, самому дьяволу в преисподней!!!
– Да-а!!! – потрясает перед грудью кулачищами Гоулиба.
– Да-а!!! – эхом перекатывается по плацу, окнам и подоконникам.
Кое-кто из новобранцев растягивает рот в общем оре. Кое-кто, не все…
Второй и третий курсы ждут с нетерпением вечера. Отыграться…
Потерпите, бэби.
– Как тебя зовут! – тыкаю пальцем в грудь сутулому парню, вернувшись в начало строя.
Он вздрагивает, затравленно смотрит мне в рот, почти вровень с моими глазами, для чего ему приходится не только нагибаться, но и слегка поджимать колени.
– Смирна, курсант! – голос сержанта, как пуля в лоб! – Отвечай!!
Парень нелепо задирает в небо веснушчатый нос, срывая громкие смешки зрителей, и как рыба, выпучивает на меня глаза.
– Ча… Ч… Чак. – выдавливает из себя тонкими синими губами.
– Сэр!!! – уточняет оглушительно сержант.
Я, скося влево губы, недовольно смотрю на парня.
– Ча-ча-ча… – вырывается очередью из его глотки.
– Его зовут Чак Норт, сэр, – говорит кто-то из середины строя.
– Чак Норт, сэр! – вдруг чётко и ясно повторяет конопатый, зачем-то по-английски прикладывая открытую ладонь к виску.
– Вольно! – командует Гоулиба, но парень, совсем в растерянности, наоборот переходит в стойку «смирно», вытянув руки вдоль худого долговязого тела и ещё более вытягивая нос вверх.
– Отныне ты – Round-Backed, Чаки. – я хлопаю его ладонью по плечу, его тело вообще превращается в струну, а бледноголубые глаза буравят небо, хотя ну уж куда больше. Сержант тут же награждает словом и раскрытой ладонью по другому плечу, едва не валя парня с ног: «Раунд-Бэкд, сынок!»; ржание из окон – «Раунд-Бэкд, щет, слышали, парни – Раунд-Бэкд, вот умора!»
– Ма-алчать!! – сержант отлично знает своё дело, знают его дело и все остальные: гробовая тишина на плацу. Но я знаю точно, что кое-кто уже завидует этому сутулому, чей такой звонкий и необычный позывной отныне, пока он жив, заставит его смотреть на всех с другой высоты…
Я заметил этого парня. Он не смотрел, так, бросил лишь искоса взгляд, чуть заметная усмешка на ровных губах. Так-так, знакомо… А ведь только он, хотя их всех предупреждали – знаю, и курсанты со старших курсов и Гоулиба и кое-кто ещё: не высовывайтесь, девочки, не ищите на свои задницы приключения – себе дороже, а он встрял. Из середины строя вякнул, смелый, вэл-вэл…
Подхожу.
– Ваше имя, курсант.
– Френсис Гэри Пауэрс, сэр.
– Громче! Громче! – доносится из окон, театр, вашу мать!
У него чёрные непослушные волосы, широкое лицо, почти чёрные глаза, выдающие глубоко запрятанную страстную натуру. Он пониже меня, плечистый и спокойный. В его фигуре угадывается медвежья сила и ловкость кошки.
Он мне нравится.
– Откуда вы?
– Арканзас, сэр.
– Сколько вам лет?
– Двадцать один, сэр.
– Причина поступления?
– Люблю летать, сэр.
– О, так вы с опытом? Какие типы вами освоены, налёт?
– Только один – Пайпер «Кэб», сэр. Налёт не знаю. Каждый день где-то по два часа – возил братьев на пастбище и назад последние семь лет.
Вот это да! Да у парня, если не врёт, налёт больше, чем у меня! К тому же Арканзас – это горы, поросшие лесом – значит, особые условия пилотирования. Молодец, старина Уайтснейк, нюх не потерял.
– Так значит – ты у нас ковбой?
– Нет, сэр. У нас не было коров – овцы. Да и их пасли и стригли братья. Я же управлял и ремонтировал самолёт и охранял овец от росомах, гризли и по весне от волков, что мигрировали через наши угодья.
– Да, – я кивнул сам себе – в один миг мне стало всё ясно, как после стакана ядрёного виски, – Отныне ты – Bearcat!
– Би-иркет!! – взревел Гоулиба, а у парня лишь сузились незаметно глаза, что-то скрывая в их глубине, на губах всё та же едва заметная усмешка и, бьюсь об заклад – ему понравилось прозвище! Потому что он действительно – росомаха.
Похоже, толк выйдет.

4. Gary

– Реактивный самолёт семь-ноль-четыре-один-четыре, курс триста четырнадцать, высота девять семьсот, скорость приборная сто двенадцать, запрашивает Гамбург двадцать один. Прошу разрешения на посадку. Первый разворот. Привод синий.
– Аэропорт Гамбург двадцать один, диспетчер ноль-восемь-два – реактивному самолёту семь-ноль-четыре-один-четыре. Посадку разрешаю. Облачность три, нижняя кромка триста пятьдесят, ветер двести восемнадцать ноль-пять. Удачной посадки.
– Благодарю вас, диспетчер ноль-восемь-два.

5. Golyba

… – Так мы на этом собачьем острове провели четыре с половиной месяца! Ужаснее и противнее места не сыскать по всему белу свету, а уж я был в таки-их местах, что ни приведи Господь!.. То ли дело у нас тут: и степи есть – скачи куда хочешь, горы не крутые, лес всякий, море ласковое – купайся, рыбу и креветок лови, в жизнь не переловишь всё. А там берег скалистый, течение стремительное и ледяное, даром, что экватор близко, а вот – из глубин океанских вода та выносится вихрем подводным! Ветер не переставая свежий, и прибой шумит – не заснуть…
Высаживались под таким огнём, что в аду чертям прохладнее!..
Сколько наших солджеров косоглазые положили с высоток, да самолёты ихние из пулемётов и бомбами фосфорными жечь по десантным баржам!.. Несколько штук на камни прибоем выбросило, так кто утоп, амуницией тяжёлой на дно утянутый, а кого о камни со всего размаху в лепёшку кровавую… Люди в воде барахтаются, кричат…
Да разве кому поможешь, если самим надо как можно скорее под скалы на берег выпрыгнуть, да ещё стрелять успевай…
Но ничего, по камням, по головам, полезли наверх…
Как на берегу закрепились, посчитались к вечеру, а в десанте нашем десять тысяч было – полторы тысячи народу, как корова языком слизнула, в том числе и капитана нашего ротного и всех трёх лейтенантов. Так я – за главного – капрал ведь, и с опытом, не то, что остальные. А косоглазые, нехристи азиатские, из-за деревьев прицельно одного за другим наших – камни у берега, окоп не вырыть…
Смотрю – камрады мои заскучали. Молодые все, кому двадцать, а кому и девятнадцать.
А до леса футов пятьсот голой открытости…
Сколько в метрах? А хрен знает. Ну, вот, как до плетня деда Семёна и ещё столько же, да.
Так я штык свой любимый, от прадеда оставшийся по наследству, из голенища вытащил, приладил на дуло, вскочил во весь рост, да как заору-у!!! Эх, мать-перемать, растудыть твою в колено, нехристь косоглазую!! И вперёд, на деревья! Бегу и ору, как резаный!..
Э-э-э, смотрю – слабые вы. Чего притихли, глаза выпучив? Видать, до сих пор сила в голосе есть, а сколько годов прошло, хе-хе! Так те, кто с рождения Богом обиженные, косые были, стали лупоглазыми, как вы сейчас! Ха-а… Добёг до деревов, да и стал кого прикладом, кого штыком потчевать! А за мной и камрады мои, тоже с криками боевыми (не так, конечно по-слабже), но яростью духом полны!...
Так и завязли мы на том острове.
Он же, собака, сплошным болотом, комарами и змеями, да всякими сороконожными тварями, да болезнями и лихорадками стылыми обернулся. Говорю ж – ужаснее места в мире нет, вот напасть на нашу голову!..
Из того десанта на остров тот, что не остров, а точно – задница дьявола, выбралось потом чуть больше шести тысяч народу. Да многие больные, припадочные да лихорадочные. И каждый на двадцать лет жизни как постаревший…
Но то было потом.
Влезли мы в эту грязь, тут ещё дождь пошёл, что лил, не переставая, двадцать пять дней. Народ многий с ума сходил, стрелялся и выл…
Но приказ – только вперёд!
За каждым кустом, за каждым деревом враг таился. Много, много наших смелых солджеров косоглазые в первые дни положили: ножами кидались, гранаты ручные под ноги бросали, по ночам головы резали…
Мы их огнемётами жгли, по радио корабельную артиллерию наперёд и самолёты палубные наводили. Сами стали в темноте, как кошки видеть, спали посменно, в грязи и холоде, даром, что днём жара и туман ядовитый испариной. Да только злее от того становились, стреляли точно, навскидку и не жалея никого! Потому как в первый день вышел к нам пацанёнок косоглазый, мол – сдаюсь, а у самого вокруг пояса взрывчатка. Двенадцать человек в клочки!.. Никого не стали жалеть – видишь, веточка шевельнулась, листочек моргнул, палочка хрустнула – бей туда, не разглядывай! Бей хорошенько, патронов не жалей, да ещё гранатку кинь и огнемётом приложи! Вот так постепенно, шаг за шагом, и вышли мы на тот аэродром, что прямо посреди острова сами косоглазые и рабы их вручную насыпали! Говорят – два года на головах корзины с землёй и камнями носили. И бились они отчаянно за тот аэродром, да и мы, как его сквозь деревья увидели, духом  воспряли, а тут уж у кого он крепче!
Пленных почти не брали, хоть и под конец пошли кое-кто из них сдаваться, многие косоглазые жить захотели. Но церемоний не разводили. Остыли малость после штурма аэродрома – послали пленных воронки на взлётной полосе ровнять – ну и что, что их из-за деревьев их же собратья почти всех постреляли! Не жалко нелюдей.
Заровняли – самолёты наши вызвали. Лекарства, патроны, смесь для огнемётов, базуки и зенитные пушки автоматические, пополнение людьми, ну и раненых-больных в обратку.
Закрепились хорошо!
А многие косоглазые дальше по острову разбежались, и особо воевать не спешили. Но и дня не проходило, чтоб кто из них на нас не напал – пусть в одиночку, два-три, а атакуют с отчаяния! Дуболомы упрямые!
И заприметил один из наших лётчиков – вроде как лагерь их в джунглях! И решил адмирал наш, что в океане в это время на авианосце был… Авианосец, чтоб вам понятно было – корабль такой огромный! С самолётами на борту в специальных больших трюмах. Они оттуда на длинющую палубу лифтами поднимаются и – раз: мотор, рёв, пар из палубы струями и – в небо! Аэродром в океане, во какой корабль этот – авианосец! И обратно любому самолёту – легко! Сам видел – вот те крест!
Самолёты так и называются – палубные, потому как по палубе и бегут! Ясно?
Так адмирал этот, Езенхаур звали, дюже умный мужик был – приказал послать самого опытного солдата в джунгли, чтоб тот с товарищами разыскал лагерь косоглазых и по радио самолёты с бомбами и навёл на него, чтоб враз гнездо это осиное сжечь! И не промахнуться! Потому как тут можно до второго пришествия бомбами и снарядами всё утюжить, да в белый свет, как в копеечку!
А кто самый опытный? Ясно дело – Петро Голыба.
Вызвал меня полковник в штабную палатку, кофеем угостил, и говорит – так, мол, и так, капрал Питер Гоулиба, доверяется тебе за храбрость и воинское умение возглавить отряд, человек в пятнадцать – сам выберешь, и идти искать этот чёртов лагерь косоглазых. А куда идти – то тебе капитан Смит укажет на карте, что с воздуха и заприметил его!
Так я впервые Вайтснэка и увидел…

6. Sol

– Здравствуйте, мисс.
– Здравствуйте. Я по объявлению, вот… «Требуется секретарь».
– Одну минутку, мисс.
Постовой на КПП поднял чёрную трубку и произнёс в неё набор непонятных цифр. Потом помолчал секунд десять, мило скосив на меня глаза и, неожиданно подобравшись и вытянувшись, чётко сказал в мембрану:
– Сэр! Это контрольно-пропускной пункт номер два, дежурный капрал Рули. Здесь девушка по объявлению в «Сан Калифорния»… Да, сэр, именно… Есть, сэр!
Положив трубку, он, с важным видом исполняемого долга, глядя мне в переносицу, указал на входную дверь.
– Прошу, мисс, я провожу вас – гражданским лицам нельзя передвигаться по территории авиашколы без сопровождающих.
Затем повернулся всем корпусом назад и зычно крикнул:
– Джексон, на пост! Я до администрации.
…Я устала. Я не спала уже почти сутки. Дорога в тысячи миль. Я не умывалась и не чистила зубы. Понимая это наперёд, благоразумно не стала накладывать макияж. Хотя Кэти настоятельно предлагала помаду своей матери. На автовокзале, на окраине города, разменяла последний серебряный доллар, сдав в камеру хранения свой ужасный, убогий, дурацкий, старый фанерный чемодан – да, на автобусе было ехать дешевле, но и денег всё равно оказалось в обрез. Потому те три мили от автовокзала до проходной авиашколы я прошла по адской жаре пешком, экономя жалкие центы, что оставались не известно для чего в моём кошельке. Прежде чем войти в коробку КПП, стояла с полчаса под тенью акации – напротив, через шоссе; пытаясь хоть как-то привести саму себя в чувство и настроиться. Утирала пот со лба тыльной стороной рукава блузы, заглядывая в маленькое, ржавое с разводами по краям, зеркальце пудреницы. Пудры, кстати, в ней не было уже давно. Даже запаха…
Капрал Рули пропустил меня вперёд и, изредка подсказывая короткими командами – «вперёд», «налево», «направо, мисс», «на пандус, сюда» – быстро довёл меня до офисного здания, за которым виднелись несколько приземистых полукруглых ангаров и огромное, до горизонта, поле аэродрома.
Я была уже совсем одуревшей от зноя и духоты. И, оказавшись внутри, глотнув ледяного кондиционированного воздуха, у меня поплыло перед глазами, а колени предательски задрожали. В полуобморочном состоянии я повернулась вновь к двери и схватилась судорожно обеими руками за медную начищенную ручку, чтобы не упасть!
– Вы передумали, мисс? – неправильно понял меня Рули. – Да не бойтесь, Уайтснейк с виду грозный, на самом деле…
Капрал не успел договорить, так как одна из дверей коридора распахнулась, и я увидела коротко стриженного средних лет мужчину в военной форме. Он бесстрастно и прямо глядел на нас.
– Сэр! – Рули вытянулся и отдал честь, поднеся ладонь к виску. Уайтснейк молча отсалютовал в ответ.
И долгих-долгих две секунды пронзительно смотрел мне прямо в глаза.
…Я – бьюти!.. Парни наперебой ухлёстывают за мной. Уже сколько драк из-за меня и признаний в любви мне было, не счесть! Отец, сдохший от виски полгода назад, последние пару лет называл меня, как и Старуху Дотти – шлюхой! «Припёрлась, шлюха?!» «Чё те надо, шлюха!» «Что за причёска у тебя? А – как у шлюхи!» «Ты куда это вырядилась, шлюха малолетняя?!» «Губы накрасила, шлюха подзаборная!!»
Мне шестнадцать. Будет. В сентябре. Старый Козёл не прикасается ко мне год. А, с учётом, как он сдох – значит – полтора, да – я считать тоже умею, не какая-то там деревенщина неотёсанная! Подружка Кэти подсказала попросить у кузнеца Джо молоток – якобы забор починить или табуретку и, как только Старый Козёл полезет – треснуть что есть силы этим молотком промеж глаз!.. Тренировались с Кэти на высохших палках нашего плетня, распугав коз… Распалились, кричали в ярости, кроша трухлявое дерево… Старый Козёл лежал три дня. Лицо опухло – глаза-щёлочки, синева, желтизна – жуть! А мне весело – этот кусок ослиного дерьма ни разу не выругался, даже Старуха Дотти немного выпрямилась. Но чуть-чуть, закостенела давно. Не хочу быть старой! Не хочу, чтобы меня, как и мою мать, держали всю жизнь за скотину! Не хочу, не желаю, чтобы мною пользовались в утехах своих срамных только лишь потому, что какой-то козёл упился виски и превратился в мразь. И лез грязными пальцами под платье, и вонял сточной канавой?! И своим четверым сёстрам этого не желаю! А брата заберу, вот! Как только устроюсь, так тут же и заберу. Врачей приведу к нему – пусть лечат, они же врачи – всё могут. Буду заботиться о брате. Не буду кричать. И палкой хлестать никогда-никогда не буду! Куплю леденцов, да… И этот куплю, как его, транзистор – во! Да, мать его!.. Ведь у пацана правильного должен быть транзистор – несомненно! А то, что же? Девушку закадрить там, на танцы, по пивку, по морде кому-нибудь съездить… Да даже просто за задницу схватить – и без транзистора?!! Да какой после него толк?!! Чё он знает-то ваще?!! А? О чём с ним говорить-то? Гы-гы! Мы-мы! Ды-ды! Тьфу, мать его! Грегори Пек строго так тому в каске у палки, что «Кадиллак» загораживает, на ком Грегори Пек, ну, такой мужчина, приехал командовать всякими большими самолётами, а там в этих самолётах и лётчики и стрелки с пулемётами на войну в Европу, значит, летят… А, да! Значит, Грегори Пек, полковник, спокойный такой, не спал весь фильм, как остальные летали, значит – по небу, всё думал… И вот, значит, этому и говорит у шлакбаума… Да! Вспомнила, дьявол его разбери, мне кузнец Джо потом раз десять говорил, что палка эта, что «Кадиллак» – стоп, называется шалк… Шавк… Даун. Мать! Забыла! Десять раз говорил ведь, вот тупой!.. Тьфу! Так значит, козье дерьмо, этот самый-самый главный полковник – а у него всех лётчиков поубивало… Не, вру! До – него! Да! И Грегори Пека прислали порядок наводить и, значит, как приехал, вечером тут же бар закрыл – не хрен, мол, вам косыми по небу летать! Молодец, да? Не то, что мой папаша, мать его, Старый Коз-зёл! Алкаш!.. И, короче, тому в каске у шлакбаума… Ма-ать-перемать – опять вспомнила! Да и чёрт с ним! Ха-ха! Да… Ну, в каске сидит и газету читает, недоумок, то же мне – солдат, чёрт лысый! А Грегори Пек, полко-овник, выходит из тачки и так прямо ему, жёстко так, вот представь, как я Старому Козлу промеж глаз – ша-рах! Значит – какого хера вы здесь? А? Не слышу, мать вашу! На хер вас здесь командование у шлакендауна посадило в будку – в носу ковырять, яйца чесать?! Ха-а, это я от кузнеца Джо слышала, как он фильм этот дровосекам, что с заготовки в ноябре вернулись, рассказывал – вот потеха была, я так не ржала в жизнь! Он ещё и позабористей может загнуть, во – мужик! Жена только у него малохольная, да и староват уже… И козлом воняет. Да и хрен с ним ваще, сдался мне этот кузнец! Хотя раз как-то прижал к плетню, бычий хрен, еле вырвалась!.. А Грегори Пек – мужчина… Спокойный такой. Полковник. Девушку не обидит за-зря… Да и девушки у него не было. Всё этими охламонами командовать – под конец упал на кровать, не спамши, ну, когда все вернулись, я плакала, да и в сон… Какие уж тут девушки, да…
Дверь в кабинет осталась открытой, словно приглашая зайти. Сам Уайтснейк был где-то внутри, незаметно выскользнув из поля моего зрения.
Я расцепила влажные от напряжения пальцы и на негнущихся ногах вошла в кабинет Уайтснейка. Он уже стоял у окна, в пол-оборота ко мне, чего-то внимательно изучая на улице. Не глядя, жестом указал мне на кресло перед столом с большой пишущей машинкой с заправленным белым листом бумаги.
– Сэр? – это капрал Рули за моей спиной в дверном проёме. Уайтснейк лишь склонил чуть голову влево и сказал негромко:
– Вы свободны. Через полчаса Гоулиба едет в город.
– Да, сэр. – Рули отдал честь и исчез.
Я смотрю на прозрачный кувшин на столе. Он на две трети заполнен водой. Во рту такая клейкая слюна, что проглотить её нет никакой возможности, а так хочется, так, оказывается, хочется пить!..
Потом я вижу, как кувшин подпрыгивает в воздух, наклоняется и из него в маленький стеклянный стаканчик тоненькой струйкой течёт вода. Наполнив его до краёв, кувшин возвращается на своё место, а стаканчик воспаряет и направляется прямо ко мне! Я беру, не – я хватаю его обеими руками, я готова разом его проглотить, схлопнуть, сожрать! Вода, вода!.. Часть переливается у губ и липнет к груди… Боже, как вкусно!.. Глаза Уайтснейка совсем рядом – наблюдательные, участливые. Грегори Пек так смотрел на раненого лётчика, успокаивая. На остальных лоботрясов он не так смотрел, да…
А, так это он и принёс мне воды, а я и не заметила.
– Как вас зовут? – голос Уайтснейка совсем мирный, почему его кто-то называет грозным?
– Сол.
– О. – кивает в ответ немного иронично, чуть пухлые губы в улыбке. – Отличный позывной.
Он знает про меня всё. Мне даже не страшно, нет – наоборот, хорошо, спокойно как-то так: так и как нужно, вот.
– Старый Козёл назвал меня Салли, а Бешеный Слон – Сол. Потому что у меня, Бешеный мне сказал – солнечная душа.
– Хорошо, очень хорошо, Сол. Тогда прошу, – и он жестом указал мне на кресло.
Я уселась. – Ну, так расскажи мне Сол, чего ты умеешь?
– Всё умею, сэр Уайтснейк! – ответила я быстро.
– Полковник Смит. Джон Смит. А Уайтснейк – это позывной, и потому «сэр» добавлять незачем.
– Ясно, сэр.
– Значит – всё умеешь? Ладно. – Полковник заложил руки за спину и неторопливо стал прохаживаться по комнате от окна к дверям. – Мне нужен секретарь, а значит, требуется умение печатать на машинке – столько отчётности с этой работой!.. Сам я тоже умею – пришлось освоить и эту науку, да только катастрофически не хватает на всё времени. Вот машинка, лист, как видишь, уже заправлен. Я продиктую тебе небольшой текст, а ты его напечатаешь, идёт?
– Да, сэр! – чётко, подражая Рули, ответила я, положив руки на колени и напрягая прямую спину.
Я спокойна и деловита. Я – готова. Пусть этот странный человек, так не похожий на всех мужчин, что я видела за всю свою жизнь, даже ни на секунду не позволит себе усомниться в моём умении обращаться с этой штуковиной! Пишущую машинку я видела второй раз в жизни, правда – первый только в кино. Ну что ж – помнится, в фильме про любовь «Ты – мой рай», девушка пришла устраиваться на работу и ей пришлось, прежде всего, молотить пальцами по кнопкам. При этом она даже не смотрела на них, а ела глазами красавца-босса, что, в конечном итоге, и решило её судьбу.
Я пододвинула к груди машинку, занесла над нею растопыренные пальцы и с готовностью вперила свой взгляд в рот Уайтснейка. Тот кивнул и, видимо по привычке заложив руки за спину, покачиваясь на носках и медленно вышагивая по комнате, начал диктовать мне:
– Истребитель Эф восемьдесят шесть «Сейбр», производства авиастроительной корпорации «Норт Америкен», имеет на вооружении шесть унифицированных пулемётов «Кольт-Браунинг» пятидесятого калибра. Расположение их по три на правый и левый борт в носовой части истребителя. Боекомплект на ствол – четыреста выстрелов. Я не быстро диктую, мисс?
С первого же его слова я, не отрывая взгляда от полковника, заколотила пальцами по кнопкам с буквами. Машинка звонко застучала в ответ. Уайтснейк с некоторым удивлением смотрел на меня. Как только он замолчал, я немедленно прекратила бить по машинке.
– Ладно, достаточно, – сказал он негромко, вытаскивая из каретки (о – вспомнила слово!) лист. – Эйч, си, ви, эйч, ми, си, ай… – забормотал он, поднеся его к глазам. Затем замолчал и посмотрел на меня. Я, подражая героине фильма, предано глядела на него. Уайтснейк, как бы не доверяя увиденному, опять внимательно уставился в мой текст, нахмурив брови. Губы его беззвучно зашевелились. Потом он как-то странно хрюкнул, прикрыв бумагой рот, правая его бровь полезла вверх, он ссутулился, как от резей в животе и, уже не стесняясь, залился таким заразительным хихиканием, что я, не удержавшись, захохотала вместе с ним!
А его просто трясло! Полковник уселся прямо на стол и, уперевшись в него одной рукой, а другой утирая слёзы, неудержимо ржал, как мерин, даже не пытаясь сдерживаться! Его лицо покрылось мелкой сеточкой тонких морщин, он хрюкал, стонал, повторял сквозь всхлипы  названия букв и веселился так, что, казалось, его ничего не смешило уже лет пять и смех, наконец, прорвавшись, выплёскивался из него неудержимым Ниагарским водопадом! И я смеялась вместе с ним, может так искренне впервые в жизни.
– Окей, окей, Сол… – выдавил он из себя через минуту, растопыренной ладонью пригладив воздух. Достал из кармана платок и вытер им лицо. Потом широко вздохнул и сказал, успокаиваясь:
– Ладно, считай, что пишущую машинку мы с тобой освоили. Но скажи мне прямо и честно – откуда ты такая здесь взялась и чего, собственно, хочешь?
И мне в глаза воткнулись его пронизывающие до печёнки зрачки – всё видящие и понимающие. Я опешила…
– Понимаю – нужна работа, – продолжил он, видя моё замешательство, – деньги, жильё – это понятно. Но глобально, чего же ты хочешь, Сол? Вижу – ты откуда-то из северных штатов, плотность ткани и покрой твоего платья не рассчитаны на температуру и влажность Калифорнии. От тебя идёт слабый запах низкооктанового бензина – значит, ты приехала на автобусе, причём ехала в задней части салона, где двигатель – гораздо шумнее, но и дешевле, не так ли? Ты деревенская девушка – об этом говорят твои выносливость и крепкие руки, а также то, что наши новости до вас доходят очень и очень не быстро. И у тебя есть какая-то великая для тебя цель, раз ты в таком нежном возрасте решилась на столь далёкое и тяжёлое путешествие по объявлению, напечатанному два года назад. Покажи-ка мне его.
От веселья не осталось и следа – на меня с ледяным спокойствием смотрел человек, знавший наперёд всё то, что я смогу ему сказать. И лукавить нет никакого смысла.
Я молча раскрыла сумочку и достала из внутреннего кармана, на всякий случай пришпиленную двумя английскими булавками, сложенную вчетверо, замызганную вырезку из газеты. Уайтснейк осторожно её развернул и поднял на меня глаза. Я не стала ждать:
– Через наш городишко проходит прямая дорога в Канаду – перевал Три Шипа. Почти круглый год он непроходим из-за глубокого снега, сильного ветра, камнепадов и лавин. Гиблое место, сэр… Но на несколько недель, на две-три, иногда больше, перевал открывается и можно проехать по камням и руслам ручьёв, срезав многие сотни миль объездной дороги. И на это время наш городишко, тоже Три Шипа, кстати, превращается в растревоженный улей, бурлящий муравейник. Машин приезжает больше, чем у нас народу. Многие успевают сделать по два-три рейса – заработок для водителей просто сказочный! Но иногда, раз в пять-шесть лет, перевал вообще не открывается, и в городе не видят денег многие месяцы… Скотину держим – козы там, пони: те, что едят немного, куры, утки – само собой. На охоту ходим, силками дичь добываем, рыбалка, грибы и ягоды – этим и живём. Ничего интересного… Если бы не пьянство Старого Козла, было бы даже неплохо совсем… Два года назад как раз был сильный мороз и снег по пояс. С апреля в город приезжали специальные люди – смотрели погоду, снег и, конечно, саму дорогу, что и не дорога вовсе, а так – махни рукой и езжай. Да только год тот был совсем плохой, никак не проехать. В середине июня началась резкая оттепель – снег и лёд стали быстро таять и все уже надеялись, что вот-вот, неделя-другая, дорога подсохнет и можно будет попытаться проехать. Но пошли дожди, ручьи превратились в бурные потоки, грязь… Ещё давно, до моего рождения, мне кузнец Джо рассказывал, он вообще мужик не только рукастый, но и умный, потому что не пьёт, (если бы мылся и помоложе – вообще цены ему не было!), так вот, он рассказывал, что были многократные попытки преодолеть Три Шипа по распутице. Но машины либо вязли, либо падали в ущелье, а каких и сель уносил. Погибло много смельчаков. Потому теперь наш шериф никому не разрешает ехать, пока не просохнет, а кто пытается – стреляет по колёсам из дробовика. Агенты, что живут у нас в это время, вынуждены были каждую неделю выпускать почтовых голубей с одним и тем же сообщением – «дорога непроходима». И тут дождь прекратился, два дня сухо и подморозило…

7. Furious Elephant

Меня называют Бешеным. Потому что я ничего не боюсь и ни в чём не знаю меры. Так повелось, как себя помню. Когда-то давно, почти в другой жизни – в крысячьем приюте, где всегда мне было тесно, глотая сопли с кровью после очередной пацанской разборки, я дал самому себе клятву, что никогда и ничто не сможет помешать мне делать, говорить и желать то, чего хочу я! И никому не позволю прикоснуться к себе – за попытку – смерть!
Я, не смотря на полуголодное существование в приюте, вырос рослым и крепким парнем. И довольно быстро осознал главное правило этой жизни – никто тебе ничего не должен, никому нет никакого дела до тебя, а, значит – живи для себя и будь что будет!
Мне было лет тринадцать-четырнадцать (реально я никогда не знал точную дату своего рождения – лишь запись в приютской книге о появлении младенца мужского пола), как-то холодным ноябрьским вечером, в очередной раз, выбравшись через вытяжное оконце туалета, с двумя своими приятелями мы бросились в ночь на поиски приключений.
Мы часто прибегали в порт, жадно разглядывали корабли и море, мечтая о временах, когда мы станем взрослыми и сможем убраться из этого мрачного, неживого города куда-то за бескрайний океан за лучшей долей. Мы грезили о прекрасных странах, где нет приютов, липкой вонючей каши и кофе пахнет кофе, а не тухлятиной.
Мы собирали, что могли, не брезгуя ничем, пытаясь заглушить вечный голод растущих тел. Подворовывали, бывало, чего греха таить.
В ту памятную ночь в порту стоял под разгрузкой большой грузовой корабль. Портовые краны поочерёдно вытягивали из его трюмов внушительных размеров контейнеры и грузили на вереницу грузовиков. Один контейнер – один грузовик. Потом один из кранов сломался и разгрузка застопорилась. Водители, воспользовавшиеся заминкой, вышли из кабин и закурили, собравшись небольшими кучками, обсуждая чего-то. Я, страшно труся, подошёл к одному из шофёров и, заикаясь, попросил закурить.
– Мистер, не угостите сигаретой? – повторил я заученную фразу из кино.
Молодой мужчина с удивлением посмотрел на меня и, помолчав, ответил:
– Так просят шлюхи, пацан, не пристало так говорить мужчине.
– Извините, сэр, – пролепетал я, пятясь.
– Погоди, – он махнул мне рукой, я остановился.
Так я и стал водителем. Просто сел в кабину и кабина стала для меня домом. Сразу и окончательно. А дорога – в любимое приключение и желанное развлечение. Перед которым всё остальное блёклое, безвкусное. Как та каша.
Сначала я был просто помощником. Водители работали артелью и в колонне занять руки было всегда чем. И кашеварил, находя в этом необыкновенное удовольствие, и штопал дырки на робах и перчатках, грузил-разгружал, научился работать с картами и компасом, освоил сварку и пайку, через полгода наравне со всеми ремонтировал «Доджи» – как-то этот простой и логичный грузовик стал мне совершенно понятен в один из дней.
Водилы прозвали меня Слоном – может, потому, что я быстро рос? И это прозвище я носил с гордостью, быстро позабыв незнамо кем данное и ничего не значащее имя.
Мне понравилась такая жизнь! И не просто понравилась, а стала единственно приемлемым способом существования для моей одинокой души. А когда, наконец, меня посадили за руль!..
Я не могу остановиться. Еду и еду. Сплю по четыре часа в сутки – так жалко терять драгоценное время, когда столько ещё впереди! За те шесть лет, как друзья-водители, видя мой интерес, не скинулись и не приобрели мне с военных складов армейский «Додж», куда тот прибыл на хранение после войны из Европы, столько всего было!
«Mother» – выведено было на дверях кабины белой краской неизвестным солдатом. «Мамка», в смысле. Лучше и не скажешь!
Из артели я не вышел: надо было выплачивать долг, но теперь уже никто и ничто не сдерживало полёт моей души. Да и артель не оставалась в накладе – ей шли немалые комиссионные от тех срочных, дальних, сложных и опасных заказов, которые я хватал с радостью. Но мой Ангел Дороги берёг мою душу, а Чёрному Псу, видимо, было кем заняться и без меня…
За эти годы я исколесил Северную Америку вдоль и поперёк: от Канадской тундры, до Панамского канала, от Восточного побережья до Дикого Запада.
Смерть была естественным и неизбежным спутником дороги. Кто-то заснул, утомившись в дальнем пути, кто-то замёрз, пережидая многодневную снежную бурю, кто-то провалился под весенний лёд, пытаясь срезать путь или, свалившись с моста, попал в стремнину, кто-то получил табуреткой по голове или перо под рёбра в пьяной драке. Да мало ли… Безымянные могилы у дорог, остовы ржавеющих или сгоревших автомобилей постоянно напоминали мне о старухе с косой, и я держал ухо востро.
Потому что у меня есть мечта.
Мне не нужна семья – жена и дети. Мне не нужен дом. Мой дом – кабина. А семья – товарищи – механики и водители. Одна большая семья, объединённая дальней дорогой, в которой может случится всё, что угодно. И в этой семье слова дружба и взаимовыручка имеют под собой самые твёрдые, самые убедительные основания.
У меня всё есть. И счастье не в обладании прекрасной женщиной, красивой одеждой и большим домом. Нет. Для меня – нет.
“Piterbilt”-359. Тридцатитонник. С огромной длинной мордой, украшенной блестящей хромированной решёткой, с кабиной, в которую как раз и поместится слон. И позади двухместное купе для отдыха. Мотор – зверь в две с половиной сотни киловатт! Скорость по хайвею до восьмидесяти пяти миль в час! Ветру не угнаться! И при этом – как он роскошен и удобен во всех отношениях! Кожаная обивка мягкого дивана для двух пассажиров, зеркала заднего вида такие, что можно увидеть в них позади себя всё – от колеса до неба! Приборы на панели большие, ночью подсветка хорошая, ясная. Все педали, ручки и кнопки под руками – не надо тянуться, кресло сдвигается, если ноги длинные у кого! Прекрасный многоволновый радиопередатчик: хочешь, трепись с кем-нибудь из водительской братии за тысячу миль, хочешь – музыку слушай, или новости, прогноз погоды, шоу всякие смешные – да чего душа пожелает! Есть трёх рожковая газовая конфорка – на целую сходку пищу одновременно можно готовить. Столовые принадлежности из титана в специальной деревянной коробке – вечные, практически! Холодильная камера с двумя отсеками – на малый холод и на лёд. Богатая аптечка – всё в ней. А инструмент!.. Такой инструмент шофёрский, скажу я вам, и в прекрасном сне не увидеть – для любых нужд и ремонта. Даже сварочный аппарат на преобразователе от аккумулятора в комплекте – о, как! И два мощных домкрата, и два запасных колеса, и две лебёдки – о! По сути, где бы тебя беда какая не застала – всё при машине, чтобы выбраться, не сгинуть.
И водители этих мэждик-каров, как особую отличительную черту, знак принадлежности к касте избранных, получают роскошную цигейковую куртку до бёдер – на вроде, как у лётчиков – в кино видел такие у них. На спине нарисована морда грузовика с логотипом марки и позывным владельца. При этом есть специально отведённое место, куда по желанию заказчика художник фирмы нарисует, что твоей душе угодно. Как правило, те, кого я видел, заказывали голых баб. Может быть потому, что пилоты этим грешили, не знаю. Я же закажу себе… Хе, догадайтесь сами!
Этот грузовик – по сути, не грузовик, а седельный тягач, стоит четырнадцать тысяч двести девятнадцать долларов сорок девять центов. Бешеные деньжищи! Фирма, купившая три таких автомобиля, считается зажиточной, успешной. А тягач сам так сконструирован, что можно цеплять к нему что угодно и возить всё, чего душа заказчика пожелает. Можно, например, фуру закрытую подцепить, можно трейлер открытый. Можно лесовоза тянуть, можно платформу с морскими контейнерами – по два за раз. Цистерну для горючего или химии какой – но для этого учиться надо идти, нормативы и допуски сдавать, лицензия самая дорогая. Но для меня самое главное – купить рефрижератор, по стоимости равный тягачу. Вы, наверное, решили, что я не только Бешеный, но и Безумный, раз в одиночку возомнил осилить такое? А вот и нет – всё рассчитал! Мне надо накопить лишь на сам грузовик и тогда я смогу взять рефрижератор в кредит. А сам рефрижератор позволяет получать заказы на перевозку скоропортящихся продуктов, что оплачиваются значительно по более высокой ставке! Значит, и кредит можно погасить гораздо быстрее, а дальше…
За шесть лет я скопил почти двенадцать тысяч, отказывая себе во всём, впрочем, не особо об этом задумываясь. Ещё немного…
В эти годы я много чего повидал и многое, чему научился. Из всего старался извлечь пользу – школу и колледж мне посещать не довелось, так сама жизнь дорожная стала мне университетом. Триппер как-то перенёс за рулём, зато научился делать уколы – жаль было терять время, валяясь в госпитале. И пристрастился потому на бивуаках читать медицинские журналы. Ехал и в стужу и в жару. В проливной дождь и в сильнейший снежный буран. Глубокой лунной ночью, и ослепляемый восходящим солнцем. В туман, когда капот не видно. По пескам и хайвею. Видел у самого носа ревущий столб торнадо, еле тогда ноги унёс. Вытягивал из грязи и полыньи товарищей, сам просил о помощи. Ничего, выехал.
И расскажу я вам всего пару историй из своей хоть и короткой, но богатой на события шофёрской биографии.
Первая история про то, почему меня называют Бешеным, а вторая – как я ехал за мечтой через Три Шипа.
Первый рассказ короткий, так – лишь для сведения. Тем более, хвастать не привык. Просто заехал как-то по весне в кемпинг один, что на границе Техаса и Мексики и попал, как говорится, на самое шоу!
Этот кемпинг – один из известнейших и посещаемых по дороге с севера на юг. Здесь можно передохнуть и расслабиться, узнать новости со всех концов. Наняться на рейс, получить деньги за выполненную работу, связаться по телеграфу с любым агентом по всей стране. Взять, если прижало,  короткосрочный кредит до полугода; даже посоветоваться, если желаешь открыть собственный бизнес – что и как, народу здесь толкового всегда предостаточно. А можно вообще не выезжать (многие так и делают, работая на обслуживании), – погода всегда стоит ровная и солнечная, всего здесь в достатке – и для души и для тела.
Полиция местная смешанная – наша – штатовская, и мексиканская. Ребята дело знают. Порядок правильный. Но вот иногда случается…
Приехал я под вечер, как раз перекусить, переночевать, и определиться с грузом, так как с агентом не было решено заранее – перегружать груз кому-то здесь или везти далее самому.
Зашёл, присел за столик, кивнул бармену, знакомая официантка сразу же принесла бокал местного пива и свистнула на кухню мой заказ – я был здесь частым гостем (в год два-четыре раза точно), вкусы мои знали и не тянули.
Народу было довольно много, многие подходили, здоровались, как дела – то, сё. Ну, всё, как обычно, и тут!..
Я только приступил к телячьему жаркому, как со второго этажа, там, где располагались меблированные комнаты салона мадам Люси, раздались вначале истошные женские вопли, ругань, и почти сразу беспорядочная стрельба и визг!
Народ, в общем-то, привычный ко всяким неожиданностям, схватился за «Кольты» и встал наизготовку!
И тут перед лестницей, ведущей полукругом со второго этажа, появился парень. Он шатался, как пьяный, между растопыренными пальцами, зажимавшими рану на животе, потоком хлестала тёмная кровь. Он ступил на первую ступеньку, потерял равновесие и кубарем покатился вниз, оставляя на отполированных коричневых досках кровавый след. Путь раненого закончился прямо перед моим столиком. Заострившиеся черты лица и пожелтевшая кожа ясно показали мне его ближайшую судьбу.
Мы посмотрели друг на друга. Несколько лет назад он вытянул меня из зыбучих песков совсем недалеко отсюда – первым приехал на зов о помощи.
– С… Слон… – с трудом прошептал он окровавленными губами, – в-возьми…
Я наклонился и достал из его нагрудного кармана бумажку.
А сверху, почти в шаг спускались четыре чернявых парня. Двое держали под руки полуголую девицу, едва передвигавшую ногами, двое других – на изготовку «Винчестеры».
На мгновение я почувствовал себя внутри кино…
Народ молча глядел на всё это шоу, ни на мгновение не опуская оружие.
Мучачес решительно подошли ко мне. Двое, что держали девушку, безразлично толкнули её, как куль с мукой и так же подняли стволы.
Девица, в левом бедре которой зияла внушительная рана, упала навзничь на мой столик, расшвыряв телом пищу и приборы. У меня в руках осталась двузубая вилка и полбокала пива.
В мою голову в упор недвусмысленно смотрели четыре дула.
– Эй, кид, – сказал один из них, – нам не нужны неприятности. Отдай нам это письмо и, может быть, дон Рахелос, оставит тебе право на жизнь.
Бумажка из кармана застреленного парня, имени которого я даже не помнил, лежала прямо передо мной на столе, и острый соус из разбитой тарелки медленно заливал её рыжей жижей.
«Суки»! – определённо подумалось мне.
Девушка приподняла голову над столом и посмотрела мне в глаза.
Это решило дело.
Я медленно встал – чёрные кружки стволов последовали за мной. А потом я шагнул, убыстряясь, влево, а затем как можно быстрее вправо. Как-то на ежегодной ярмарке в Сакраменто я увидел одного китайца, маленького, щуплого, с приклеенной улыбкой. Тот за деньги реально уворачивался от пуль! Вроде бы вот он – три шага, и движется совсем не быстро, а хрен попадёшь! Я тогда с ним подружился и он объяснил мне, что к чему. Оказывается, главное вовсе не быстрота, а фиксация внимания стреляющего – показываешь ему некую точку – вот, смотри, я остановился, значит можно стрелять. И стрелок интуитивно нажимает на курок, а «жертва», на самом деле, уже вышла из зоны поражения. Как маятник от больших часов. Я тогда месяцев восемь возил его бесплатно – он выступал на всяких по пути ярмарках, праздниках; учил меня после представлений, да и сам тренировался. Потом его пригласили в цирк на хорошие деньги и мы распрощались. Хороший, весёлый и добрый парень.
Итак, все четыре пули пролетели у моего левого уха, я взмахнул кружкой снизу-вверх в лицо одного из нападавших. Теперь вправо наклон – щелчки затворов и вопль, замер, вот – стреляйте, налево, грохот выстрелов, стул у меня в правой руке, левая с вилкой по кругу летит в висок тому, кто слева, убить не убью, но стрелять охоту отобью напрочь! Теперь я за их спинами, они в сутолоке, мешают друг другу, цепляют друг друга стволами. Стулом по загривку, хорошего пинка следующему. Кто-то пытается подняться – кулаком по лбу! А вот этому ещё по печени сзади подряд с двух рук. Всё, успокоились.
Дальше помню смутно… Пришёл в себя посреди пустыни, ночью уже и холодно. Девицу ту закопал у дороги, померла. И куда я её вёз?.. Обивку у дивана в кабине пришлось потом перешивать.
Так после этого и стали меня звать: Бешеный Слон на Мамке или просто Бешеный Слон.
Ну, а вторая история, напомню, про то, как я ехал в седьмой раз через Три Шипа.
Это место, в отличие от первого, находится как раз где-то на северной оконечности Соединённых Штатов и представляет собой такую дыру, по сравнению с которой любые трущобы кажутся кварталами богачей!
Три Шипа по своей сути – это перевал, дорога, и небольшой городишко в долине – посёлок охотников и дровосеков. Всё: Три Шипа.
Перевал, неизвестно какой из двух (Шипа-то – три!), открывается для прохода считанные тёплые деньки июля или августа, крайне редко – на две-три недели. Как мне рассказывали местные – за всю историю Трёх Шипов оба перевала не открывались одновременно ни разу. Индейцы вообще считают это место священным обиталищем их богов и носа туда не суют, благоразумно полагая, что для жизни – то есть охоты и собирательства – всего предостаточно и здесь, у подножия гор. Так-то оно, несомненно, так, да только мы, водилы, и не стремимся жить у них под боком, как несколько сотен потомков белых переселенцев. Мы везём грузы и за это получаем деньги. А Три Шипа – это лишь препятствие в пути. Хотя, надо признать, самое серьёзное и опасное препятствие, какое больше и не встретить нигде, может быть на всём белом свете.
Три Шипа позволяют срезать тысячу триста миль объездной дороги. Да не бетонки какой-нибудь комфортабельной, где можно и шестьдесят миль держать, а разбитого просёлка, по которому ехать несколько суток. А тут всего десять миль! Десять! И сразу Канада и отличная дорога. К тому же железнодорожную ветку местные власти канадские дотянули прямо до той стороны Трёх Шипов. Уже полтора года как. Так там сразу же город образовался на месте старого поселения охотников – вот, что значит инфраструктура!
А десять миль этих надо видеть – рассказывать бесполезно. Они не просто труднопреодолимы даже в сухое и тёплое время года – они чрезвычайно трудно преодолимы из-за неожиданных камнепадов и лавин, невидимых под снегом трещин и обрывов, постоянно меняющих свои русла бешеных речек. И ладно они бы просто текли, там, где всегда, – нет! В самом неожиданном месте в мгновение ока реки прорывают себе новое узкое русло сквозь почву и лёд, разом выплёскивают, а точнее – выстреливают несколько сотен тонн воды вперемежку с валунами и кусками льда в половину «Доджа», сметая абсолютно всё на своём пути, и опять тишь да гладь. Убежать или уехать – ни единого шанса! А эти нависающие жуткие ледяные карнизы? Едешь тихонько под таким и не знаешь – свалится тебе на голову пятнадцать тонн просто от сотрясения воздуха из-за рёва мотора или нет? Никуда не свернуть, молишься Ангелу Дороги и давишь на газ.
И при этом красивее мест я не видел, точно! Местные-то привыкли, а мне, побывавшему там и тут – в восторг видеть и леса такие синие по склонам, и острые горы, с ледяными иглами в бездонные небеса, и речки прозрачные, полные лосося, да, что там говорить – видеть надо! Зверья всякого, дичи полно – охотнику рай. Воздух такой чистый и вкусный, что иногда казалось – вот так должны благоухать райские кущи. Может быть и жить здесь как-нибудь соберусь, не знаю…
Я читал в одном научном журнале, что за Тремя Шипами, где-то на самой верхотуре располагается высокогорное озеро, закованное льдом. Как там, на такой высоте, собралось столько воды – ума не приложу, хотя как в журнале том всё про всё обстоятельно было расписано с научной точки зрения. Да мудрено больно. Что-то про ветра с юга и севера, схему цветную автор нарисовал – всякие стрелки и спирали, и эти, как их… Ну, линии распределения по высотам температуры в зависимости от времени года и суток. Бары, вроде… Да и хрен с ними, в общем! Короче, из-за встречи потоков холодного и тёплого воздуха идёт там постоянно снег, что слоями как-то хитро тает. Вот вам и вода. И, значит, вода-то наберётся в котелке том, а как через край – ба-бах и сель! И где она в следующий раз выплеснется – то Богу даже не известно, так как кастрюлька-то вся дырявая, горы – вот.
И самолёты там летать не могут – эти ветры их как пушинки раскидывают. Писали, что вихри тамошние могут и вверх и вниз нестись со скоростью большей, чем у курьерского поезда в пять раз! Из-за разницы этих самых линий температур и давления, повторюсь.
Так один парень из учёных смелости набрался, летал туда на самолёте, всё фотографировал, едва не убился, а потом статейку-то эту и тиснул…
Лучше б убился, герой, прости меня Господь!
А всякие другие учёные в том журнале автора сильно хвалили – мол, двинул науку и естествознание человеческого общества, мать… Храбрый, какой – оказался! Ну, а нам, драйверам, с его храбрости, как оказалось, выгоды никакой! Ведь на основании этой статьи правительство свернуло строительство дороги через перевал, как бесперспективное вложение средств – вот слово поганое! А если долбить тоннель – расчёты приводили, то это вообще легче слетать на Луну – просто безумные деньжищи! Хорошо хоть до самого города дорогу успели довести, да пару мостов через долинные реки построили. Теперь раз в неделю (правда – с конца мая по начало сентября) в Три Шипа ходит автобус – прогресс, мать его! А телеграфную линию так и не поставили – дыра ж, говорю! Ретрансляционных вышек даже нет, чтоб по радио общаться.
Помню, на юге Мексики занесло меня в такую глушь! Натурально заблудился: местность вокруг однообразная – старые горы вертикальными столбами, на которые не залезешь просто так, а меж ними кустарник непролазный и ручейки с рыжей водой. Так я на пригорок повыше заехал, антенну на ветки и кузов закинул – волну и поймал. Братья-водилы по цепочке передали сигнал до военных, они мне пеленг дали и по карте соорентировали.
А здесь! Уже миль за двести до Трёх Шипов невысокие лесистые горы напрочь перекрывают сигнал. Въезжаешь туда, будто в заколдованный мир, где время движется в двадцать пять раз медленнее. Люди там живут почти исключительно за счёт даров природы. Правда, надо отметить, что и рыбалка и охота и всякие там грибы-ягоды просто великолепные! Но и скука при этом смертная! Потому я за полгода, за год, начинаю по пути собирать всякие газеты, журналы, рекламу. Целыми стопками. Иногда, если повезёт, кто-то в пути отдаст подшивку какой-нибудь местной газеты: люди во многих местах уже знают мою странную, с их точки зрения, страсть. Всё потому, что как приеду в Три Шипа, остановлюсь у Старого, и будет у него праздник. А затем и всему городишку. Мне-то читать почти недосуг – всё время за баранкой, а им – когда неделями снег выше крыши?
А Старый читать любит. И побазарить – хлебом не корми. Детей своих грамоте выучил, всё надеется, что поедут в Большой Мир, так будут в курсе всего. Надеялся… Сейчас уж вряд ли.
Грустно мне об этом рассказывать. Грустно и обидно так, что зло берёт! Уж на что я спокойный, много чего повидал, ко многому, к самой распоследней грязи привычный, а к тому, к чему сам себя Старый довёл, привыкнуть не могу. И простить не могу!
Через Три Шипа я проезжал шесть раз. Два рейса мне удалось сделать на четвёртый приезд туда, то есть бывал я там каждое лето все последние пять лет. Так получилось, что я стал останавливаться на ночь перед рывком через перевал именно у Старого, уж не знаю, почему. Доллар десять местному шерифу за пересечение границы и четвертак Старому за ночлег. Нет, не в экономии дело, совсем нет.
Как-то легли они мне на сердце сразу, просто и легко.
И Старый (не могу не желаю его называть Старым Козлом – неправильно это!) и его жена Дотти, и четверо дочек, и долгожданный сын – Болезный Мэтью. А Болезный, кстати, уже не кличка, а часть имени. Так все они как-то сразу стали моей семьёй, которой у меня никогда не было. А я для них что-то вроде троюродного дяди. Дядя Слон – Анкл Элефант. И слово Анкл – тоже уже часть имени, а не обозначение родственной связи.
И теперь знаю наверняка, что нигде больше, на всём белом свете, видит Бог, не ждут Бешеного Слона, а в Трёх Шипах ждут.
Странное, очень странное ощущение…
Приехал я в первый раз именно тогда, когда Дотти должна была родить Мэттью и Старый почти не пил. Или пил так, что это не бросалось в глаза и не досаждало близким.
Помню, девки, как одна, полезли ко мне на колени и весь вечер грызлись – кто кого спихнул на пол. Старый и беременная Дотти смеялись, глядя. И я ощущал в тот момент странное чувство, от которого мне – Бешеному Слону, было тяжело дышать и в глазах щипало…
А на следующее утро дорога казалась веселее и тоскливее одновременно.
Теперь, с той поры, где-то в спине поселился маленький якорёк, так, малюсенькая заноза… Нет, не заноза! Заноза свербит и выходит в конце концов с гноем. Магнит, стрелка компаса – вот что появилось!
Но с каждым приездом Старый пьянел всё больше и больше, и тупел и грубел всё больше и больше. И, не стесняясь меня, гонял домочадцев…
Пока трезвый – всё в руках его горело, всё мог сделать и как хорошо! И с машиной мне помогал не раз. И сосед его – кузнец Джо, если что.
Приезжая раз в год я с ужасом и отчаянием видел в ставшем родном мне доме перемены к худшему. Поговаривали, что Болезный Мэтью родился раньше срока из-за того, что Старый избил Дотти в пьяном угаре. Не знаю, не видел, но может быть. Знаю точно, что чем больше дурел от виски Старый, тем старее и сутулее становилась Дотти, испуганнее и безрадостнее дети. Болезный Мэтью так и не научился ходить, ползал на руках и прятался за дряхлым шкафом.
…В тот год было холодно по всем Штатам. Даже в Калифорнии температура не превышая семидесяти пяти по Фаренгейту. Пальмы вяли, мать их! Лыжные курорты, как писали газеты, сделали по три годовых сбора.
А Три Шипа были закрыты наглухо! Тупо и бесповоротно!
Многие автоперевозчики взвинтили цены и посылали сезонные товары в объезд.
А меня в Сакраменто догоняет телеграмма: «Бешеный Слон на Мамке – срочно на связь с агентом №12 в Онтарио!»
Сердце у меня аж подпрыгнуло!
Тревожно было на душе. Уже несколько дней замечал за собой, что тороплюсь как будто куда-то, давя на акселератор. Будто опоздать куда боюсь…
С телеграфа дал «молнию», что – мол, на месте, жду. Не прошло и двух часов – приходит ответ, а в нём!.. Ноги подкосились, когда прочитал: в общем, шестнадцать тонн цемента в мешках надо доставить через Три Шипа к третьему августа, там, на железнодорожном вокзале груз примут, агент такой-то. И за это перевозчику, за вычетом комиссионных агенту, процента колонне и налогов, полагалось две тысячи семьсот семь долларов с хвостиком, мать их! Никто и не спрашивал меня – повезу я или не повезу этот чёртов цемент, в перегруз к тому же на две тонны – меня поставили перед фактом, зная наперёд, что я не откажусь, какой бы не была опасной впереди дорога.
Я стоял перед окошком клерка телеграфа и трясся, как осиновый лист в ноябре!
– Что с вами, сэр – испуганно обратился ко мне служащий. – Умер кто?
– Н-нет. Всё в порядке, – с трудом выдавил я из себя, отходя от окошка на деревянных ногах.
И завертелось!
До срока оставалось пять дней, и мне надо было успеть сменить масло, фильтры, отрегулировать карбюратор и клапана, проверить подвеску (вес-то какой немаленький предстояло тащить!), найти и установить цепи на колёса для езды по льду и снегу, да много чего ещё! И сделать крюк в двести пятьдесят миль с гаком на цементный завод, загрузиться и гнать в Три Шипа, надеясь на чудо…

8. Gary

Никогда и ничего доселе не доставляло ему такой радости и удовольствия, не приводило душу в состояние абсолютного покоя и безмятежности, как это небо на шестидесяти четырёх тысячах. Он смотрел и смотрел, замечая в застывшей живой линзе бескрайнего воздушного океана всё новые и новые оттенки, линии, переходы и переливы. Ни на каких картинах, написанных человеческими руками или природой, а уж тем более в чёрно-белом кино, невозможно было найти такие цвета и картины, что видели его глаза. Он упивался, он владел ими. Он был единственным, кто стремился раз за разом в это полное необыкновенных чудес небо и небо, он чувствовал, принимало его молчаливый восторг и поклонение. Оно было необыкновенно нежным, это небо. Настолько нежным, что даже на сотую долю никто и никогда там, внизу, не мог её передать или почувствовать. И эта нежность была предназначена вся без остатка только ему.
Избранному.
И он был счастлив.

9. Whitesnake

Сол замолчала. Я сидел на столе перед ней, слегка наклоняясь, разглядывая её сверху вниз. Затем соскочил на пол и нажал на кнопку у себя на столе, перед табличкой с моими регалиями и позывным. Гоулиба возник в дверном проёме буквально через несколько секунд.
– Сол, познакомься – это сержант Питер Гоулиба, мой первый помощник и друг. Сержант – это Сол, моя дочь.

10. Sol

Два месяца сумасшедшей гонки! Два месяца беспрерывной учёбы в колледже и дома! По двенадцать часов в стенах учебного заведения и активное общение, закрепление пройденного материала дома с Мэри. Мои мозги ещё так никогда не напрягались, никогда ещё столько информации не обрушивалось в них – и куда только всё это могло поместиться?! Но ведь помещалось же и укладывалось, причём не хаотично в кучу, а последовательно, как на особые полочки, откуда при желании можно было в несколько секунд выудить на поверхность всё, что необходимо. Я с удовольствием и гордостью видела, как на такие мои умения и реакцию вскидывают брови преподаватели, а соседи и соседки завистливо шушукаются за спиной.
«Способная» – говорили они, кто с завистью, кто с удовольствием. Печатную машинку я, кстати, освоила за три часа. В момент!
Конечно, люди, окружавшие меня, всячески способствовали и поддерживали меня во всём. Ни разу мне не нагрубили, не наорали, не обозвали шлюхой, да какое там шлюхой – только мисс Сол, не как иначе! И были предупредительными, охотно разъясняющими, не чванливыми своими знаниями, а легко и радостно их отдающими.
Уайтснейка я видела редко – он приходил поздно из авиашколы, часто уезжал, а точнее – улетал. И мы коротали вечера с Мери.
Она ни разу не спросила, кто я и откуда появилась – в тот первый день Гоулиба занёс мой чемодан в их дом, Мэри сидела на веранде на своём кресле и вязала. Сержант поставил у её ног мой убогий скарб и сказал:
– Вот, миссис Смит, полковник передал вам свою дочь – Сол! Здрасьте!
Она подняла на меня свои глаза, положила на колени клубок шерсти, слегка склонила голову и ответила негромко:
– Здравствуйте. Меня зовут Мэри, – и подала руку. Я подошла на негнущихся ногах, кусая нижнюю губу, с бегающими туда-сюда глазами, пожала её мягкую и тёплую ладошку.
– Ну, я поехал, миссис Смит. Сол. Да, Вайтснэк обещал вечером приехать и всё рассказать!
Мы попрощались с сержантом, тот легко заскочил в авто и укатил.
У Мэри сломан позвоночник и потому она передвигается на инвалидной коляске. Возраст её как-то неопределён, наверно потому, что она мало бывает на солнце, носит широкополые шляпы и мало двигается. Кожа у неё белая-белая, совсем без морщин, а губы тонкие, но чётко очерченные и очень красивые. Но при этом она очень спокойная и добрая. И умная, каких поискать. Ведь это она директор того самого колледжа, где я учусь. А значит – знает всё, что там преподаётся.
Я очень удивилась, что Мэри лишь на два года младше Уайтснейка. Мне потом по большому секрету Гоулиба поведал, он, к моему удивлению, нашёл во мне благодарного слушателя – кто бы мог подумать, что гроза всей авиашколы может быть таким сплетником, даже смешно! Однако я именно через него и узнала, что Мэри ещё до войны с японцами была помолвлена с Джоном Смитом и обещала его ждать с войны. А когда пришло извещение о его гибели на том самом острове, где они познакомились (сержант с Уайтснейком – я имею ввиду), Мэри кратковременно потеряла рассудок от горя, выбежала на улицу и её переехал армейский грузовик. С тех пор она никогда не встаёт с кресла. Ну, и детей, само собой, у них и не случилось – тут уж всё понятно, чего объяснять. Да, а как с войны Уайтснейк вернулся, так он её из госпиталя забрал и перевёз в свой дом – «вот, мол, раз мы с тобой муж и жена, так и будем жить вместе, пока смерть не разлучит нас!» Я сейчас опять разревусь: трогательно ведь так, правда!
У них большой двухэтажный дом, ещё домик для гостей и дом для прислуги – управляющий метис Гомес, его жена Пушистая Лапка, подрастающие дети – два пацана и дочка, активно помогающие взрослым и негр-садовник Карл. Они очень любят своих хозяев – это видно, и гордятся, что работают у такого знаменитого человека. Меня встретили, не поверите, с радостью и восторгом!
А, вот ещё – колледж только начнётся с января, а сейчас – подготовительные курсы, но и здесь выспаться не дают. А мне всё равно в удовольствие, даже сама от себя не ожидала, что учиться – это так интересно и здорово! Все знают, что я – незаконнорожденная дочь Уайтснейка, переглядываются, перешёптываются, особо никто в друзья не навязывается. Это и хорошо – мне вполне хватает Мэри. Хотя я и вижу их любопытство ко мне. Ну да ничего, потерпят до поры до времени. Главное мне сейчас – выучится, а там посмотрим – случайное знакомство с начальником авиашколы, как нельзя кстати, вывело меня именно на тот путь, что и был мне необходим, и играть роль его дочери для меня совершенно не в тягость – наоборот, сами знаете – почему… К тому же Уайтснейк очень напоминает мне Грегори Пека. Нет, не внешне, они разные типы мужчин, но вот что-то внутри, эта сила в глазах… Сила, которой хочется подчиняться.
Но я смотрю на них с Мэри и понимаю, что свои желания и мечты должна засунуть подальше. Откровенно говоря, не знаю, есть ли у Уайтснейка ещё кто-то, никто об этом никогда вокруг даже в шутку, а уж тем более в сплетню, не трепался, но ведь полковник совсем ещё не старый мужчина, наоборот – в самой силе. А вот Мэри…
Иногда, ложась в постель, чувствуя усталость и сумбур в голове, ко мне в воображение ненавязчиво вплывал его образ и я, обнимая подушку, предавалась мечтам… Но на утро я и ухом не вела более положенного при его появлении.
Наши отношения строго корректны и вежливы. Он не расспрашивал меня более о прошлой жизни, интересовался лишь успехами в колледже. Предлагал помощь, если что, я отнекивалась вежливо – Мэри всегда мне поможет: «не волнуйся папа».
Эти два месяца пролетели, как два дня. И я уже была не той уставшей ничего не понимающей девочкой, волею судьбы загнанной в другой конец страны, в другой, поначалу непонятный и враждебный мир. Я стала Сол Уайтснейк.

11. Whitesnake

Ну, реакция Гоулибы была понятна и предсказуема – он и обрадовался и удивился одновременно, а вот Сол…
Её смятение длилось не более двух секунд, она лишь ошарашено бросила на меня взгляд, но тут же взяла себя в руки, моя девочка, как и должна была сделать настоящая дочь старого Белого Змея.
– Отвези её к Мэри – пусть располагается, я вечером приеду и всё расскажу. Да, где ты оставила свой багаж? На автостанции? Заедете – заберёте… Вот ещё… – я достал бумажник из ящика стола, – на расходы всякие, мало ли. – И протянул ей десятку.
Она сглотнула, глаза её ещё более расширились – ну откуда деревенской девчонке из далёкой глуши увидеть такие деньги за всю жизнь? Но и на этот раз Сол великолепно справилась с шоком – медленно протянула тонкую ручку за портретом президента, кивнула и сказала:
– Спасибо… Папа.
Я усмехнулся в ответ.

12. Golyba

А кого мне было выбирать? Знал я своих ведь солджеров, как себя – сколько уж вместе пота и крови, своей и чужой, пролили на этом проклятом острове, сколько всего пережили и сколько миль проползли. Война – она быстро слабых выбивает, а сильных закаляет стократно.
Как прознали мои камрады про задание Езенхаура, так каждый не поленился обратиться с просьбой взять именно его на тот опасный экшн. Потому как воину в радость победу добывать. Пусть боль, страдание, лишения и страх впереди ждут. Да тем слаще победа потом! Ну, и бояться приходилось, мы ж тоже люди, из костей и мяса, не машины бесчувственные.
А мне приказ – пятнадцать выбрать – а солджеров у меня в сводной роте за триста, о – как! Голова кругом пошла – как быть? Все ж рвутся, как один, а откажешь – обида смертная, незаслуженная! Ведь ты ж погляди – мы с тобой косоглазых вместе били, никто не отступил, в грязи и смраде болотном спали и товарищей хоронили, лопатами под огнём гнилое это месиво разгребали, одну ханку жрали, не давились, своей плотью и кровью всяких тварей поганых тропических кормили до волдырей – никто не отступил! Все бились честно за победу! Эх!..
Пошёл я тогда к Вайтснеку. Летал он на Эф восемь – самолёт такой, его пайлоты Биркетом звали, что значит – росомаха. Это зверь таёжный, у нас он не водится. Вроде как медведь, но поменьше. Хитрый и злой. Сам Вайтснек говорил – себе на уме зверь тот, палец в рот не клади! Что не съест, то попортит, чтоб другим зверям в лесу не досталось. Так на Биркетах этих лётчики очень нам помогали: и баки с напалмом бросали – в сырых джунглях самое дело задницы узкоглазым поджаривать, и ракетами огненными иглами врага, как насекомышей, в землю втыкали, и огнём пушечным, что, как косой, всё рубил, просеки нам пробивали. Поначалу-то, когда у японцев свои самолёты были, они нам очень мешали, так Биркеты быстренько их всех на землю отправили. За неделю небо над нами очистили. Страшный самолёт! Быстрый и сильный, а рёв, как у медведя обиженного! Так косоглазые, если сподоблялась удача им сбить такой, праздник себе устраивали, а пайлота, не важно – живой он, али мёртвый, на куски резали. Хорошо хоть, редко то было…
Ладно, Вайтснек мне говорит – окей, значит – пошли. Камон. Выходим из палатки, я скомандовал – ребята построились. Форма у всех ношена-переношена, каски давно в цвет земли сами собой перекрасились, на лицах белки глаз и зубы посвёркивают сквозь серость землистую, обувка у кого какая, а то и босиком, листьями пальм обмотанные. Но оружие в порядке – за этим смотрел всегда строго, да и сами солджеры свои «Браунинги», «Кольты» и «Томпсоны», как детей любили – в грязи спишь, гнильё жрёшь, а автомат там, винтовку – в чистоте, что самую дорогую шлюху, держишь…
– Смирна! – выходит к строю Вайтснек: солджеры его глазами едят! Ведь не просто лётчик – товарищ боевой, но и тот самый…
– День рождения моей бабушки в июне. А кот жены Президента от хвоста до носа перевозит за раз двести семнадцать блох. Восход в шесть пятнадцать по Гринвичу. Сколько стоит бутылка текилы в магазине преподобного Джозефа на дороге номер двадцать из Канзаса в Огайо?
Я потом спрашивал, много позднее, у Вайтснека, каков был ответ на загадку его? Но он только улыбался так хитро, посвистывал. Так что, олухи, зарубите себе на носу – без образования в небо не подняться! Лётчики – они все такие… Умные!
Поначалу замялись мои камрады, на несколько секунд, переглядываются, а потом один как заржёт в голос, а за ним и другие разом! Джунгли от того хохота затряслись, вот вам крест! Хе-хе…
Так Вайтснек пальцем на того парня указал, что ржач поднял и ещё на некоторых – мол, этих на экшн бери, и в палатку свою пошёл. И никто не обиделся на выбор капитана Смита – приняли, как должное.

13. Sol

Капрал Рули поднял шлагбаум, выпуская нас с территории авиашколы, сержант Гоулиба вывел автомобиль, и мы быстро покатили по узеньким улочкам.
Из открытого окна врывался свежий ветер.
Гоулиба некоторое время ехал молча, изредка поглядывая на меня, а потом не вытерпел:
– Вот не ожидал, мисс Сол, прям, как снег на голову… – у него был необычный, едва ощутимый мягкий акцент, выделяющий и тянущий гласные.
Я молчала, наблюдая за дорогой и улыбаясь своим мыслям.
– Да, новость! – Гоулибу, похоже, распирало. – Знаю Вайтснека уже почти пятнадцать лет, не – семнадцать… Или – шестнадцать?.. Ну, не важно. И никогда не слышал, чтоб у него где-то дети были. С Мэри вот, да, беда… – он ещё немного помолчал, делая поворот на светофоре, а потом спросил очень вежливо: – Скажите, мисс, а – сколько вам лет?
– Скоро шестнадцать.
– О! – он кивнул и на его простом лице, с крупными чертами деревенского парня, проступили все признаки серьёзного мыслительного напряжения. – Значит, это как раз, после заварушки на острове… Папу вашего мы тогда почти мёртвого на авианосец к Езенхауру отправили с надеждой на милость Господню… А он не только выжил, на зло косоглазым, да ещё… Извините, мисс, я кажется, не туда нос свой сую, сорри.
– Нет, что вы, что вы! – я старалась не показывать дикий интерес, вызванный его словами. – М-мама мне мало рассказывала о папе.
(Прости меня, Иисусе, за моё враньё – помолилась я про себя).
– Ну, видать, совсем мало вместе были, а то… Конечно – мало! Иначе разве можно после жить, когда такой человек Господом и судьбой послан тебе! Потому как Вайтснек наш – сила!
– Да! – неожиданно для себя самой ответила я. – Такие люди, как мой отец – великая редкость. Я знаю… Я знала ещё только одного…

13. Furious Elephant

Старый был совсем плох. Я не видел его почти год и за это время он постарел на десять лет и окончательно превратился в сжавшегося комок доходягу.
Он сидел в драном шезлонге на веранде, и лишь смог с трудом подняться мне на встречу пожать руку, едва-едва, холодной липкой ладонью. От него плохо пахло. И не только перегаром.
Он плюхнулся обратно в шезлонг, даже не обратив внимание на внушительную пачку газет, что поставил я у его ног.
– Где Дотти, дети? – спросил я, он лишь вяло махнул рукой, криво улыбаясь выщербленным ртом. – Ясно.
Старый так и заснул в кресле через некоторое время, поджав тощие ноги. Во сне он сильно сопел, периодически глухо кашлял, вздрагивая всем ссохшимся тельцем, но, тем не менее, так и не просыпаясь.
Появилась Салли – его старшая дочь, приготовила мне ужин – яичницу из полтора десятка перепелиных яиц и тушёной утки. Принесла в крынке козьего молока. Гречишного хлеба.
– А где все остальные? – спросил я её.
– С мамкой у Джексонов на барбекю. Дней на пять. Медведя дядя Сэм завалил позавчера.
– А…– разговор не клеился, Старый кемарил на веранде.
Я вяло ковырял вилкой в тарелке, на душе было как-то смутно.
– А чего, Старый так и будет спать на улице?
– А чё ему будет? – махнула в ответ девочка. – Так хоть драться не лезет и не сквернословит попусту.
Но я встал из стола и всё-таки перенёс Старого на его топчан в углу комнаты.
– Вот так… – тихо сказал сам себе, с тревогой осознавая, что Старый оказался совсем лёгким. Он опять не проснулся, а свернулся калачиком, спрятав ладони подмышками. Я укрыл его грязным домотканым одеялом, больше похожим на собачью дерюгу.
Салли возилась на кухне.
Стемнело. Было тихо. Стало совсем тоскливо и одиноко.
Я прошёл в заднюю часть дома, где обычно в одной из комнат и ночевал.
Захотелось курить, а ведь я не курю.
Улёгся на кровать, не снимая одежды, положив под голову ладони, и почти тот час заснул.
Мне снилась дорога. Но какая-то странная, непривычно прямая, убегающая стрелой к самому горизонту.
– Это твой путь, Бешеный Слон, – сказал мне голос какого-то знакомого старика, – и тебе не свернуть.
Я мгновенно проснулся.
Было, наверно, уже за полночь: Луна взошла и смотрела своим серебряным ликом через распахнутую форточку. Из-за этого в комнате было ощутимо холодно. Я хотел подняться и закрыть окошко, но только тут увидел Салли, сидевшую на моей кровати и внимательно разглядывающую меня.
– О, Салли! – несколько обескуражено пробормотал я, поднимаясь на локтях. Но она вдруг порывисто подалась ко мне, улеглась сверху своим худеньким, едва оформившимся девичьим телом, схватила обеими ладонями моё лицо и неумело, но жадно, стала целовать меня нервно сжатыми тонкими губами! Я опешил!
– Э! Ты это!.. Чего это, Салли! – наконец смог выдохнуть я, схватив её за узенькие плечики и рывком отодвигая от себя. – Чего это за шутки у тебя такие?
Она открыла зажмуренные глаза, Луна вплыла в её зрачки, превратив их в два голубых дымчатых топаза. А ведь она, в свои тринадцать лет, уже – красотка, – подумал я, – и сколько мужских сердец ещё предстоит разбить на мелкие осколки этим необыкновенным глазам!?
Салли вздохнула. Она не стала брыкаться, а просто подтянула вперёд ноги, уперевшись ладонями в мою грудь, и уселась верхом мне на живот.
Я не знал, что и делать.
– Я пока ничего не умею, – спокойно начала она, не торопясь и серьёзно, – Но я, как и ты, Анкл Элефант, ничего не боюсь. И потому ты меня всему и научишь.
– Чему же я тебя, Салли, могу такому научить? – осторожно и негромко спросил я, чувствую всё нарастающее волнение.
– Быть женщиной, – просто ответила Салли. – Я тебя сама выбрала, не бойся. Потому что ты добрый и сильный. И ты меня никогда не обидишь.
– Ты чего говоришь-то, – запинаясь, выдавил я из себя, – ты же ещё маленькая совсем – рано тебе.
– Ничего и не рано, – без эмоций парировала она: – У меня уже каждый месяц идёт кровь, а грудь становится всё больше и больше с каждым разом, вот, погляди. – Она раздвинула плечи и выпятила грудь перед моими глазами, натянув ткань на платье. – И, самое главное, я ощущаю – это.
– Ч-чего?..
Она разгладила назад волосы, откинув на мгновение голову, облизнулась, посмотрев в сторону, и опять положила мне на грудь потеплевшие ладони:
– Это. Ну, внутри – жечь начинает... – её правая рука медленно погладила меня по плечу. – Потом голова, как не своя, всё кружится… Становится жарко, я сильно потею – там, на спине особенно, над попкой… И трусы мокрые, стираю потом. А когда моюсь, нравится гладить вот здесь... – она придвинула руку к моему животу, на котором сидела, – там так скользко становиться, кричать хочется, едва сдерживаюсь, как и сейчас!... Жа-арко…
Её дыхание неожиданно сбилось, глаза расширились, она нервно сглотнула. Я физически почувствовал, как её тело вспыхнуло жаром изнутри, от чего в горле у меня тут же пересохло, в висках застучало и руки сами собой как-то нервно, ничего не чувствуя, кроме нарастающего жара, провели по её плечам снизу-вверх, сминая короткие рукава домотканого простенького платьица. Она тихо заныла, выгибаясь и укладываясь, как колесо, обратно мне на грудь и с этим я ничего поделать уже не мог. Ничего.
Я давно не общался с девушками – дорога, да дорога. Грузы, агенты, телеграммы, бензин, ремонт, переговоры. После того случая с трепаком – со шлюхами вообще дела стараюсь не иметь, да и устаю нередко так, что лишь бы мотор заглушить, габариты выставить и из бардачка плед с надувной подушкой достать. Мой дом – кабина…
Я проснулся от холода. Из так и не закрытой форточки ощутимо тянул сквозняк, а на улице заморозок! Едва пошевелившись, я понял причину своего пробуждения – мы с Салли лежали совершенно голые на кровати, обнявшись и переплетя ноги. Видимо, у нас в тот момент уже не было сил залезть под одеяло.
После такого… Такого…
«Что же я наделал, – вяло подумал я, – Старый меня убьёт».
Салли не проснулась, она сопела мне куда-то под правую руку, да и к холоду она была явно более привычная.
Тело застыло. Рассвет едва пробивался сквозь кроны близких деревьев и куцые занавески.
Начало пятого, надо ехать, пока не потеплело и не развезло скованную ночным холодом распутицу. Сейчас ехать, немедленно, иначе...
Я осторожно отодвинулся от Салли и уселся на кровати. И в этот момент я вдруг совершенно отчётливо понял, что я не хочу уезжать! Более того – вообще никуда не хочу ехать! Никуда и вообще! Я – приехал. Я нашёл, чего искал. Искал всю жизнь…
– Ты вернёшься? – вдруг спросила из темноты Салли и эти слова вернули меня к действительности.
– Да… Да, Салли. Скоро вернусь.
Она поднялась и обняла меня, укрыв лицо волной белых волос.
– Сол…
– Чего? – она подняла на меня едва видимые в темноте непонимающие глаза.
– Ты – Сол. Солнечная Душа.
Она улыбнулась и потянулась ко мне. Но я мягко отстранил её.
– Всё. Пора.
Она на мгновение задумалась, а потом кивнула, серьёзно и понимающе. По взрослому.
«Додж» был весь покрыт инеем, неясно мерцающим далёкими сполохами, едва ощутимыми на периферии зрения. Грузовик казался застывшим куском неживого камня, миллион лет назад высеченным рукой талантливого безумного скульптора-инженера, и спрятанным до наших дней глубоко под землёю, в пещерах скандинавских богов. В пещерах, где солнечное тепло – такая же выдумка, как и рассвет, как и пение птиц, как и старое одеяло, которым укрывается сейчас Сол, что, наверно, думает обо мне сейчас…
Лёд под ногами звонко похрустывал, но стылый ночной сырой воздух был неподвижен. Пар от дыхания медленно растворялся, клубясь и замирая.
Было так тихо в этот предутренний час, что было слышно, как каждая ниточка моей одежды издаёт свой неповторимый шорох, а льдинки под каблуками исполняют сложную музыкальную трещотку в такт моих шагов.
Дверь кабины примёрзла, и мне пришлось несколько раз её сильно дёрнуть, прежде чем она со скрипом и скрежетом ломающегося льда, открылась.
Стёкла изнутри были покрыты толстым слоем измороси. Минут десять потратил на то, чтобы скребком очистить их.
Диван был ледяным и жёстким – это я почувствовал сразу, едва устроившись на своём шофёрском месте.
Ключ упрямо не хотел попадать в свой паз.
Невидимая туча медленно сползла с Луны, висевшей низко над горизонтом где-то позади меня, и дорога передо мной неясно осветилась. И в тот же момент пара огненно-оранжевых глаза огромного Чёрного Пса, сидящего в тридцати футах впереди от меня, вспыхнули дьявольским огнём! Он сидел на задних лапах правым боком ко мне, как раз на левой обочине, и, повернув голову, буравил меня жутким взглядом исчадия Преисподней, ухмыляясь во всю пасть!
«Что, парень, ехать задумал?»
Я сидел, не в силах отвести взгляда, уперевшись изо всех сил ногами в пол и вцепившись руками в рулевое колесо, с ураганно нарастающим ужасом глядел на этот привет из ада, на эту вдруг ожившую шофёрскую легенду, ставшую жуткой явью, о которой каждый из нас знает, помнит и надеется…
Что минует меня чаша сия…
Чёрный Пёс лениво сглотнул, медленно облизал чёрным языком свою морду. В лунном свете сверкнули громадные клыки. А затем широко раскрыв ужасную пасть, зевнул, всем своим видом показывая абсолютное равнодушие к моей персоне. Но я ни на мгновение не поверил этой дьявольской уловке!
Ключ, наконец, попал в паз замка зажигания, стартёр с каким-то обречённым натужным гулом провернул коленвал: пара цилиндров подхватили вращение неустойчивыми хлопками. Не осознавая, больше на давно выработанном рефлексе, я включил первую передачу и машина, дёргаясь, взрёвывая, с хрустом и стоном круша застывшие лужи колёсами, проехала несколько десятков футов и заглохла.
Чёрный Пёс, даже не отодвинувшись, только повернув голову в другую сторону, всё также смотрел на меня: его глаза светились теперь в зеркале заднего вида.
Тишина была просто оглушающей!
Сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот расколет грудную клетку и выскочит наружу! Воздуха не хватало, как при астме и я быстро-быстро хватал его широко раскрытым ртом, а холодный пот противными струйками лился по лбу и вискам…
– Я – Сло-он!!! – заорал я, выталкивая яростью из себя страх! – На Ма-амке!!! – рывком вытер лицо рукавом. – Я – Бешеный Сло-он!!! – на лобовом стекле появились пятно росы от волны моего выдоха и несколько капелек выплюнутой злой слюны. Что-то мелькнуло и исчезло в зеркале заднего вида. Мотор взревел в полную мощь с пол-оборота стартёра. – Никто!!! И никогда-никогда!!! Но бади!!! Не-еве-е!!!
И рывком двинул «Додж» вперёд – к Трём Шипам, на встречу судьбе, какой бы она ни была!..

Конец Первой части.





Вчера мы с Белкой выходили из метро. «Площадь Революции», часа в четыре дня. Подходя к эскалатору, я вдруг почувствовал себя на вершине горы, откуда открылся мне вид на некий мир. По дорогам ездили автомобили, перевозили людей и грузы, на острове шёл жестокий бой не на жизнь, а на смерть; старый человек, сидя на лавке, рассказывал молодым о своей жизни, о мире и о войне, любви и ненависти; мужчина средних лет, повидавший всякое, и для которого превыше всего – долг, падал в горящем самолёте в джунгли; девушка, очаровательная и юная, с несгибаемой волей шла своим путём к одной только ей видимой звезде; молодой парень осваивал лётное мастерство и стремился всё выше и выше, выше всех и как можно дальше от всех, а другой ехал по дороге на старом грузовике. У него тоже была своя мечта и своя звезда. У каждого была, кого я видел в том мире. Как и у всякого, наверно, человека. Я, по крайней мере, на это надеюсь.
– Ты где? – спросила Белка, а я не ответил, не смог сразу оторваться от открывшегося мне мира.
И вчера дописал Первую часть «Безмятежности». После такого долгого перерыва. Через два года, после начала, после первой буквы. В альбоме остался один чистый лист.
Год назад Танкистка спросила меня, когда же я допишу. Разве можно конкретно было ответить на это? И тогда и сейчас. Но тогда я сказал её в ответ, что просто боюсь. Не справиться.
Ведь начиная писать любую вещь, даже не осознавая – зачем, а такое тоже бывает в моём творчестве, всё равно есть и идея, и есть смысл в написанном мною. Так вот, по своему опыту я всегда чувствую, когда подходит момент, ради чего и начинаешь писать то или иное. Так было в своё время и с «Безмятежностью».
Потому я и оказался на вершине горы. Потому я и увидел явственно этот выдуманный или реальный мир. Потому что уже написал то, ради чего и начал писать. Вчера. А дальше – под горку.
На это ушло семьдесят тысяч знаков. Всего лишь.