Экран телевизора расширялся перед глазами Катеньки. Всё больше становился луч, похожий на колеблемое ветром море, всё больше становился яркий диск солнца у края горизонта. Там, где горизонт смыкался с травой, встав на дыбы, откинув головы и подставив гривы ветру, любили другу друга белая кобылица и чёрный красавец конь. Лучи солнца заливали луг, вплетались в развивающиеся гривы.
- День свадьбы будет для тебя самым счастливым днём, - сказал Толик, выключая телевизор и заслоняя собой гаснущий экран. Катя почему-то побледнела, отползла в угол постели. Толик разделся, выключил свет. Катя громко, пронзительно закричала, но крик её растворился в тёмной, ничего не желавшей знать, пустоте. Этой ночью Кате снилось, что она готовится к свадьбе, примеряет роскошное салонное платье, стоя перед зеркалом, и видит, что это свадебное платье, белое, с золотыми лилиями, как у царицы Екатерины II, почернеет и золотые цвета наполняются кровью, а она всё стоит перед зеркалом и с ужасом смотрит, как чернеет белая материя, наливаются кровью лилии, а локоны, золотые, закрученные локоны распрямляются, и тускнеют глаза, и бессильно, как у куклы, падают вдоль платья нежные руки, А далеко-далеко в зеркале видна комната, большая комната мужниной квартиры. Катя и Толик сидят на диване. Отец жениха из глубокого кресла говорит: «Вам нельзя жениться. У моего сына невроз, и, быть может, шизофрения. Вам нельзя замуж».
«Богатые, - думает Катенька. - Богатые, а я бедная. Не хотят за бесприданницу сына отдавать. Вот и врут, что он болен. Ведь я жила с ним до свадьбы! Нормальный человек... Только закомплексованный чуть. Врёт его отец. А мы любим. Любим».
Рука Толика бессильно повисла. Пульс не прощупывается. Холодная рука. Как у покойника. Лицо мёртвое, бледное, как у приговорённого к смерти.
Катенька сжала его руку. В зеркале она увидела Сонечку Мармеладову, пожимающую руку Родиону Раскольникову. В запястье, в самое запястье.
Родион Раскольников вышел из зеркала отцом Толика: «Детей у вас не будет. Или родятся нездоровые. Ты, Катя, понимаешь, на что идёшь?» Катенька молчит, сжимает руку Толика. «Богатые они, а я бедная. Не хотят сыну в жёны бесприданницу. Запугивают». Зеркало стало мутнеть, треснула и раскололась его гладь паутиной, и всё исчезло.
Катенька проснулась, подняла голову с подушки. «Сон, - подумала она. - Странный сон...» Из зеркала Толик произносит: «День свадьбы будет для тебя самым счастливым». Катенька осмотрела комнату. Вот оно, свадебное платье! Белое, с золотыми лилиями. Ничуть не почернело. И фата с блёстками.
Обнажённая Катя приблизилась к зеркалу и провела рукой по его глади. Нет, зеркало не треснуло! И локоны такие же, туго завитые. Золотые локоны, как у принцессы Златовласки, которую Принц нашёл. Катенька с лёгкой хмельной улыбкой надела белые туфли на высоких каблуках. Туфли немного жмут. «В машине их сниму, жать не будут».
В свадебной машине душно. Катеньку тошнит. «Беременная я или нет? Нет! Ведь мы предохранялись всегда! Толик все дни считал, опасные и безопасные. Нет, не беременна я. Это просто душно. Скорее бы ЗАГС!»
В окно ЗАГСа хлынули лучи солнца и Толик надел Катеньке на палец обручальное кольцо. Кольцо жмёт. «Отрубить бы палец! – подумала Катенька. - Отрубить нельзя»... У женщины должно быть пять пальцев, а не четыре. Но почему палец нельзя отрубить? Зачем это кольцо? Свадьба ли это? Может быть, всё это цирк, клоунада? Зачем мне Толик? Зачем я ему? А всё-таки я его женила! Женила! Теперь он мой. И квартира их моя. И два балкона мои. И вообще. Я теперь жена. Законная. С правами, Я победила. У меня на пальце кольцо!»
Квартира Толика. Застолье. Жених мрачен. Не ест. С трудом целует в губы, Не пьёт. Затем ушёл в свою комнату. Катенька пошла за ним. Толик лежал на диване. Катенька присела у его ног. О, сколько раз до свадьбы она целовала эти ноги! Красивые, античные, нежные, по-женски мягкие пятки... Она их лизала, как собака. Она падала у порога дверей каждый раз, когда Толик уходил, уезжал домой после их встреч, после их ласк. Катенька цеплялась за его ноги, обнимала их, орошала слезами и умоляла «Не бросай меня! Толик! Не бросай меня никогда! О, сколько раз это было... в Катенькиной квартирке, где мать Толика стучала в стену с криков: «Катенька! Что это вы там делаете? Идите скорей не кухню! Вареники лепить будем!»
Катя стеснялась своих чувств, стеснялась свидетелей её страстных чувств, а Толик гордился. Он хотел, чтобы любовь и преданность Катеньки видели все: его мать, бабка и отец. Катенька же не хотела этого. В доме Толике она становилась ледяная, скованная, какая-то сама не своя. Вот и в день свадьбы поплелась за ним в комнату, села у его ног и застыла изваянием. Мысли, чувства, силы - всё в этот миг покинуло её. Она почувствовала себя вещью, одеялом, ковром, книжкой на столе, но только не самою собой.
- Слушай! Давай разведёмся.., - сказал Толик, пусто глядя в потолок.
- Давай! - словно просыпаясь из хрустального гроба, сказала Катя.
Она быстро встала, скинула свадебное платье, одела блестящий, тонкий вишнёвый костюм. Поправила локоны, открыла сумочку, проверила: на месте ли паспорт?
Толик встал, провёл рукой по волосам, застегнул костюм. По коридору они тихо прошли к двери, распахнули её и... дорогу им преградила мать Толика. Тонкая, стеничная, светлокожая дама, всю жизнь занимавшаяся укрощением психически больных.
- Куда это вы? - в её голосе была тревога.
- Разводиться! - смело и гордо ответила Катенька.
Резкий, хлёсткий удар по лицу Катеньки - пощёчина свекрови. В психиатрических больницах пациентов избивали, это являлось нормой науки и на называлось шоковой терапией. Но Катенька о шоковой терапии у Фрейда не читала. Она, после разводе её родителей, росла во дворе, затем часто дома дралась с отчимом, здоровенным мужиком сорока лет и всегда из этих драк выходила победительницей.
Теперь же, чувствуя полыхающую на щеке пощёчину, Катя резким, почти боксёрским уларом «апперкот» снизу вверх в подбородок свекрови открыла новую страницу в психиатрической науке. «Какой мерой меряете, такой и вам отмеряно будет...» Светлый лик Христа, с завитыми золотыми локонами...
Свекровь покачнулась, повалилась, ударилась головой об пол.
В тот же миг молодой муж бросился на Катеньку, схватил её за горло и стал душить с криком: «Мать! Ты мать мою убила!»
Катенька хрипела, округлившиеся глаза полезли из орбит, язык синим васильком вывалился из розовых губ. В голове мутилось зеркало, в глазам тёмно-зелёные круги расходились как на Кусковском пруду, в голове шумело крымским прибоем. Не чувствуя, не понимая, не сознавая себя, она ударила Толика снизу вверх ногой. Удар пришёлся в пах. Толик согнулся, взвыл, скрючился и покатился по пыльному ковру комнаты,
Появившийся отец Толика заломил сыну руки сзади, перевернул на спину и закричал: «Ты же болен! Как ты ведёшь себя с ней? Она святая! Она брала тебя больного! А ты её душишь!»
Толик, хрипя, по-поросячьи визгливо, подсаживая голос, причитал:
- Она не святая, папочка мой! Ей денег с нас надо! Ей связей наших надо! Она через меня, больного, карьеру хочет сделать. Пусти! Я убью её, папочка! Я убью её, стерву!
Катя с холодным ужасом подумала: «Это семья вампиров. Им жертвочка нужна, чтобы кровь сосать, паукам. Связей надо... А хоть бы и так было! И если есть у тебя что-то хорошее, почему не наградить женщину, от которой ласки получал, у которой научился всему. Берия любовницам квартиры дарил. А этим связей жалко. А денег-то. Забудьте. Снега зимой не выпросишь. Красавцем себя Толик их мнит, а хилый, как осина, на которой только в петле висеть. Это моё огненное поэтическое воображение его разукрасило. Вот он и возгордился. Анжелика вон за такого урода и полюбила за то, что добрый он был. А этот-то? Король, принц – это тот, кто одаряет подданных. Разве Толик принц? Сынок сопливый маменькин. Ой, не за принца я выхожу... Обманули алые паруса. За сынка маменькиного без достоинств. Впрочем, нет, одно достоинство у него есть. То, что после двух лет связи я ещё хочу его в постели. Ой, хочу! Ой, хочу! Не денег их не надо! Ни связей их не надо. Дайте мне его в постель, родненького, дурачка моего сумасшедшего, барчука, сволочь мою ненаглядную, бомбу мою с членом. Страсть, как я женщин люблю, а ведь это ж баба в штанах, то есть то, что мне и надо. Ой, прощу ему, ненаглядному, подлость его поросячью, ишь, как мечется, бедняка, не хочется ему жениться, будто режут!
Толик мотал головой, мычал, пытался вырваться из рук отца и броситься на Катеньку. На его алых тонких губах выступила белая пена, она накапливалась, падала на пол клочками, как у лошади, которая долго тешила дровни по снегу, иссечённая кнутом крестьянина.
Глаза выкатились бельмами, а затем в полумраке комнаты засветились фосфорическим светом. Катя, растерянным взглядом обвела комнату, скользнула глазами в распахнутую дверь, ведущую в коридор... Краем глаза она увидела, как с пола поднималась растрёпанная, окровавленная свекровь. Она шла прямо на Катеньку, поднимая страсти: «Он же больной! Ты знала, что он больной? Зачем ты замуж за нёго шла?»
«Больной! Больной!» - насмешливое эхо отдавалось в голове Кати. Молнией ударило в сердце: «У нас будут больные дети! А может, никогда не будет детей! Что я сделала? Что со мной сделали? Я никогда к буду матерью? Зачем больного я захотела? Зачем с больным мне в постели хорошо было. Зачем я от жизни нормальной человеческой отреклась? Деток-то у меня от него никогда не будет!
Она зарыдала, упала на постель, покатилась в истерическом припадке, и вдруг увидела над собой, как в телеобъективе, озлобленное красное лицо свекрови. Ах! Не она ли явилась когда-то бедной Катеньке доброй феей из чудесной сказки детства!
Катенька увидела презрительное, словно на вошь смотрящее, лицо свёкра. Его глаза были разноцветными - жёлтыми и зелёными камушками. Глаза мигали к перемигивались над Катенькой, Ах! Как он явился когда-то перед ней мудрым Королём из заколдованного королевства!
- Домой! - закричала Катенька, срывая голос. - Домой! Отпустите меня! Я домой хочу! В нормальную жизнь хочу!
Она почувствовала, как чьи-то сильные руки схватили её за запястья и щиколотки ног. Катенька рванулась, дёрнулась судорожно, неврастенично поднялась грудью, запрокинула голову и закричала: «Пустите! Бьют! Домой! Мама! Мамочка! Помогите!» Всю свою юную, нерастраченную силу она вложила в голос, и он сильно и звонко обрушился не неё сверху вниз, пронзая этажи домов.
Солнечный лик триста в светлых одеждах, с золотыми локонами...
Катенька кричала, билась на постели, ей зажимали рот. Кусая и отбрасывая зажимающие рот руки, она снова поднималась грудью, откидывала голову и кричала: «Режут! Убивают! Пустите!»
Потом наступила тишина. Голос свёкра в тишине:
- Валя! - осторожно позвал он Катенькину маму. - Валя! Она опозорит нас перед всем домом. Быть может, вправду отпустить?
- Виктор! - резко и хрипло сказала свекровь. - Куда отпустить? Она невменяема, она ещё больше больна, чем наш Толенька!
- Пустите!- крикнула Катенька, и резко рванувшись, поднялась с кровати.
- Пустите! - трагически повторило эхо. Катенька ударила кулаком по журнальному столику. Крышка столика раскололась и с треском упала на пол.
- Столик! - охнула бабка Толика. - Дарёный! из орехового дерева! - Дарёный? - взвизгнула Катя, и схватив с пола ножницы, бросилась на алые портьеры.
- Валя! - тихо сказал свёкор. - Сейчас она уничтожит портьеры, дорогие, атласные. Надо её отпустить.
- Надо! - властно сказала Катенька, поворачиваясь спиной к хлынувшим в окно солнечным лучам. - Заказывайте такси! Немедленно!
- Хорошо, хорошо..., - спокойным, уважительным тоном, каким разговаривают с буйно помешанными пациентами, сказал свёкор. - Такси сейчас будет.
- Толик! - Катя поправляла сбившиеся волосы. - Толик! Одевайся. Я одна не поеду! Ты поедешь со мной. - Жить будем у нас. Родителей ты больше не увидишь!
Я дома, у себя дама жить хочу! - закричал Толик. Он упал на постель, обхватил голову руками и закричал боль свою, зарыдал истерично, по-женски:
- Я не хотел жениться! Я хотел просто жить! Я не готов к семейной жизни! Я не могу быть мужем! Мама! Мамочка! Я никуда не поеду!
- Не спорь с женой, - свекровь поправляла причёску. - Не спорь, - она глубоко вдохнула воздух. – Одевайся.
Толик перестал рыдать. Замолчала обида. Ужасный взгляд он переводил с матери на жену. Обречённо взглянул на бабушку - символ беззаботно безоблачного детства. На отца уже смотрели помутневшие глаза. Все молчали.
Откуда-то сверху певец Гарик Сукачёв пел с пластинки «Нонсенс»:
Я счастливчик!
Здравствуй, новый день!
Толик медленно поднялся, как ныряльщик перед погружением в толщу моря, и поплёлся в коридор обуваться.
- Не эти ботинки! - донёсся до него издалека голос Катеньки. - Вон те, новые, Ты же жених! Вот и надевай праздничные ботинки. И плащ мне подай! Вон, с оленьих рогов сними! Плащ белый!
Катенька уже чувствовала себя королевой положения, зная, что все её прощальные пожелания будут выполнены всеми.
В такси Катенька и Толик молчали. Чувствуя неладное, молчал и таксист. Все смотрели на мокрую чёрную дорогу за стеклом. Таксист включил радио. Пел бард Юрий Визбор:
Таятся в облаках неспелые дожди,
И рано подводить ещё итоги,
У этих облаков метели впереди,
Да и у нас ещё дороги, да дороги...
Катя уже перестала жалеть, что вышла замуж за психически больного. «Это же чудесно! Просто замечательно, что он слегка болен. Значит, никакая женщина с ним не останется. Не выдержит. Он всегда мой будет. Расчёт тут не на деньги. На верность расчёт, чтоб всегда при муже быть. Больной, значит, вечно мой, а что детей-то у нас не будет, может, это и хорошо. Вины не будет на мне никакой. Жизнь земная – это ад кромешный. Плакать родятся дети, рыдать безутешно. Вины на мне перед маленьким существом не будет. Толи одним ребёнком моим будет. Он не вырастет никогда-никогда. Он вечным ребёнком моим будет, а я ему - вечной матерью», - так думала Катя и слёзы умиления лились у неё по щекам. Вдруг вспомнила она, как Толик кричал: «Стерва она! Она денег наших хочет! Связей наших хочет!» И высохли её слёзы, и глаза загорелись сухим горячим огнём ненависти. «Дворяне недобитые. Девственность у меня украли. Подстилку хотели сделать бесплатную. Думали: им всё с рук сойдёт, а их плакать заставили. Легко отделались, сволочи. Женщина-то с характером на изнасилование подала, в тюрьму бы повела, а не в ЗАГС. Семь лет получил бы. Аспирантуру бы свою в тюрьме заканчивал бы, защитился бы, но не по истории, а кой почему другому. Облить бы бензином их квартиру-то элитную и всех их там живьём спалить! Не отпылала ещё революция – решила Катенька, но вдруг искоса посмотрела на Толика. Девически хрупкий, с расширенными голубыми глазами, он сидел перед ней и трепетно вздрагивал от еле сдерживаемых рыданий. Ей захотелось обнять это девически хрупкое тело, поцеловать эти женственно нежные алые губы, ощутить внеземное блаженство, раствориться в огне инопланетной космической любви, в которой нет ни родителей, ни ЗАГСов, ни паспортов со штампами, ни кухонек с кастрюльками, ни комнаток с утюгами, а есть только одна инопланетная вечность и космическая бесконечность.
Такси всё ехало, дождь стучал в стёкла.
Вот и подъезд родного Катенькиного дома. Дождь лил. По лицам Толика и Катеньки текли слезы. Через восемь лет, перед разводом, Толик скажет, садясь в кресло, поправляя костюмчик и галстук, скажет, заикаясь, шевеля дрожащими губами:
- Ты... ты ве-едь тогда не хотела жить у меня, Ты не хотела помощницей матери. Ты же хотела увести меня из семьи, Это подло!
- Из семьи? - с насмешкой ответит Катенька, подкрашивая губки перед зеркалом. - Из какой, простите, семьи? В твоём возрасте пора свою семью создавать, а не за маменькину юбку держаться. Скажет и рассмеётся цинично, звонко, холодно.
Тогда никто из них не хотел заводить семью, новую, отдельную от родителей. Они были оба несчастны, потому что хотели трахаться и не нести ответственности ни перед друг другом, ни перед завтрашним днём, ни перед Христом: «Будьте как птицы». Беззаботная жизнь самца и самки, которые волею судеб встретились в этой жизни, оказались вместе и подошли друг другу в постели.
Тогда приехав к себе домой со свадьбы Катя начала нудно объяснять, как ей тогда казалось, правду.
- Извини, Толик, так случилось. До тебя за мной два года ухаживал парень. Я ему не давала. Хотела замуж чистой выйти. А он всё ждал... Не дождался... Ушёл. Мне тогда его подруга заменила. Потом и она вышла замуж. Перестала мне звонить. Я была одна. Но я не замечала одиночества, книжки читала. В институте училась. Потом подруга с мужем развелась. Ко мне вернулась. А потом снова замуж вышла. За другого, конечно. А мне было стыдно приходить в их дом. И тут нас познакомили с тобой. Ты помнишь, как это было? Я сказала, что мне нужен друг. А ты сказал, что ищешь женщину для постели. Всё рано какую. Ты мне сказал: «Либо ложись, либо я уйду». А я не хотела быть одна, Толик. Я легла. А потом мы поняли, что не подходим друг другу, что мы очень разные. Ты помнишь, как мы начали ссориться? Что мне было делать? Я уже тогда знала, что ничего с тобой не получится. Знала, что надо будет искать другого. Такого, с которым у нас хоть что-то общее будет. Я думала, что найду его через несколько лет, быть может, найду. Что я ему скажу? Он спросит, с кем ты была до меня? Шлялась? «Шлюха, - скажет он. - Я тебя подобрал».
Всю жизнь упрекать будет. Я не хотела, чтобы меня упрекали. Я уже тогда решила, что женю тебя на себе, а потом разведусь. Помнишь, как перед свадьбой мы ссорились на Украине? А потом я заставляла тебя звонить матери и говорить, что у нас всё хорошо. А у нас всё было плохо... Но я уже тогда твёрдо решила женить тебя на себе.
Толик стоял бледный, Чуть-чуть подрагивала щека. По этой щеке ещё до свадьбы его ударила Катенька. Звонкую пощёчину за то, что он хотел погулять с ней ещё года два, а жениться, подумает ещё, стоит ли. После пощёчины Толик лёг на пол и обескуражено сказал: «Бей ещё! Бей! Я подлец!»
- Не буду, - тихо ответила Катенька. - Бить не буду, а в ЗАГС завтра же пойдём заявление подавать.
И Толик согласился. Он в то время был домашним, и не знал, как надо совладать с женщинами. Пощёчины он терпел. Потом надоело. И наглость проступила в нём как негатив на фотоснимке.
Толик вспоминал пощёчину, а Катенька вспоминала себя, в чёрно-белой юбке клиньями. От юбки Толик в восторге. От первой ночи - вряд ли. Сделав Катеньку женщиной, Толик повернулся на спину, закрыл глаза и устало проговорил: «Ну вот и всё». Теперь я узнал, как это делается. Я вытер об тебя ноги. Могу топать дальше. Теперь ни с кем не страшно».
Катенька придвинулась к стене, Заплакала. Худенькие плечи вздрагивали. Не такой представляла она свою первую ночь, своего первого мужчину, первые слова, сказанные в первые минуты новой жизни.
Катенька чувствовала себя беззащитной перед жестокой действительностью, перед открытым, издевательским хамством. Она вскочила с постели, зачем-то подошла к телевизору, стоящему в углу комнаты, и, глотая слёзы, подступающие к горлу, крикнула звонко и отчаянно: «Уходи! Я больше не хочу тебя видеть! Никогда».
Толик, улыбаясь, поднялся с постели, подошёл к Катеньке, приподнял рукой её подбородок и спросил тоном иезуита: «Отчего ты плачешь? Может быть, ты больна? Я сам болен...
Он увлёк Катеньку на диван.
- Я психически болен. Мы оба больны. Мы больны болезнью гениев и королей. Мы будем счастливы. Мы сейчас заснём. Ведь мы всю ночь не спали. Засни, Не плачь, Королева, из грязи народной мной в небо поднятая.
- Мы будем много счастливей людей, этих вшей, этих тварей дрожащих, потому что шизофрения – это болезнь гениев и королей. Ты научишься презирать людей, как презираю их я. Мы будем богаты и счастливы.
Катенька почувствовала, что она слаба, чтобы ударить его, унижена, растоптана, раздавлена, измотана их долгой мучительной ночью. Она хотела только спать. Только спать. А на рассвете будь что будет.
Они спали недолго, но глубоко. Проснувшись, Толик сказал: «Мне снился Смоленск. Город, где я жил в детстве. Снилось, что мы с тобой идём по нему вместе. Ты в белом платье. Ты - моя невеста».
Облаком пронеслось и растаяло в памяти воспоминание. Толик не повёз Катеньку в Смоленск в день свадьбы. Он боялся боли. Он боялся боли от молодых женских зубов, впивающихся в запястье. Он, избалованный и изнеженный, боялся утраты благополучия, комфорта, респектабельности. А Катенька боли не боялась. Она боялась тюрьмы. Страх оказаться за решёткой удерживал её от поступка, на который редко идут женщины, и который необходимо совершить, если поругана честь, сломано достоинство и некому защитить тебя. Некому отомстить за страдания, перенесённые от любви, сожравшей душу и тело. Любовь человека, которому не нужны ни душа, ни тело, а нужен лишь первый опыт, как можно более безопасный и дешёвый.
Облаком пронеслось и растаяло воспоминание. Катенька в сверкающем блёстками лёгком костюме стоит перед Толиком. Лицо её заплакано. Губы вздрагивают от негодования. В руках дрожит паспорт со штампом. Голос Катеньки то срывается на крик, то угасает до шёпота:
- Я никогда не любила тебя, Толик! Но теперь я получила своё - штамп в паспорте. Ты мне больше не нужен» Можешь убираться домой к маменьке. Я ненавижу тебя.
- Понятно..., - обескуражено пробормотал Толик. Он расстегнул костюм. Потом снова застегнул. Тонкие, длинные, артистичные пальцы Толика путались в пуговицах, а тонкие губы что-то бессвязно бормотали. До 30 лет Толик часто разговаривал сам с собой, что является признаком психического заболевания.
Толик бормотал, а Катенька вспоминала детство. Вот так, наверное, любили и расходились её родители. Она помнила стих, который после развода сочинила мать отцу, но прочла его дочь:
Если я крикну в звёздное небо
Так, что со стоном дрогнет Земля,
Разве услышу отклик твой дальний?
Нет, никогда!
Руки протяну к тебе,
Самому любимому на Земле,
Милому, единственному на Земле,
Руки протяну к тебе.
Имя твоё буду шептать,
Звать, повторять.
Разве услышишь ты?
Разве придешь, как тогда?
Нет! Никогда!
Развод родителей как трагедия детства, с которой живёшь всю жизнь. Уже тогда, только увидев Толика, только поняв, как сильно он похож на её отца, Катенька осознала, что любовь - это трагедия, которую она неумолимо повторит как судьбу своей матери, переживёт разрыв, развод, уход, будет боль изливать в стихах, и преподавать в школе литературу, где школьники будут смеяться над Онегиным и Лариной, потому что любовь превратилась в шоу, а не осталась трагедией.
Катенька обречённо посмотрела за окно. Снова лил дождь. Наплыли стихи матери, обращённые Катенькиному отцу:
Это идёт наш дождь.
Помнишь, ходили вдвоём?
В брызгах блестел асфальт...
Так я пойду? - Толик застегнул пиджак. С десятой, наверное, попытки застегнул. На этот раз правильно.
Катенька, словно не слыша, обречённо смотрела за окно. По стеклу стекали уже капли дождя, они сливались в ручейки, расползались водяными горошинками, срывались со стекла и падали вниз. Навсегда.
Катенька очнулась. Улыбнулась жалко и растерянно. Зачем-то потянула Толика за край пиджака и сказала:
- Подожди уходить. Ведь дождь. У тебя нет зонта. Ты намокнешь. Утром уйдёшь. Утром.
И вдруг, резко обхватив мужа за тонкий, женский торс, потянула вниз, повалила на пол, расстегнула джинсы. А ещё через несколько минут они катались по полу, плача и смеясь, кусаясь и целуясь.
Утром Катенька привезла мужа к свекрови. Она вошла в их дом бледная, но спокойная. Свекровь с подбитым глазом лежала на постели. Лицо у неё было торжественное.
- Ляг со мной, Катя! - властно сказала она. В звонком голосе её было томление.
Катя легла на постель рядом. Так же, как она, возвела глаза к потолку и замолчала.
- Перегнули мы вчера на свадьбе, Катя, - лицемерно вздохнула свекровь.
- Перегнули, - эхом ответила Катенька, не отрывая взгляд от потолка. По потолку струилась вода.
- Толе учиться надо. В аспирантуру поступать. Ему тишина и покой нужны для занятий. Отношения у вас неровные, непростые. Лучше будет если до его защиты кандидатской диссертации ты у себя дома будешь жить. Штамп в паспорте пусть стоит. Статус замужней женщины ещё никому не мешал. А встречаться вам надо как можно реже. Вот поднимем Толика на ноги, кандидатскую ему защитим, в ВУЗ на работу устроим, тогда о тебе подумаем.
Ты, Катя, пока в школе поработай. Подожди лет пять.
- Как еврейка говорит, - усмехнулась Катя. - Как еврейка, а доказывает, что крови в ней еврейской нет, что евреев ненавидит. Ну да ладно, чего уж там. Мне и самой семья пока не нужна. А работать в школе даже интересно. Опять-таки по субботам и воскресеньям постоянного мужика иметь без хлопот. Не стирать, не гладить, не готовить на него. Даже проще это. Проще, проще. Люди и не узнают. Будут думать, что вместе живём.
Пролетело 7 лет. Сильный ветер сдует снег с верхушки дерева и отнесёт в сторону. Толик в институте сделал преподавательскую карьеру, укрепился, расцвёл, похорошел.
Слабые порывы ветре частично сбросят снег с верхних ветвей, он упадёт на нижние, те тоже уронят его, в результате самые нижние ветки останутся совсем без снега. Катенька в школе измотала нервы изящной словесностью с учениками: «Маленькие трагедии» Пушкина человечество пытается постичь уже почти два века».
Катя и Толик встречались по субботам. Пили привозимое Толиком «Мартини», ели приготовленную Катей курицу, ходили в Кузьминский лесопарк, вечерами смотрели телевизор, после совокуплялись. Па телеэкране итальянец в тёмно-синем костюме и белоснежной рубашке: «Я мечтаю изучить русский язык, чтобы прочесть в оригинале Достоевски, Пушкин, Чехов. Они стали частью жизни моей души».
В понедельник Толик уезжал готовить лекции, а Катя шла на каторгу в школу. Свекровь с её связями не вырвала Катю из школы, и устраивать на другую работу не собиралась. Катя на уроке литературы в ненавистной школе: «Задумаемся над тем, как за громкими словами и ещё более громкими разоблачениями скрывается и торжествует полное равнодушие к судьбе конкретного человека».
Катеньке было уже больно, что нет детей, а есть лишь опостылевшее «Мартини» по субботам и надоевший лесопарк по воскресеньям, не меняющийся нарцисс - Толик в неизменной синей рубахе.
Катя охладела к Толику. Мстя ему за пренебреженье и нелюбовь, Выдумала идеальный образ мужчины. Влюбилась в этот образ, как Пигмалион в созданную им же статую. Вечерами она одевала красное платье и, вставая перед Толиком, как Тореадор перед быком, заявляла: «Я полюбила другого. Он – идеальный мужчина. Он должен быть здесь, со мной, вместо тебя».
Первоначально это возбуждало Толика. Он бросался на Катю, заваливал её на постель, покрывал поцелуями, шепча: «Я много лучше, я реальный мужчина».
Катя закрывала глаза, представляла себя в объятиях другого.
- Твои ласки были необыкновенны, - восхищался Толик. Затем Катя стала отказывать Толику в ласках, повторяя, что на его должен быть другой. Толик озверел, начал бить Катю, пить, перестал ночевать дома у неё по выходным, а иногда заходил с подружками, которых заваливал в постель на глазах у Кати, видимо, желая вызвать её ревность, но встречал холодное равнодушие.
- На твоём месте должен быть другой, - говорила Катя и смотрела в окно на белый, словно под музыку падающий, мягкий снег.
Ей казалось, что она заснула, как спящая красавица в заснеженном морском саду, среди кораллов-кустов, среди потонувших парусников-деревьев и во сне слышит музыку падающего снега. Но вот тихая мелодия сделалась быстрее, быстрее, звуки завихрились, закружились, завыли метелью, в которой Катенька явственно услышала строки Пушкинских бесов:
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разные,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят?
Ведьму ль замуж выдают?
Катенька очнулась от этих строк, вспомнила на миг, что любила когда-то Толика и жертвовала ему всё, что могла: благополучие ежедневной семейной жизни, материнства, свою карьеру, свою девственность, свою молодость... Любила, а потом перестала любить или..., может быть, ей так показалось, что перестала. Снежная музыка оборвалась, грянула в ушах Кати пушечным выстрелом с «Ласточки» Паратова, разразилась дикой рыдающей какофонией. Вскоре наступил очередной уик-энд. Толик пришёл к ней трезвый, немного грустный, сказал Кате:
- Всё, я решил жениться. Не на тебе, конечно. Ты ведь у меня была первая женщина. А первая женщина – это камикадзе. На ней учатся. Живое учебное пособие, так сказать. Я теперь всё в сексе умею. Я устроен. Я мужчина хоть куда. А то, что психически болен, так это не сразу поймут. И вообще, кто сейчас не болен?
- Действительно, - машинально согласилась Катенька. И глянула в зеркало. На встречу ей из отражения проступил лик Христа с золотистыми завитыми локонами. «Какой мерой меряете, такой и вам отмеряно будет», - прочла она по губам отражения.
Всему научился, мерзавец. Семь лет учился, подлец. Ничего Толик. Мы посмотрим ещё, кто из нас будет камикадзе.
Зубы Толика нагло блестели.
- Потом, ты сама во всём виновата.
- В чём же это? – спросила Катя с ироничным удивлением.
- А во всём.
Он взял с тарелки ножку курицы и стал равнодушно жевать.
Глаза Кати, как в день свадьбы, лихорадочно блуждали по квартире.
- Ты изменила мне духовно. Ты дала повод или ты будешь утверждать, что можно любить двух мужчин, меня и его?
Взгляд Катеньки скользнул по потолку, перекинулся на оконный карниз и остановился на форточной щели.
- Таракан! Убей его, Толик! Я боюсь!
Толик пошарил глазами.
- Где? Я его не вижу. Какой таракан? Ты что, не поняла: мы разводимся, я женюсь на другой! Твоя миссия выполнена, камикадзе.
Таракан на форточке.
- Ты встань на подоконник, Толя и ладонью его прибей. Встань на подоконник и увидишь!
Толик взобрался на подоконник и прошипел, глядя в окно: «Нет таракана! Дура! Сумасшедшая! У тебя глюки! И любовь твоя – глюки! Правильно моя мамочка блата тебе не сделала! За дуру просить – стыда не оберёшься! Правильно мы тебя в школе сгноили. Сумасшедших, их, ведь убивать надо или использовать как рабов. Правильно мамочка...
В это мгновенье Катя головой и двумя руками импульсивно толкнула его. Разлетелось стекло, и тело Толика полетело вниз.
- Убивать надо, - эхом отозвалось в ушах
Кати. – Вот и убила я сумасшедшего. Насмерть. Сынка маменькиного... Насмерть!
Катерину затошнило. Она тихо сползла по стене, потом, сидя на полу, пыталась осознать, что случилось всё не в кино, не во сне, а взаправду.
- Тюрьма! Лет десять дадут или больше. Что тюрьма?! Разве в школе не было для меня, как в тюрьме? Разве я уже не отсидела десять лет? Что такое тюрьма? Несвобода? Она везде несвобода. «Вся Дания - тюрьма». А, может, не посадят... Может, полюбят меня там, и оправдают? И на свободе несвобода. Что такое их тюрьма?
Она поднялась с пола и по телефону набрала номер «02».
- Милиция! Милиция! Приезжайте! У меня дома... Любовник... Муж..., мужик..., сынок маменькин. Сумасшедший. Шизик! Напился. У меня из окна выбросился. Приезжайте! Труп убрать приезжайте!
Дикий гомерический смех душил Катю. Она повесила трубку, смеясь, согнулась пополам, как от удара сапога Толика в живот, потом упала на пол, покатилась по ковру, совсем как тогда, уже рыдая, как в ночь свадьбы, когда кусаясь и целуясь, как сплетённые две змеи, они катались по полу, смеялись и шептали наперебой:
- Дождь! Дождь! Дождь!
Это идёт наш дождь!
Закат окрасил комнату алым. Предметы отбросили длинные чёрные тени, как огромные пойманные ящерицы свои хвосты, но Катя не видела всего этого. Её глаза смыкал сон. И в этом сне Толик, раскинув руки, лежал на чёрной траве в красной цыганской рубахе, и Катя, безумно счастливая от любви и свободы, ласкала его чёрные, мягкие, вьющиеся волосы, переходящие в траву, и шептала: «Милый, миленький мой. Мы навсегда будем вместе, миленький ты мой...»
И где-то далеко у горизонта, рядом с диском почерневшего солнца, вставая на дыбы, поднимаясь на морем тёмной травы, закидывая гривы к самому небу, любили друг друга дикие кони. Поднимался ветер, сверкала из туч молния, грохотал гром.
В книге "Искажения программы"
2003г.