Мы возвращались домой в кэбе по границе ночи и утра. Тишина этого времени казалась совершенно особенной, замершей, словно в предчувствии надвигающихся ужасных событий. Уотсон рядом со мной оставался совершенно неподвижен и нем, словно манекен, усаженный на сидение. Снова я перестал его чувствовать – странное ощущение, потому что я ведь и дыхание его слышал, и рукава касался, но Уотсон тем не менее был не со мной.
Я негромко окликнул его, и словно бросил спичку в чан с порохом.
Он резко повернулся ко мне – так резко, что на меня пахнуло ветром с мокрым запахом его пальто.
- Не могу больше, Холмс! Не могу, правда! Не могу!
Он схватил мою руку и сжал. Его колотило, как тогда, когда он заболел лихорадкой.
- Какая-то бессмыслица. Какая-то безумная чреда смертей и жестокостей. Эта девочка! Мэрги! Почему?!
- Не начинайте, Уотсон. Доискиваться причин – неблагодарное занятие, поверьте мне, как старому и безуспешному искателю этих причин.
- Но нельзя же лить кровь совсем без причины! Должна же быть хоть какая-то причина, чтобы лишить жизни двух молодых женщин. Да нет же, не двух – их уже пять! – упорно пробивающееся в его речь жужжание и раздражало меня, и о многом говорило, как знавшему Уотсона человеку. Эти многочисленные «же» он перекидывал между словами, как мостики, по которым переходил опасные места начал слов, не запинаясь.
- У вас истерика начинается, - предупредил я.
- Да, - выдохнул он словно бы даже с облегчением от того, что я правильно понял его состояние, и замолчал.
- Я понимаю, - сказал я. – Вы любили её.
- А вы? – в голосе нехорошее удивление.
- А я.., - я задумался. – Даже не могу вам ответить, Уотсон...
- И вам не больно? – в голосе теперь предгрозовой накал. Он, кажется, готов наброситься на меня за это отсутствие боли.
Я вздохнул и ответил честно:
- Мне нестерпимо больно, Уотсон. Только я как-то по-другому сублимирую боль. Не так, как вы. Во всяком случае, кричать сейчас я бы не смог.
Он помолчал, сочтя, видимо, мои слова упрёком, а они таковым вовсе и не были.
- Извините, Холмс.
- За что? Бог с вами! Едем домой, Уотсон. Я бешено устал.
Мы едем, сумрачно дремлем в креслах в гостиной, пьём кофе, завтракаем. Едим мало, а кофе пьём много. Но усталость моя становится только сильнее, как огонь, в который я бросаю сухие ветки.
К полудню объявился Лестрейд с результатами вскрытия.
- Девчонка и впрямь сама удавилась – борозда одна, узел расположен над левым ухом. Инсценирующие самоубийство как раз на этом и ловятся, на расположении узла или двойной борозде, но тут всё соответствует классическому канону.
- Но зачем? Зачем она это сделала? – недоумевал Уотсон.
- Скорее всего, Пилтинг прав. Что-то присочинила, а потом испугалась ответственности. Или, может, узнала убийцу и опять-таки со страху... Как теперь это выяснишь! Что касается жертвы «слепца»...
Я поморщился. Мне никогда не нравилась любовь Скотланд-Ярда к ярлычкам и этикеткам – отдавало журналистским душком. Но рта не раскрыл. «Слепец» - так «слепец». А Лестрейд продолжал:
- На этот раз ему помешали довести свою дьявольскую работу до конца. Он успел только обезобразить лицо, но не расчленил. Это затрудняет опознание тела, но...
- Я ведь, кажется, опознал тело, - резко сказал Уотсон.
- Доктор, этого недостаточно. Нужно два свидетельства и, желательно, близких родственников. Мы рассчитываем на брата покойной – мистера Эдуара Кленчера, но он сейчас в отъезде и будет только через несколько дней. Кроме того у мисс Кленчер была в Лондоне незамужняя сестра, но её квартирная хозяйка сказала, что сегодня квартирантка не пришла ночевать. Так что её нам ещё придётся разыскать. Кстати, опознан третий труп. Тот, что мы с вами осматривали в морге на Госпитал-батл-нек.
- Какое достижение! – фыркнул Уотсон – он, кажется, был ещё больше не в духе, чем я.
- Это миссис Лора Лейтер, урождённая Купер, - не обращая внимания на его фырканье, продолжил Лестрейд. Её отец, кажется, врач.
- «Кажется»! – снова не удержался Уотсон. И снова Лестрейд проигнорировал его недовольство.
- Никакой видимой связи между этими жертвами нет, - сказал он, обращаясь уже только ко мне – даже придвинулся ближе и стал дышать мне в лицо, чего я, кстати, терпеть не могу. От него пахло табаком и вчерашним пивом так, что мне захотелось чихнуть. «Надо бы, - подумал я. – И не прикрываясь, чтобы неповадно было лезть в «зону поцелуев»». Но чихнуть всё не мог – сидел и мучался.
- Серьёзно, Холмс, все эти убийства напрочь лишены какой-либо логики, - настаивал полицейский. - Сумасшедший маньяк – вот кто такой этот «Слепец». Сумасшедший – вот и всё.
- Логика есть всегда, даже у сумасшедших, - возразил Уотсон.
- Но логику сумасшедшего понять невозможно!
- А придётся, - сказал я.
И чихнул, наконец – прикрывшись, к сожалению – рефлекс, что поделаешь! Но он всё-таки, слава богу, успел проникнуться опасностью и отодвинулся.
- Извините, Лестрейд. Я, кажется, слегка простыл – лучше мне лечь.
Он, кажется, удивился – не мог не удивиться: не в правилах Шерлока Холмса было сказываться больным и укладываться в постель от одного чиха. Но и возражать с его стороны было бы невежливо.
- Что ж, выздоравливайте, - пожелал он и убрался – к нашему общему облегчению.
- Он вас раздражает сегодня? – спросил я, когда дверь за инспектором закрылась.
- А вас, можно подумать нет? – чуть огрызнулся Уотсон.
- Меня он всегда раздражает. Вас – реже.
- Он в полном тупике и хочет, чтобы вы сделали за него его работу.
- Как и всегда, - пожал я плечами.
- А вы не можете, - вдруг припечатал мой компаньон.
Я глубоко втянул воздух и медленно выдохнул. Потом мирно спросил:
- Почему вы так думаете?
- Потому что вы не пытаетесь. Там, на месте происшествия, вы даже не стали ощупывать тело.
- Гм... А как бы это выглядело, вздумай я его щупать?
- Это выглядело бы обыкновенно. Раньше вы всегда что-то щупали.
- Я ощупью проверял зрительные впечатления – только и всего.
- Не ловите меня! – вдруг бешено заорал он, стукнув по столу. – Вы всё время выискиваете моменты напомнить о вашей слепоте, о вашей... неполноценности, зная, что это всегда больно задевает меня, обезоруживает, заставляет умолкнуть! Вы ни на минуту не даёте мне забыть!
- Именно этого я и боялся, - спокойно сказал я. – Поэтому и говорил сразу, что вам лучше оставить меня, предоставить моей слепой судьбе. Груз этот вам не по плечу – хотя бы теперь сознайтесь.
Он вскочил с места и коротко запально дышал, полагаю, ещё и кулаки при этом сжимая и разжимая – злой, как тысяча чертей. И беспомощный.
- Неужели ударите? – со сдержанным интересом спросил я. – Несчастного беспомощного слепца? Или снова заплачете? Вы правы, это меня совсем обезоруживает.
Он выдохнул и сел:
-Что я вам сделал плохого, Холмс? Что вы всё время только на меня и срываетесь?
- А как и на кого ещё я могу срываться, дорогой Уотсон? – серьёзно спросил я, протягивая руку ладонью вверх.
Нет ответного прикосновения. Нет мне прощения... пока.
- Вы снова прячетесь от меня в темноту, когда сердитесь. Это подлый трюк, дружище.
- Спекулировать на своей слепоте тоже подлый трюк, дружище, - и его ладонь хлопнула по моей с такой силой, что я чуть не вскрикнул от боли.