Тонкая дорожная пыль поднимается за копытами гнедой четверки, за почти беззвучно катящимися, на полдюйма проваливаясь в нее, колесами, долго клубится в неподвижном воздухе. Где-то в северо-западной стороне неба темно, приглядеться – можно заметить неяркие далекие сполохи, где-то идет дождь, но над дорогой из Москвы в Калугу жарко и душно. Пыль пробирается внутрь кареты. В сочащемся между шторами свете, словно в лучах рампы, исполняют пылинки балет с неизвестным сюжетом. Не понятно, с чего началось представление, когда и чем оно закончится. Когда над пестрящей ямами да ямками дорогой протягивают свои густые ветви какие-нибудь, помнящие еще династию Рюриковичей дубы или гораздо более юные березки и исчезает поток желтоватого света, на воздушной сцене опускается занавес – антракт. Но лишь отступят зеленые великаны чуть в сторону, и витиеватый танец продолжается с того же места, с теми же действующими лицами, и ничего не меняется в неповторимом множестве позиций и движений. Картина, предстающая взору, через мгновение уже не та, через пол вздоха снова перемена. Но все же, в целом, все одно и то же, все картинки этого блеклого калейдоскопа нестерпимо похожи одна на другую. Возможно, в микромире каждая пылинка имеет лик, и можно придумать смысл ее полету, но взглянешь сверху - название сему балету – суета. Исчезнет пылинка со сцены, займет ее место другая, а сюжет останется прежним. И уходит финал действа в незримую, недоступную ни мысли, ни чувству бесконечность.
Степан Васильевич оторвался от созерцания тускло светящегося конуса, взглянул, отодвинув край шторы, в окно. Плывут мимо деревья, кусты, да желтовато змеится в высокой траве ухабистая дорога. Он спешит, чувствует, недалеко за ним, след в след, летит не обретшая еще форму беда, не медлит. Наташа с Ваней, должно быть, уже хорошо разглядели ее. Может, не в ту сторону он едет, а надо бы к ним бежать на помощь? Но, если все так серьезно, как подсказывает сердце, то где б ему не быть, а пройдут по всем их поместьям обыски, и его библиотека в хищных руках станет жирной печатью на смертном приговоре и ему самому, и семье. Нет, вначале он уничтожит книги (до чего же ненавидят их те, кто их не читал…) – раз суждено войти в чужие воды. «А ведь в России мы… - но, что поделаешь, раз так и есть…, не мы первые…». В воде чужой, не имея ни единого ядра, порох в трюмах хранить – только погибель кликать. А потом уже, хоть на самом себе не неся смерти, помчится он в Петербург.
Тяжело хрипят уставшие кони, роняя розовую пену с губ, - на следующей станции их нужно сменить. Сморила долгая дорога старого камердинера – который сон смотрит. Громко кряхтит кучер в надежде, что услышит барин, да даст передохнуть. Но нельзя терять ни минуты, останавливаются они только на ночь. Пусть Илья еще немного поспит, потом Степан Васильевич велит ему подменить Леньку (кучера). Сам же князь Лопухин и рад бы, чтобы одолела его дремота, так нет – ни тени сна в усталых глазах, снова рассматривает придорожную растительность.
Человек тоже заперт в мирке своего времени и пространства. Что ж, может, и его скитания – лишь суета пустая. Но будь Вселенная лишена смысла, обратилась бы в ничто. Значит, есть он – смысл, но постичь его не дано тому, кто не способен охватить умом или душою бесконечность….