- И как это понимать?! – раздраженно спрашивала Елизавета, потрясая перед лицом смущенного Лестока его отчетом. – Ты говорил мне, что пристрастие Ваньки даст особо весомые доказательства вины заговорщиков, против обычного увещевания. И что в итоге? – Он ничего не добавил к прежним показаниям! – Она нервно расхаживала по кабинету.
- Но, Ваше Величество, - смиренно оправдывался лейб-медик, - моя вина лишь в том, что не разглядел в этом мальчишке преступника злобного и упорного. Одного пристращения оказалось недостаточно. Но его признание – это дело времени. Мы, непременно, получим доказательства, уверяю Вас, – говорил он, следуя за императрицей след в след, то разводя руками, то прикладывая их к пышному жабо.
- А если нет? – Она резко остановилась и обернулась к Лестоку, гневно глядя ему в глаза. - Ты убеждаешь меня дать согласие на ваши жестокие методы, а в итоге преступник остается тверд в своем запирательстве. К чему тогда мои душевные страдания?
- Простите меня, Ваше Величество, - склонился хирург в поклоне, - я преклоняюсь пред Вашим великодушием и милосердием, простираемым столь далеко, что даже истинные злодеи попадают под их благость. Но Ваш разум, который так же велик, как и Ваша сердечность, наверняка, и без моего напоминания говорит Вам, что попустительство преступникам в их злодейских намерениях не допустимо. Что до доказательств заговора, то они имеются, я уже имел честь доводить их до Вашего сведения. Речь идет только об уточнении круга лиц, замешанных в сем умысле, – произнес он вкрадчивым голосом и сделал многозначительную паузу. – И поверьте, решительные действия просто необходимы, а польза будет непременно, хоть и чуть позже, чем нами думалось.
Елизавета досадливо поморщилась, выстрелила в Лестока горящим взглядом. – Так, пойди и принеси мне реальные доказательства этой пользы. Ты слышишь, Герман, реальные!
Хирург, снова склоняясь в поклоне и пятясь, выскользнул за дверь. Елизавета села в кресло и, облокотясь об письменный стол, прикрыла глаза приложенной к бровям ладонью. Из-за шторы, разделявшей кабинет и спальные покои, вышел Алексей Григорьевич, пододвинул стульчик и присел рядышком.
- Ах, Алешенька, - со стоном произнесла императрица, - как тяжел труд государя: нужно быть строгим, как ни противится сердце всяческой жестокости…. А иначе изведут злыдни…, сожрут и не подавятся.
- Да, ты совершенно права, Лиз, – осторожно отозвался он и обнял ее за плечи. – Преступники должны понести заслуженную кару…. Только смущает меня, что до сих пор никто из них, даже глупый, трусливый мальчишка Лопухин, ни слова не сказал о существовании заговора. Может быть, они только сплетники, не более….
- Что? – ошарашено уставилась на него Елизавета, отстранилась. – Что ты хотел этим сказать? Тебе что, их жаль? Всего лишь сплетники! – Она вскочила, встала напротив него. - Поносить меня всеми погаными словами, обсуждать мои права на царствование – это, по-твоему, только сплетни! – закричала она, испепеляя его взглядом. – Вот уж не ожидала, чтоб ты…! – Задохнулась. – Это…! Это…. Ах! – Слезы полились из монарших глаз, и государыня стремительно удалилась за штору. Из смежной комнаты донеслись ее приглушенные рыдания.
Разумовский, досадуя на себя, покрутил черноволосой головой. Он любил свою царственную подругу, понимал, как глубоко она ошибается и насколько тяжело ей, набожной и суеверной, будет потом жить с этим. Хотел бы предостеречь ее от этого. Жалел он и томившихся в крепости людей, ясно видя, что оказались они пешками в крупной шахматной партии двух титанов: Лестока и Бестужева, - которых медик легко пустил в расход, против их воли атакуя ими позиции вице-канцлера. Конечно, фаворит не мог одобрить злословия в адрес Лизаветы, однако ж и их понять можно…. Ясно одно – заговор существует в одном лишь воображении следователей. Но Алексей Григорьевич понял, что дал маху. Ничем помочь он не может. Надо спасать положение. Он прошел в спальню, где рыдала, зарывшись в подушку, Елизавета.
- Лиз, прости меня, – сказал он ласково, прикоснувшись пальцами к ее плечу. Она отдернулась, сердито всхлипывая. – Я не оправдываю их и не одобряю. Конечно, они виноваты, я только хотел сказать, что наказание за ругательные слова все же должно быть не таким, как за организацию заговора.
- И каким же оно должно быть? – Пальчиком им погрозить, пожурить, как детишек малых? – не поворачиваясь к нему, все еще враждебно отвечала Лиза. – Помнится, дружен ты был со Степаном Лопухиным, засиживались допоздна…. Может, и ты с ними кости мне перемывал?
- Лизонька, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Никогда я слова плохого о тебе бы не сказал, я же люблю тебя.
Елизавета села, отирая слезы. – Что же ты тогда за моих врагов заступаешься? – Искоса посмотрела она на фаворита, но во взгляде уже не было злости.
- Я не за них, я за тебя переживаю – ведь изведешься, если сверх меры их накажешь. Но может, я не понимаю чего. Ты прости меня. – Он обнял ее, привлек к себе. Елизавета не сопротивлялась, она уже оттаяла, но чтобы поставить точку в этом разговоре, строго сказала:
- Ты и в самом деле не понимаешь: нет для них чрезмерного наказания – любое милостью будет.
Алексея Григорьевича удивила такая настойчивая злость Елизаветы, но виду он не подал, что на одни и те же грабли второй раз-то наступать. Глядишь, сама смягчится, ведь не жестокое у нее сердце, отходчивое.