Из рассказов бабушки Васи
СОН В РУКУ
Тропинка была узкой. Собственно говоря, даже не тропинка, а стежка с примятой травой. Она полого поднималась по косогору, выводя на вершину: открытое пространство под бездонным синим-синим небом. Далеко вдали маячат серые зубчатые стены. Крепость? Город?
Осеннее солнце празднично заливает все светом – не жжет, мягко припекает. Сухая трава покалывает босые ноги… Одуряющее стрекочут кузнечики. Пахнет по-летнему – полынью, чабрецом. Покойно, томно. И никого вокруг.
И вдруг впереди, шагах в двадцати, на тропинке (откуда взялся-то?) – высокий силуэт. Сердце куда-то ухнуло, стали ватными ноги, руки вцепились в платок, комкают.
Не годится девушке разгуливать одной – опасно. Не приведи, господи, попасть в беду Захочет ссильничать – что делать? Бежать – нагонит. Локтем – в грудь, потом коленом? Да разве остановишь? А может, пронесет? Посторониться, дать пройти? Только не показывать страха! Только не бежать! Она закрыла глаза, сжалась. Господи, помоги! Святый Боже, Святый бессмертный…
– Что, страшен я, красавица? – Она поднимает голову. Прямо перед ней точеные иконописные черты, борода чуть с проседью, мягкая улыбка, морщины вокруг глаз и – самое главное – сами глаза… Такие, что нет человека родней и ближе в целом свете. А серые глаза его совсем близко, близко. И дух захватывает, как будто несется она в санях с крутой горы, а ноги – опять ватные и в груди так сладко ноет. Незнакомец (она никогда его не видела) бережно кладет ей на плечо руку, будто спрашивая, можно ли? А рука такая ласковая, нежная, что тело ее прямо растекается, мурлычет под его пальцами, как довольная кошка. Что же это я? – думает она, а сама уже, повинуясь чуткой руке, прислоняется к его груди, приникает всем телом. И слышит тонкий запах меда. А незнакомец берет ее руку… (Господи, какие же у него красивые пальцы! Длинные, тонкие, чуть утолщающиеся на косточках… Куда до них ее крестьянским, натруженным, обветренным рукам с принабрякшими жилами, с широкими запястьями…) Но застыдиться она не успевает. Мужчина подносит ее руку к своим губам, и мягкая борода щекочет ее ладонь… Поцелуй нежный и невесомый – как будто крыло бабочки. (Никто никогда не целовал ей руку!) И вдруг на среднем пальце – тонкое золотое кольцо. Женат! – обдает ее холодом. Какая же она дура! И черное, бесконечное отчаянье охватывает ее.
Васена открыла глаза. В сумраке угадывался беленый потолок, ситцевая розовая занавеска, огонек лампадки под иконой божьей матери, украшенный белыми восковыми цветами, тикают ходики – она дома. А это был сон, только сон… Но память мучительно, отчаянно цеплялась за только что промелькнувшее перед глазами: ладонь, казалось, хранила еще прикосновение губ, и сердце отчаянно колотилось.
– Господи! Что же это со мной? Срам какой…– Но сон был настолько ярок, что она поежилась: звуки, запахи, краски – все как наяву… Как же это, с чужим мужем? Грешно, стыдно.
- А ведь кольцо-то на левой руке, – вдруг пришло ей на ум,– вдовец, значит.
Сама Васена кольца не носила, ни на левой, ни на правой руке. Свое обручальное семь лет назад, навсегда покидая дом мужа, швырнула свекру в ненавистное лицо.
Откинув одеяло, Васена спустила ноги с кровати, сунула их в пимы, набросив полушалок, пошла к печке, откинула заслонку. За ночь дрова прогорели, угли подернулись пеплом. В горнице было зябко – февраль на дворе. С чего бы это ей такой теплый праздничный осенний день приснился?
Руки выполняли привычную работу: подбрасывали в печку дрова, застилали постель, тщательно выравнивали филейный подзор, взбивали подушки, а мысли все вертелись вокруг удивительного сна. Где же это она была? Примеряла взгорок и тропинку к знакомым местам. Нет, никак не подходят. А что за башни, к которым шла? Таких и сроду не видела.
Васена заплела косу, уложила ее венцом вокруг головы, наощупь найдя шпильки. Бесшумно оделась, подошла к кровати дочери, поправила стеганое одеяло. Мягкие волосы Зины темнели на светлой подушке. Лица девочки не разглядеть, но Васена знала, что даже во сне оно сохраняет хмурое, неприветливое выражение. Как всегда при взгляде на дочь, охватило ее чувство горькой жалости (сиротинка моя) и смутное чувство вины. Зина не умела улыбаться. Неулыбчивым был и Иван. Сильным был, высоким, с жесткими колючими усами. Когда дыша перегаром и луком, подминал он ее в пьяном угаре, Васена гладила его по жестким волосам, стараясь увернуться от влажных губ, от жесткой щетины. Иван брился редко… Усы же свои, густые, темные, с изредка попадающимися рыжеватыми волосками, холил, подстригал ровно и коротко. Усы были как проволока, от них исколотое Васенино лицо долго болело. «Вот уж, барыня», – бросил Иван, когда она попросила его почаще бриться. Не барыня, конечно, но кожа на лице ее была и вправду нежной, тонкой. В поле, на покосе она не забывала прикрывать лицо от солнца, хоть и слышала подчас от мужниных родных ядовитые насмешки… Да и сейчас – нет-нет, да и умоется молоком.
Ох, как нынешний сон растревожил Васену. Зажигая керосиновую лампу, ставя на плиту чугунный чайник, разогревая вчерашнюю картошку, она возвращалась мыслью в прошлое.
Иван – старший сын в крепкой зажиточной семье – углядел Васену в субботний вечер на танцах в народном доме. Пригласил на кадриль, правда, пару раз сбился с такта. Проводил чин по чину до самых ворот… Парень высокий, видный, казацких кровей, только неразговорчивый. На следующий вечер поджидал ее на лавочке под окном. Угостил семечками и калеными орехами. Рук не распускал, сидел рядышком, больше молчал. Сестры глаза проглядели, в окна поглядывая. Пришел в другой раз, потом в третий. А через неделю приехали сваты.
Потом уж Васена узнала, что родители ему давно невесту присмотрели. Рады- радешеньки собираться кинулись, когда сын наконец объявил, что на женитьбу согласен. Коней запрягли, цветами украсили, да Иван не в ту сторону сватов повернул.
– Куда?
– К Хруниным.
– С ума сошел? Тебя ж у Зотовых дожидаются. Давно сговорились… У Лидки-то приданое давно готово. Да какое приданое!
– А я на Васке Хруниной женюсь. Другой невесты не будет. – Сказал – как отрезал.
Ругались, уламывали – только по его вышло.
Молодым выделили горницу, свадьбу играли, как положено, по обряду. Пели, плясали – три дня. Ну и пили, конечно; не обошлось и без драк. Как у людей. Сама Васена красненькое только пригубляла, а Иван на полную катушку оторвался. Еле удерживали – кулаками помахать любитель был.
Шевцовы жили в достатке, и земля была, и скотина, коров больше десятка, свиньи, овцы, лошади. Хорошие лошади, породные – большие деньги за них на торгу давали.
Свиньи тоже. За поросятами к Шевцовым очередь стояла. Работников, конечно, держали, но и сами от зари до зари горбатились. Васена свекрови понравилась: здоровая, сильная, работящая. И приданое за ней дали: и постель, и белье, и посуда – все как положено. Свекор долго смириться не мог: такие деньжищи из рук уплыли! Семья у Васены была хоть и не бедная, да шесть девок на выданье – не напасешься. А Лидия Зотова - единственная, наследница.
Он бы может, и дольше зубами скрежетал, да младший, Петр, ему такую пулю отлил, что Васена добром показалась. Месяца за два до свадьбы Ивана, Петька, никого не спросясь, без обряду, такую невестку в дом привел, что не приведи, господи: слица, правда, ангел божий, да голь перекатная – подушки собственной не было. Мать ее, солдатка, по чужим углам жила, на чужих людей горбатилась, а дочь единственную любила без памяти. Все для нее. Даже грамоте выучила. А по хозяйству Анна и не умела ничего. Да и то сказать –худючая, малохольная, голос тихонький – не говорит, а шепчет. Куда ей с крестьянской работой справиться!
Старик Шевцов на сына с кулаками кинулся. А тот:
– Не по нраву тебе моя жена – так и сына у тебя не будет. Пойду в примаки к ее матери.
– Куда? В развалюху, что у чужих людей снимает? Позорить меня собрался! Чтоб я людям и в глаза посмотреть не мог? Сын Шевцова в примаки пойдет! К нищей солдатке! Убью лучше!
– Ты, батя, как хочешь, а я люблю ее и жить без нее не буду.
И верно, любил Петр жену – берег, пылинки сдувал. Уж сколько покоров слышал и от отца и от матери – исподней рубашки в дом не принесла, руки не из того места растут,– а ни разу на жене не сорвался. Все Анюта, Анечка, ласточка, голубушка. Тяжелого не поднимай, ляг, полежи. В город едет – последние деньги потратит, но без подарка в горницу к жене не зайдет. А с поля возвращается, то хоть земляники в кулечке, хоть полевых ромашек букетик, но принесет обязательно. Свекровь только губы поджимала: куда веники-то девать!
Васене иной раз завидно было: не то чтоб Иван ее обижал, но от него ласкового слова не дождешься; привезет бывало обновку, на кровать кинет – возьми, мол. А уж цветы… Мусору в доме не хватало!
Только недолго Петр с Аннушкой прожил. Как-то под зиму мужики в отъезде были, заставил свекор снох телегу с мешками разгружать. А мешки-то под два пуда. Васене, хоть и тяжелая уже была (понесла почти сразу после свадьбы, но ходила легко, почти не замечая беременности) – ничего: она и к мужской работе привычная. А Нюта, та с трудом переносила тяготы своего положения, но расцветала улыбкой, когда младенец толкался – на шестом месяце была.
Васена шумела: нельзя Анюте, да старик быстро ей рот заткнул – крут был, а упрям еще больше. Свекровь к мужу подступала:
– Окстись, Егор Тимофеич, тяжелая она, ведь скинет!
– Велика беда! Скинет, так другой народится. – И на спину невестке мешок – хрясь!
А мешок- то больше нее. Пять шагов сделала – рухнула наземь. Так кровью и истекла.
Петр вернулся – к холодным ногам. Как? Почему? Домочадцы глаза отводят. На болезнь ее все свели. Васену свекровь христом-богом заклинала: молчи. Отец в горнице заперся. Петр, черный весь, ночь просидел с покойницей – ни мать, ни Васену в горницу не пустил, попа – выгнал, словечка никому не сказал. А когда хоронили, дошли, видать, до него разговоры. Домой вернулись: на поминки стол накрыт, люди у крыльца топчутся.
Петр Васену – за руку.
– Правда, что люди говорят? Васена глянула – а он весь белый, губы трясутся. Только кивнула: правда, Петя.
Тот зубами заскрипел – и к отцу. Иван на брата сзади навалился: как бы смертоубийства не было. Да Петр только отцу в бороду плюнул: нет у тебя сына! Ивана с себя стряхнул, вещички кой-какие собрал (ни одной тряпочки Анютиной не оставил) и – куда делся, никто не знает.
Васена с мужем пробовала о брате заговорить – Иван оборвал: не твое дело!
Старик уход сына воспринял тяжело, упрямства не поубавилось, но второй снохе стало полегче. Васена тяжелой работы не поручали – берегли, ждали наследника.
А родилась дочка. Свекор кривил губы, донимал ядовитыми намеками: давай, Иван, старайся.
Но тут подошло лето 14 года. Слухи, тяжелые, тревожные, ходили уж давно. А в августе объявили мобилизацию. Ивана забрали уже в сентябре. Старик Шевцов кубышку свою растряс хорошо, кланялся и скотом и деньгами, чтобы сына уберечь. Но не вышло. Да и сам Иван не больно об этом жалел: хотелось повидать свет, показать себя героем – определили в кавалерию. Проводили с честью. И – ни словечка, ни весточки. А в октябре – похоронка.
Хозяйство рушилось. Коней забрали для нужд фронта, оставив взамен квитанции. (Что мне ими – подтереться? – бесновался свекор), коровы только две осталось. Овцы тоже под нож пошли. Некому было ходить за скотиной: мужиковв деревне почитай не осталось, в работнике наниматься некому. Да и платить старик по-доброму не хотел.
Год еще жила Васена в семье мужа. Почитай, все хозяйство осталось на нее: скотину накорми, коров подои, да опару на хлеб поставь. Свекровь, сырая болезненная женщина, после смерти старшего сына с постели не вставала, ноги отказали – ее накорми, да постель перестели. Стирка – каждый божий день. Огород тоже на ней. Да за ребенком доглядывай: Зина только ходить начала.
Солонее пришлось, когда свекор, совсем озверев при больной жене, начал домогаться невестки, норовил ущипнуть, зажать, шептал срамные слова. Васена сначала отшучивалась, потом корила, памятью сына попрекала. Но когда бесстыжий старик ночью к ней в горницу полез, не стерпела – саданула так, что кубарем выкатился.
С той поры старик как с цепи сорвался. Матом за каждую недоделку крыл. Попрекать куском хлеба начал.
А тут сенокосу время подошло. – Давай, собирайся, – говорит,– мне одному с сеном не управляться, а не запасем, так с голоду зимой пухнуть.
– А с кем же Зиночку я оставлю? Да и матушка как же?
– Ничего старой до вечера не сделается. Пущай полежит, все одно – колода. А Зинку? Да вон, хоть в корыто посади да к крыльцу привяжи. Никуда не денется. Нечего проклаждаться. На твоего вы****ка молоко идет. Не пойдешь, так я завтра ж коров под нож пущу.
Пришлось покориться. И правда, как ребенку без молока?
Поднялась, еще и не светало, подоила коров. Свекор, матерясь, сам понес свиньям бадью с запаренной с вечера болтушкой.
– Давай, давай, торопись, до свету надо выехать. Коси коса, пока роса.
Принесла из сарайки старое жестяное корыто, постелила одеялко, куколок положила, плошку с кашей, бутылку с молоком рядышком. Только корыто не у крыльца поставила – солнцепек там, а под рябинку на огороде. Поцеловала спящую девчушку, за ножонку к дереву привязала, литовку в руки, кусок хлеба в узелок и – на телегу. Свекор уж запряг и крыл через слово матом. Ехала – все оглядывалась. Сердце разрывалось!
И ведь не напрасно!
До обеда она косила, по-мужски широко и мерно взмахивая литовкой, не глядя по сторонам. Далеко ставила позади свекра и нанятого ледащего мужичонку. А в самую жару, когда свекор, сыто рыгнув, прилег отдохнуть, потихоньку пошла в сторонку, за кусты и побежала домой: душа болела нестерпимо. Благо начали с ближнего покоса, верст пять от дома.
Бежала опрометью. Задыхалась, слезы текли, молилась на ходу: Господи, Отче наш, на Тя, Господи, уповаю: сохрани мою кровинушку, не допусти, Господи, беды…
Чтоб побыстрее, махнула огородами. Издали услышала детский крик, истошные женские вопли, собачий лай. По огороду, уничтожая выпестованные Васеной грядки, метались свиньи. Соседка, лупила их по спинам жердиной. У перевернутого корытца заходилась криком Зина. Увидев Васену, соседка накинулась на нее.
– Ты что ж это делаешь, Алексеевна! Я те не нанималась за дитем смотреть. Что ж ты удумала? Кто ж дитя одного на улке оставляет? Ведь сожрали бы свиньи девчонку.
Хорошо я на огороде была, крик услыхала. Глянь-ка, как огород потоптали. И как они из хлева -то выбрались! И калитка в огороде не заперта!
Не слушая, Васена кинулась к дочери, схватила на руки, лихорадочно ощупывая залитое кровью тельце: глубокие раны на плече, прокушенная кожа на ручонке. Зина заходилась криком. Прижимая к себе дочку, Васена попыталась подняться – не смогла. Мешала веревка, которой она утром привязала малышку к рябиновому стволу. Разрезать было нечем, а узлы затянулись. Глотая слезы, принялась развязывать зубами, бормоча слова утешения: сейчас, доченька, сейчас, маленькая, все будет хорошо…
Соседка, стоя рядом и уперев руки в боки, причитала:
– Я огурцы полола, слышу, ваш кобель залился. Потом Зинка как заорет! Думаю, что ж это она на огороде? Глянула, а там свиньи ваши под деревом вроде как сгрудились и дерутся. Гляжу, а они Зинку валяют. Я кричать – а никого нету. Так я, слышь-ко, через ограду перелезла, думаю, не успею, вон видишь, юбку порвала. Я их хворостиной – а им хоть бы хны. Думаю, сейчас меня сомнут: они у вас вон какие огромадные. Тогда уж дрын схватила и давай лупить.
Дома Васена обмыла тельце, перевязала чистыми тряпочками раны, переодела дочку, прижала к себе. Села на лавку, укачивая малышку, ласково уговаривая. Зина потихоньку затихла – заснула. Мысли метались в голове. Дед, когда носил бадью свиньям, не запер хлев. А калитку в огород она сама оставила открытой. Надо пойти, свиней выгнать да в хлев запереть. Что ж я за дура! В город надо. К братке Аноше, в больницу.
Свекровь в соседней комнате завозилась, жалобным голосом кликала Васену. Та, не слушая, кинулась в свою горницу, вытащила из сундука городское платье, обувку, ридикюль; деньги, какие были, сунула поглубже за лифчик. Не переплетая кос, повязалась новым платком, подхватила на руки спящую дочку и выбежала на улицу, даже не закрыв ворота.
Увидев залитое слезами лицо молодой вдовы, однорукий сосед молча пошел запрягать лошадь. Зиночка жалобно стонала, не открывая глаз. Васена поила ее водой, бережно держала на руках, оберегая от толчков.
Анофрий – третий по старшинству брат выучился на фельдшера, после ранения вернулся в город, стал работать в местной больнице. Ругался сквозь зубы матом, слушая бессвязный рассказ сестры, перевязывая раны плачущей девочки. А закончив, сказал:
– Ты, вот что, Васка. Тебе к Шевцовым возвращаться не след. До утра побудь-ка в больнице, а утром решим.
Утром с Анофрием пришел Ион – старший брат. После смерти отца он стал как бы главой семьи – шесть сестер и три брата, хоть и обзавелись все семьями, а слушались беспрекословно – умен был, да и хозяин от бога. Хоть и было ему за тридцать, женился Ион только год назад. Лицом Бог его обидел: нос картошкой, глазки маленькие, подслеповатые, ходил сутулясь – не больно красивые девки заглядывались. Да и он за красотой не гнался. Выбрал себе невесту с характером вздорным, да и лицом такую, что раз взглянешь, а другой – не захочешь. (Васена то рядом с ней – королевна). Но зато дали за ней в приданое дом двухэтажный, да денег немерено. Ион на эти деньги свой пимокатный завод поставил: 10 человек на него работали. В городские богатеи сразу вышел – ему и почет и уважение. А с лица, что ж, с лица воду не пить.
Выслушав сестру, Ион долго молчал, жевал губами, потом заговорил:
– Ты, Васена, вдова. Замуж бы, конечно, лучше. Да не за кого. Мужиков нынче - раз-два и обчелся. Потому, кусок хлеба тебе обеспечить некому. Конечно, пока я жив, по миру не пойдешь. Да в приживалках жить – кусок несладкий. Тебе надо свою жизнь заново строить. Ты, вот что, хоть и не женское это дело, иди-ка ко мне на завод. Приглядишься, баба ты умная, а там поставлю я тебя мастером – мне свой человек лишним не будет.
Покамест поживешь у меня, матушка наша за Зиной присмотрит. И ей в радость, Прасковья-то ее заела совсем, а там, посмотрим.
Когда Васена приехала забирать вещи, свекор поливал ее последними словами, залез в сундук, выпотрошил мешки – не прихватила ли чего лишнего. А уж когда потребовал вернуть обручальное кольцо (тяжелый золотой перстень) – швырнула его с размаху в ненавистную физиономию, разбила губу. Старик на нее с кулаками кинулся. Хорошо, что братовья стеной встали.
Так что от Ивана ничего у нее не осталось, разве что фотокарточка. Одна-единственная. Стоит на комоде, в деревянной рамке.
Еще до войны, когда крестили Зину, поехали в город, там и снялись. Она – в сером платье с пуговками на лифе, сидит, держит крохотку-дочку в кружевных пеленках. Край одеяльца свисает с колен. Рядом Иван, в начищенных сапогах, в городском пиджаке, стоит, положив руку на спинку стула. Густые черные усы он долго расчесывал тогда перед зеркалом. Усы были жесткими, кололи лицо. После поцелуев Ивана горели губы. Да и не часто целовал ее Иван.
Васена вдовела уже 7 лет. Через месяц, как она поселилась в доме брата, Ион, которого в конец зашпыняла молодая жена, купил по случаю домик в две комнатки, куда поселил сестру и мать. Та была рада-радешенька, что избавилась от капризной и неласковой невестки. В доме у дочери она была хозяйкой, присматривала за Зиной, с удовольствием принимала гостей – замужние дочери часто наведывались посудачить, посоветоваться. Платил Ион сестре, конечно, не бешеные деньги, но на жизнь хватало, было и чем угостить родню.
Держала Васена себя строго. Слава о ней шла добрая. Работает мастером у брата на пимокатном заводе. Хоть и не женское это дело, но справляется хорошо. Живет с матерью. Баловства никакого, в воскресенье – в церковь: к заутрене, к вечерне. Мужики, конечно, не прочь побаловаться с молодой вдовой, но Васса Алексеевна – кремень-женщина. Без закону – нельзя, а завалящий не нужен. Потому как дочь у нее на руках. Деньги у нее водятся, голь ей ни к чему. А выпивки на дух не переносит.
Доброе имя свое Васена берегла крепко. И вдруг, надо же, такой сон…
Стараясь не скрипнуть дверью, чтобы не разбудить тихо посапывающую мать, она выскользнула в сени.
Февральский мороз пощипывал щеки, снег скрипел под валенками. Васена любила дорогу на работу: утро только начинается, небо на востоке светлеет, молодой месяц становится потихоньку прозрачным. Пока дойдешь, совсем светло станет, сколько дум передумаешь: и что первое сделать надо, и что напоследок оставить. Считала Васена отлично, да ни читать, ни писать не могла. Уж как просила отца, чтобы ее тоже, как братьев, учили грамоте, но отец был непреклонен – не женское дело. Подступала к Аноше – любимому брату, поучи мол. Тот отшучивался: грамота детей нарожать не поможет. А вон видишь, как получилось, совсем не лишним было бы уметь писать – не приходилось бы на платочке узелки завязывать. Васена вытащила из кармана платок: вот первый узелок – не забыть братке Иону сказать, что кислота кончается. На сегодня-завтра еще хватит, конечно, а подкупить бы надо. Второй узелок тяжелый, в нем песка щепотка – приедет Нуртай шерсть сдавать, так проверить построже: в прошлый раз опять песок пришлось выметать, как начали с его мешками работать, а деньги то за вес плочены. Что-то еще надо, что ж за третьим узелком-то?
Васена поскользнулась на подтаявшей мостовой, всплеснула руками, чтоб не упасть – платок отлетел в сторону. Пришлось искать, нагибаясь, приглядываясь. Платок обнаружился не сразу: белое на белом в потемках не больно увидишь. Наконец нашла: рядом с дорогой, попал в глубокую ямку – след лошадиного копыта. Подхватила, а под платком – колечко. Видать, обронил кто-то дешевую побрякушку. Подняла, чтоб посмотреть – кольцо-то золотое, обручальное. Вот ведь кому-то горе, а кому-то радость. Примерила на палец – великовато, не иначе, мужское. Сон-то в руку!
ДЕНЬ КАК ДЕНЬ
Работа на заводе не прекращалась и ночью: даром что рабочие приходили с солнышком. Всю ночь в варочном цеху поддерживался огонь: в чанах с кипятком доходили готовые катанки: с утра их будут натягивать на готовые колодки, мять, обивать деревянными колотушками, пока не расставят для сушки, а готовую, высохшую партию разложат на столах для подборки. В горячем цеху, в громадном чане, исходящем удушливыми парами серной кислоты, отмокала, доходила до кондиции овечья растеребленная шерсть – ее начнут промывать и раскладывать на сита: вода должна стечь, прежде чем из сырья сформуют заготовки.
К горячим цехам братка Ион Васену не допускал, особенно к катальному, там, как в кромешном аду – в горячем пару – пять полуголых мужиков совершали главное – катали будущие валенки. Ее дело – принять сырье по весу от перекупщиков или прямо от казахов чабанов, что везли овечью шерсть не сразу после стрижки, а всю зиму - выгадывали цену. Сырье подготовить – тоже ее дело: промыть, разобрать, высушить. Прикинуть, сколь для нынешнего заказа надо весенней, сколько осенней: осенняя лучше (без нее добрых пимов не скатать), но дороже, ее одну в работу пускать – накладно выходит. Разве что на фасонные чесанки. У самой Васены такие есть – белые, мягкие, ноги в них прямо спят. А когда поднимается по высоким ступеням церковного крыльца, приподнимая подол, бабы на ее обувку глядят, завистливо перешептываются.
Только зашла в свою каптерку, и про сон забыла, и про колечко. Пошло – поехало. Первое: на склад: все ли ладно? Все ль на месте? Шерсть надо выдать на разборку: белую – к белой, черную - к черной. Потом в моечную: готовы ли чаны, нагрелась ли вода, хватит ли мыльной стружки, все ль на месте работницы? Вновь в разборную: присмотреть, ладно ли теребят руно солдатки-работницы, не остается ли репьев да катышков. А тут мальчишка прибежал: у чесальной машины ручка обломилась: беги, смотри, ищи мастера. На мойке бабы передрались – чего не поделили? Ступай замиряй. Варвара-дуреха ногу кипятком обварила, гляди: надо ль в больницу везти, иль мочу привязать да и обойдется? Счетовод Акинфий явился: сколь сырья прибавилось, сколь в расход пущено?
А тут в оконце увидала – сани во дворе, на санях горой мешки. Кто-то шерсть сдавать приехал. Набросила шубенку на плечи, полушалок на голову, степенно вышла на крыльцо. Немолодой казах в лисьем малахае уважительно поклонился. – Саламатсыз ба, байбише! Калыныз калай! Жуны принимать будешь?
- Саламатсын ба! – улыбнулась Васена. – Песку много ли привез? Коп кумды экелин бе?
Привычно взвешивая, считая мешки, указывая грузчикам, где на складе место каждому из них, Васена вспоминала свой первый день самостоятельной работы.
Через три дня, как забрал Ион Васену из дома свекра, он привез ее на завод, скоренько провел по цехам, коротко объясняя, что к чему. Поздоровался за руку с мастером-заготовщиком, сутулым мужиком в годах.
– Вот Васильич, сестрица моя, Васса Алексеевна. Будет учиться с заводом управляться. Начнем с твоего цеха. Покажи ей, как работаете. Сроку ей тут быть месяц. Пусть и сама попробует.
Недели две она присматривалась, училась отличать шерсть весенней стрижки от осенней, пробовала сама и разбирать и мыть, составлять смеси для катанок. Знакомилась с порядками и людьми. Мастер, к которому Ион ее приставил, был, конечно, знающий: с закрытыми глазами, по запаху шесть различал – от какой породы, какой стрижки, куда какая идет. Какой состав на добрые катанки нужен, какая на коты - дешевую бабью обувку сойдет. Машину чесальную как никто знал, починить мог при случае. И по-казахски говорил свободно. Ну и загордился маленько. Без него – уверен был – зарез. Встанет завод. Потому позволял себе много: мог и выпивши прийти, и с людьми не говорил – лаялся. Ни словечка в простоте, мат на мате. А уж над бабами – в разборке, в мойке – прямо измывался. То прижмет, то щипнет, кому намеком, а кому и напрямую: давай, мол, в каптерку. Кому-то выработки прибавит, а кому и срежет. Да понятно, кому. Кто языком при случае отбреет, да и руку при отпоре не удержит, – жаловались работницы Васене. Узнав, что сестра хозяину, ждали – побежит докладывать. Не побежала: коли по делу, слушает, а не по делу – ровно не слышит.
Васена за Васильичем тенью ходила. Спрашивать почитай и не спрашивала, а все подмечала: где чего и сколько берет, как да что делает. Как -то в разборочной углядела: шерсть из мешка вытряхнули, а пол песком на два пальца засыпан, хоть лопатой греби. Чего так много? – спросила. А бабы и не потаили. Надоело уж пыль-то лишнюю глотать. В сырье, конечно, песка хватает, но похоже, кое-кто из перекупщиков его специально досыпает, для весу. Только не будешь же мешки развязывать да проверять, а как шерсть в обработку пойдет – поди, узнай, чье сырье, да ведь и не докажешь потом. Мастеру, видать, и не с руки: о чем он гыр-гыр гыр с возницами, никто не знает, а у него то малахай новый, то барашек у крылечка привязан (от людского глазу не укроешься).
Через две недели старый мастер на работу не вышел: то ли запил, то ли заупрямился. При Васене-то ему укорот сделался.
Утром Ион приехал, а Васена (хоть и жила в его доме, а на работу с рассветом являлась) к нему бежит. Тот дрожки развернул – и к мастеру. Вернулся через час...
– Васильича я рассчитал. Принимай, Васса Алексевна, ключи. И не трясись. Справишься.
Казах-перекупщик (при Васене он уже дважды сдавал Васильичу мешки с шерстью), уже слезал с телеги, заулыбался, увидев ее.
– Саламатсын, кызым. Калын калай? Здрастуй! Васылыш кай жерде? Звать надо.
– Нет Васильича, Ты шерсть привез? Я приму.
– Васылыш надо. Нуртай шерсть привез.
– Васильич… жок. Мен… алым.
– Васылыш кайда будет? Мен ждать будет.
– Не надо ждать. Васильич… жок, совсем. Мен алым.
До перекупщика, похоже, наконец дошло. Он поскучнел, принялся развязывать рядно, укрывавшее воз. Взвалил на плечо мешок, потащил на склад, свалил на железные весы, пошел за вторым. Васена взвесила, достала из стола конторскую книгу, в которую записывал Васильич вес принимаемой шерсти, послюнила карандаш, хотела уже записать (цифры Васена знала, но самой писать не доводилось). Побоялась, не сумеет записать-то и нарисовала их на бумажке для начала. Так ли? Проверила, проведя пальцем по колонке. Что-то большая разница получается: килограмм на семь больше вес у нее получился. Пошла обратно к весам, может, ошиблась? Нет, все верно. Может, шерсть мокрая? Перекупщик замаячил в дверях с мешком на плечах, заслонил свет.
– Стой, Нуртай-ага! (так, кажется, называл его Васильич). Снимай мешок с весов, неси обратно на улку.
Тот, свалив с плеч второй мешок, уставился на нее бараньими глазами:
– Не? Не болды?
– Болды, болды. Неси сюда мешок.
Васена, захватив кусок брезента, решительно вышла из склада, показав руками перекупщику, чтобы взял мешок с весов и нес за ней. Тот, ругаясь сквозь зубы, потащил мешок обратно.
– Развязывай!
– Неге, кызым? Жуны смотреть будешь? (оказывается, он не так уж плохо понимал по-русски). Менеке хароший жун, узындык, длинный, куздын шерсть. Ты рахмет сказать будешь.
–Развязывай!
Казах развязал мешок. Шерсть вспучилась, горбом полезла из горловины. Васена потрогала ее, помяла в пальцах. Шерсть как шерсть – овечья, судя по длине волокон, осенняя, сухая. Почему ж такая тяжелая?
– Вытряхай!
– Ой-бай, Не понимай. Неге вытряхай? Васылыш вытряхай жок. Совсем акылсыз баба! Обратно как?
–Вытряхай, говорю! Сюда! – Васена бросила ему под ноги кусок брезента.
– Переворачивай мешок, тряси. Силк ал! – с трудом нашла нужное слово. – Иначе принимать не буду. Езжай обратно! – Она взялась за ручку двери, делая вид, что хочет закрыть склад.
В памяти всплывает картинка. Побежденный казах переворачивает мешок, вытрясает на брезент спрессованные, слежавшиеся комья. На свободе те сразу разбухают, на глазах увеличиваясь в размерах. На брезент сыплется песок, образуя внушительную горку.
Нуртай явно смущен, а Васена неумолима.
– Это что?
– Кой далада песок ходит. Мал-мал кум жунде есть.
– Овца в степи ходит? Мал-мал кум есть, говоришь ? – Подхватив охапку шерсти Васена трясет ее. Песок сыплется дождем.
– Тряси и в мешок обратно клади.
Бормоча под нос ругательства, незадачливый поставщик под неусыпным надзором Васены охапками трясет шерсть, торопясь, заталкивает ее в джутовый мешок, а та не влезает, он давит локтями, коленями, пот из-под малахая течет струйками по темному плосконосому лицу. В одиночку утрамбовать шерсть до нужного объема – немыслимое дело.
К окнам прилипли бабы, радуясь неожиданному развлечению. Потихоньку собираются грузчики, вышедшие перекурить вальщики окружают незадачливого казаха. Смех, шутки, ядовитые советы (чем еще мол можно шерсть трамбовать), кто-то уже на спор идет: влезет или не влезет сырье обратно в мешок.
Наконец умаявшийся мужик кое-как набивает мешок, с трудом завязывает. На брезенте – внушительная песчаная горка. Разоблаченный торговец пытается спасти положение:
– Ой-бай! Байбише! Какой байбише! Темир-байбише! Такой байбише иметь – оте бай будешь, богатый будешь.
А Васена неумолима.
– Развязывай второй!
Громким хохотом разражаются мужики. Из конторы выходит Ион – посмотреть, что за шум. Поняв, в чем дело, прячет в усы улыбку.
– Ну, Васса Алексеевна, слов нет. Только ведь этак он до вечера трясти своей шерстью будет. Ты вот что, мешки у него прими, да с каждого – Ион Алексеевич прикидывает на глаз вес высыпавшегося песка, – скинь с каждого мешка кило по семь. Не меньше. Чтоб впредь неповадно было. А вы, ребята, курить кончайте, чай время идет.
И тихо – Васене: ну, Васька, молодец! Закончишь, зайди в контору.
Тогда-то и велел Ион мастерам скатать Васене фасонные чесанки.
Слухи о новом мастере-приемщике узун-кулак разнес по всей округе, и сдатчики иначе как уважительно «байбише», ее не называли; хитрили, конечно, но по мелочам только.
День катился привычной колеей. Бабы судачили, разбирая шерсть, о войне с поляками, которая когда уж кончится, о том, что цены на все растут, растут, и жить становится все труднее, что деньги совсем уж ненадежны стали и лучше получать за труд товаром. К кому-то вернулся с фронта муж, де-зер-ти-ровал из красной армии, ховается от новой власти и уж такие страсти рассказывает, что… Васена слушала в пол-уха, забегая проверить, как идут дела. К концу дня ноги уже гудели – набегалась.
Уже смеркалось, когда зашел Ион, днем его не было. Невеселый что-то. Прошел по цехам. Посмотрел, все ли в порядке. Выслушал Васену, согласился, что кислоту докупать надо. Вот и третий узелок на платочке пригодился – пимишки бы Зине заказать: растет дочка.
– Какой разговор? Приводи, пусть мерку с ноги снимут. И вот что, Васка. В воскресенье из церкви пойдешь – зайди-ка к нам. Аноша будет и сестры с мужьями. Человек приехал, из самого Питеру. Послушать есть чего. Время неспокойное. А власть новая крутовато берет: знать бы, чего дальше ждать… Да и дело к тебе есть.
Встреча
В воскресенье можно бы поспать чуток подольше, но едва взошло солнце, поплыли над городом звуки колоколов – звали к заутрене.
Собираясь в храм, Васена придирчиво перебирала плечики с нарядами, отглаживала шерстяное «городское» платье. Хоть и не видно особо под шубенкой, но праздник есть праздник. Приодела Зину. Да, валеночки доченьке явно были маловаты, хорошо, что не забыла сказать про них братке. Мать прихварывала, благословив на дорогу, осталась дома. Взяв за руку дочку, молчаливо насупившую брови, Васена поспешила к храму. Навстречу колокольному звону.
В церкви Васена бывать любила. Как по субботам баня жарким веником распрямляла тело, так воскресная служба промывала душу. Запах ладана, таинственные дрожащие огоньки свеч, золотые блики на ризах иконостаса, тонкие черты святых угодников, кротко глядящих из темной глубины икон, светлый лик Иисуса Христа, как бы парящий в облаках под куполом – от этой красоты щемило сердце. Опять же церковь – место особое. И людей посмотреть и себя показать. Правда, взгляды (когда завистливые, когда восхищенные) Васена отмечала только в первые минуты. Но вот начиналась служба: торжественно звучал речитатив батюшки: паки и паки миром Господу помолимся. И отвечал хор: Господи, поми-ии-илуй! Душа ее вместе с хором взлетала и растворялась в пении. Она не стремилась вслушиваться в слова батюшки, не замечала дыхания стоящих рядом людей. Она была здесь и не здесь. Как будто улетала вверх, смотрела сверху на людей, на мерцающие огоньки свечей. У нее были свои, особые, доверительные отношения с Бородицей: проговорив наскоро слова молитвы, она неслышным шепотом рассказывала ей о своих делах, просила совета.
Вот и сегодня, поклонившись знакомым, пошла шла к своему «законному» месту: справа от алтаря, перед иконой Божьей матери. Зажигая с замирающим сердцем тоненькую восковую свечечку, устанавливая ее в специальное гнездо перед иконой Божьей матери, просила заступницу растолковать значение вчерашнего сна и удивительной находки. С замирающим сердцем следила за колебаниями пламени, ожидая ответа.
Но сегодня молитвенное настроение оказалось нарушенным: к ее тоненькой свечечке протянулась рука с дорогой, нарядной, восковой свечой, подержала донышко над пламенем и пристроила ее в соседнее гнездо. Васена подалась с досадой в сторону, словно бы почувствовав укор, перевела взгляд на руку (что за богатей объявился?) и почувствовала запах меда. Ухнуло сердце. Рука была та самая: мужская, красивая с длинными тонкими пальцами, чуть утолщающимися на косточках, с аккуратными ногтями. Испуганно повернула голову и… встретилась с теми самыми глазами. Светлыми, опушенными темными стрельчатыми ресницами. Добрыми и все понимающими.
Васену будто кипятком обварило: руку отдернула, краска залила щеки, шею. Схватив за руку Зину, рванулась подальше, к окну, расталкивая людей.
Началась служба. Но не было сегодня в Васене привычного умиления и благорастворения в пении хора. Привычная молитва не шла ни на ум, ни на язык. Затылком Васена нет-нет и чувствовала мужской взгляд. Но обернуться, поднять голову ее не заставило бы ничто на свете. Мысли метались.
Когда служба кончилась, она тянула до последнего. Зина давно уж недовольно сопела, тянула за руку: она устала стоять в тесноватых валенках. Перекрестившись напоследок перед образом Богоматери, Васена пошла к дверям, когда в храме почитай уж никого не осталось. Что делать, как себя вести? Она была уверена, что на паперти ее поджидает незнакомец из сна. Вышла, поворачиваясь, чтобы осенить себя крестным знамением, украдкой глянула по сторонам. И перевела дух. Слава Богу, не было его ни на широком крыльце с деревянными кружевами, ни у ворот, где все еще толпились нищие, собирая последние подаяния. Но почему-то жестокое разочарование охватило женщину.
Затягивая потуже полушалок, со смятенным сердцем двинулась к дому.
- Мама, разве к дяде Иону не пойдем? Ты же говорила…– дернула мать за полу шубейки Зина. Не слишком общительная девочка с удовольствием бывала в доме богатого дяди. У бездетной Павлины для нее всегда находились редкие лакомства, а иногда даже игрушки. Да и надеялась встретить там своих двоюродных братьев, сыновей Анофрия и Акима, они должны были прийти с родителями. Зина была нелюдима, играла с удовольствием только с родственниками. Те были хоть постарше, но сестренку баловали, принимали в свои игры.
–Да, доченька, я что-то задумалась… Конечно, к дяде Иону. Он же нас приглашал. – Васена послушно свернула на главную улицу. Обрадованная Зина тянула мать за руку, забыв про тесные валенки.
В доме Иона не сенки - богатая прихожая. На вешалке – шубы, да много. А под ними галоши. Разных размеров, новые, блестящие (видно, небедные гости здесь собрались), есть и изрядно повытертые – не иначе кого-то из родни. А вот и приметные - Аношины.
Одежду приняла Нюра - "горничная", как называла ее Павлина. В белом фартуке с оборочками.
- Проходите в гостиную, Васса Алексевна. Ион Алексеич вас заждались. Пойдем Зиночка, к деткам, в угловую, там кузены ваши уж собрались.
Нюра при случае норовила ввернуть роскошное иностранное слово, чем Павлина порой тщеславилась: образованная служанка прибавляла ей шику.
В гостиной действительно народу было немало. Женщины в нарядных платьях сидели вдоль стены - кто в креслах, кто на диване вокруг хозяйки; мужчины в пиджачных парах, окружили бледного худого человека в очках. Когда Васена вошла, кое-кто обернулся. Ободряюще улыбнулся Аноша, помахал рукой Аким, другой брат, бухгалтер. Жены их поклонились было церемонно, но заметив, что Павлина не спешит приветствовать гостью, как-то стушевались. Васена нахмурилась. Хоть и знала, что Павлине она не по нраву, но уж как-то не по-людски выходило. Вроде как бедная родственница явилась Сестер с мужьями не было. «Видать, чином не вышли», - мелькнула обидная мысль. – «Повернуться бы и уйти». Но откуда-то сбоку вдруг слышит она голос Иона.
– Вот, Александр Павлович, моя сестрица, Васса Алексеевна. Прошу любить и жаловать.
Васена поворачивается и… Рядом с Ионом давешний незнакомец. Да незнакомец ли?
А тот берет ее руку… (Господи, какие же у него красивые пальцы! Длинные, тонкие, чуть утолщающиеся на косточках… Куда до них ее крестьянским, натруженным, обветренным рукам с принабрякшими жилами, с широкими запястьями…)
Поцелуй нежный и невесомый – как будто крыло бабочки.
– Рад познакомиться. Много слышал о вас от Иона Алексеевича. – Голос звучный, бархатный.
Как сквозь вату доносятся до нее слова брата:
– А это, Васена, Александр Павлович Ливин, медом промышляет, заимка у него в Самарском уезде. Вдовец, как я знаю, здесь по делам.
Красная от смущения, Васена поднимает глаза и вдруг с языка срывается:
– А где ж кольцо-то, у вас же на руке кольцо было?
Ион, пораженный таким фортелем сестры, вытаращив глаза, уставился на Васену, которую перед нахваливал гостю, как выдержанную, воспитанную женщину. В гостиной воцаряется напряженная тишина. Изумленный Александр Павлович на мгновение теряется. Но привычка к умению себя держать, берет верх:
– Вы правы, Васса Алексеевна, кольцо действительно было до вчерашнего дня. Но уж извините, я, видимо, его где-то обронил. Во всяком случае, со вчерашнего утра я его не видел. А…
Но Васена, недослушав и бормоча извинения, бросается в прихожую; лихорадочно роется в кармане и отыскав найденное колечко, возвращается. Мужчины еще не пришли в себя от изумления, а ропот возмущения женской половины гостей стихает при ее появлении.
- Это не Ваше?
«Читатель избавит меня от необходимости описывать развязку».