Глава Двадцать Вторая. ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
В самом конце 1994 года, в преддверии Новогодних и Рождественских каникул парламентская делегация во главе с Дмитрием Локтевым отбыла с неофициальным рабочим визитом в Тель-Авив. Событие, о котором пресса не писала, было не совсем обычным. Во-первых, между двумя странами ещё не были устранены противоречия юридического и политического характера. Хотя, разумеется, все эти противоречия носили скорее декларативно-позиционный характер и на уровне взаимоотношений между бизнесами, между общественными организациями и гражданами давным-давно не учитывались, они ещё как бы существовали. Во-вторых, характер поездки, сочетающей в себе деловую и развлекательную часть, был таков, что посвящать в её детали прессу не стоило. В делегацию Государственной Думы вошли представители нескольких фракций, даже не объединённые между собою по национальному признаку. В задачи делегатов входило установление контактов между некоторыми Думскими комиссиями и аналогичными комиссиями в Кнессете, с тем, чтобы в течение ближайшего времени начать работу по подготовке ряда межпарламентских и дипломатических соглашений. Назрело, как говорится, давно, ибо, как ещё пел незабвенный Высоцкий, «ведь там на четверть наш народ».
И действительно, по прибытии на место те, кто были на Священной Земле впервые, с удивлением обнаружили, что общение по-русски здесь в большинстве своём не встречает особых затруднений. Хотя многое и показалось депутатам экзотикой. В первую очередь, та крайняя, на взгляд парламентариев из России, степень религиозности, которая отличала большинство местных жителей, практически не предпринимающих ни одного шага, чтобы не согласовать его со своими духовными руководителями. Кроме того, довольно-таки странная для несколько одичавших в период «перестройки» и «начала реформ» россиян из «элиты» жёсткая упорядоченность и даже военизированность израильской жизни. Буквально каждая мелочь учитывалась, всё находилось под контролем, и на каждом углу торчал полицейский или военный человек, зачастую вооружённый автоматическим оружием. Особенно непривычно было видеть такое количество военных женского пола. И, наконец, удивило наших депутатов практически полное отсутствие нищих на улицах, этой, казалось бы, обязательной приметы развитого капитализма, к которой соотечественники привыкли так же быстро, как отвыкли здороваться на улице даже со знакомцами, подавшись в большие города.
Весело встретив Новый год в своей компании и с удивлением обнаружив, что в Израиле ни эта дата, ни Рождество – неважно, какое: католическое или православное, – особо широко не отмечаются, депутаты лишний раз убедились, что по своим традициям эта страна «совсем другая». Наутро 1 января, как и полагается, вся группа из России пребывала в состоянии «отходняка», что с пониманием было воспринято принимающей стороной: никто их не тревожил до 6 вечера 2 января. У ортодоксальных иудеев ведь тоже есть свои праздники, на которых они наедаются и напиваются так, что на следующий день что-либо делать им крайне тяжело. Например, весёлый праздник Пурим. О том, как его отмечают, вечером второго дня 1995 года Локтеву со товарищи живо и весело рассказывал один из навестивших его депутатов Кнессета, бойко общавшийся с ним по-русски. В эту поездку, разумеется, за свой счёт, Дмитрий Павлович взял с собой супругу. Было бы странно поехать в Израиль без еврейки жены. Много позже он узнает, что, оказывается, сама возможность проведения такой командировки на государственный счёт во многом состоялась благодаря усилиям Прицкеров, проведших много часов в телефонных разговорах с «толковыми людьми» в России и в Израиле и, в результате, подготовивших почву для визита. Но это будет потом. Пока же он наслаждался вояжем, первой для него зарубежной поездкой в качестве депутата.
Группу высоких гостей разместили в великолепных апартаментах отеля в самом центре города. У них была весьма насыщенная культурная программа. Хозяева сделали максимум для того, чтобы продемонстрировать гостям всё лучшее, чем располагают, и, что называется, подкупить их голоса на будущее. Причём делалось это без нажима, мягко, и к концу поездки каждый из 14 приехавших официальных лиц считал себя уже настоящим «другом Израиля» и готов был, в случае чего, замолвить словечко в Думе за своих друзей. Собственно, такая цель и была у организаторов, и они её вполне достигли.
Последние 3 дня поездки были сугубо свободными. Все запланированные переговоры и встречи состоялись, все культурные акции проведены. Оставалось только удовольствоваться необременительными прогулками по городу, с посещением тех увеселительных заведений, которые соответствовали бы статусу гостей, и торговых точек, коими по-восточному щедро был усыпан весь город. За время пребывания в Израиле Локтев с супругой посетили также Иерусалим, Хайфу и Гелат. Галочка, оказавшаяся великолепным знатоком местностей, которые они посещали, немногословно, но очень точно характеризовала каждую, и к концу поездки Дмитрий Павлович и сам понимал тонкую разницу между вечно молящимся Иерусалимом, вечно вкалывающей Хайфой, вечно танцующим Тель-Авивом и вечно митингующим Гелатом. Прежде, казавшаяся издалека маленькой и весьма однородной страна на деле оказалась очень пёстрой и интересной.
В предпоследний день Галочка пообещала мужу неожиданную встречу. Он не стал расспрашивать, что именно за сюрприз готовит ему любимая жёнушка, а просто ждал. После обеда, когда, несмотря на зиму, южное солнце довольно крепко припекало, и перемещаться на большие расстояния не очень-то хотелось, супруга решительно повела мужа пешком по широким проспектам центрального города на юг, в сторону Центрального парка. Дорогой они молчали. Он в очередной раз рассматривал вычурную модерновую архитектуру, к которой так и не успел привыкнуть, пока жил здесь, и время от времени бросал заинтересованные взгляды на молоденьких черноволосых красавиц, коими Тель-Авив изобиловал, не в пример другим израильским городам. Галя поощряла мужнины косые взгляды на женщин, частенько сама заводя беседы о женских прелестях с обсуждением деталей той или иной дамочки. Поначалу это его несколько смущало, но довольно скоро он привык, заметив, что регулярное похотливое обсуждение с женой соседнего пола мало-помалу раскрепощает в нём какие-то качества, без которых многое в той жизни, которую он вёл, давалось бы ему с трудом. Увлечённый своими праздными наблюдениями, он не отметил, как они сошли с оживлённой магистрали и оказались в одном тихом переулке, криво подымающемся на холм, упираясь в двухэтажное строение без окон. Локтев мельком обернулся в сторону постоянно сопровождавшего их на почтительном расстоянии охранника. Тот молча двигался следом, не отставая и не предпринимая усилий сократить расстояние. В его молчаливом присутствии была некоторая странность. Ни разу не оказавшись в ситуации реальной угрозы, Локтев не слишком понимал, в чём, собственно, роль этого молчуна двухметрового роста. А, имея за плечами опыт, всё же военный, иногда просто недоумевал, каким же образом этот телохранитель сможет защитить его в случае опасности, если постоянно следует сзади и на приличном расстоянии. Но задавать вопросы по этому поводу ни ему, ни кому-либо другому не хотел. А со временем просто привык к существованию этого человека, как привыкают к собственной тени. Положено – так положено!
Они подошли к предпоследнему в переулке дому, маленькому четырёхквартирному строению, какие уже не раз он видел в других израильких городах. Галочка решительно подошла к двери подъезда и нажала на кнопку звонка. Дмитрий Павлович хотел было спросить, не нарушают ли они протокол, нанося частный визит без согласования. Но не успел. Дверь отворилась, и на пороге показалась миловидная женщина чуть моложе его и, увидев на пороге Галочку, широко улыбнулась, сказав безо всякого акцента:
– Вот так сюрприз! Не ждали! Какими ветрами, Галя?
– Мы с мужем в деловой поездке. И вот выкроили время, чтобы навестить тебя. Мы можем войти?
Локтев недоумённо переводил взгляд с одной женщины на другую. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что в Израиле, как и во всех странах, за исключением его родной, не принято наносить визиты без предварительного звонка. Судя по всему, перед ним разыгрывают спектакль. Тогда зачем?
– Это твой муж? – перевела на Локтева широко раскрытые глаза миловидная хозяйка, и он прочитал в её взгляде неподдельный интерес и даже некоторое восхищение. Что ж, он действительно хорошо выглядит, ухожен, дорого одет, от него пахнет дорогим одеколоном. Так отчего же не вызвать восхищение у женщины!
– Дмитрий Локтев, – отрекомендовался он с лёгким поклоном и для придания ещё большей убедительности производимому им эффекту добавил: – депутат Государственной думы России.
– Как это романтично! – пропела женщина и протянула в ответ тонкую белую руку, – Фрида Суркис, троюродная сестра Галочки.
– Ах, вот оно, что, – пробормотал Локтев и мрачно улыбнулся жене: мол, между прочим, могла бы всё-таки и предупредить. Та же, не обращая внимания на мужа, защебетала:
– Нет, но, в конце концов, можно нам войти? Или мы так и будем разговаривать на пороге?
– Да-да, конечно, входите, – проговорила в ответ Фрида, приглашая жестом проследовать за собой. Они вошли в дом, оставив охранника перед входом, и, пока шли узким коммунальным коридором в квартиру Фриды, Локтев с интересом разглядывал родственницу сзади, отмечая великолепные пропорции её точёной фигуры. Фрида словно видела спиною его взгляд и, пока шла впереди, умело поворачивалась к нему то одним то другим боком, как будто провоцируя.
Галочка продолжала что-то говорить без умолку, при этом сама весело подмигивала мужу: гляди, мол, какова! нравится? Он согласливо кивал головой: разве может такая не понравиться!
Едва они пересекли порог квартиры Фриды, до Локтева стало доходить, что у его жены и этой симпатичной женщины наверняка были не только родственные отношения.
Довольно скоро истинные цели организованного Галочкой визита стали вполне очевидны. Супруга, никогда не скрывавшая от мужа своих более чем неординарных сексуальных пристрастий, привела его к своей дальней родственнице, бывшей, кроме того, её старинной любовницей, для того, чтобы заняться сексом втроём. Ничего подобного до сих пор не испытывавший Дмитрий Локтев поначалу был чрезвычайно скован и даже подавлен. В конце концов, если что-то такое благоверная задумала, могла бы хоть как-то предупредить его! Впрочем, искушенные во всех смыслах молодые красавицы довольно быстро разрушили остатки его скованности, и если чем он и был озабочен, то только тем, как бы не лишиться сил раньше времени.
Проведя несколько часов в увлекательнейших импровизациях на темы из Камасутры, прерываемых периодическими угощениями из блюд восточной кухни, трое молодых людей к концу «сеанса», заказанного для супруга и, разумеется, для себя тоже неутомимой Галей Прицкер, всё-таки изрядно устали, что, впрочем, и неудивительно, если учесть возраст и нагрузки, коим они подвергли свои тела. Довольные проведённым временем, они расставались как старые друзья и на прощанье пообещали друг другу обязательно встретиться как-нибудь ещё раз для того же самого.
Когда супруги выходили на освещённую уличными фонарями вечернюю улицу, обнаружив охранника у входа почти в той же позе, что и оставили, Дмитрий Павлович поймал на его обычно ничего не выражающем лице странную двусмысленную улыбку. Он вгляделся в лицо своего телохранителя ещё раз и пристальней. Нет, вероятно, показалось. Лицо, как обычно, было бесстрастно.
Весь последний день был посвящён подготовке к отъезду. Депутаты проверяли комплектность подписанных документов, полученных ценных подарков, собирали и укладывали сделанные покупки, фотографировались на память с новыми знакомыми. Галочка с утра упорхнула, как она сказала, к своим старинным знакомым, которых несколько месяцев не видела с тех пор, как они переехали «на Землю Обетованную». Локтев, механически занимаясь сборами, был несколько рассеян. Проведённый вчера вечер-оргия оставил в его душе неизгладимый след. Будто что-то одновременно постыдное и фантастически притягательное завладело его умом. То и дело вспоминались кадры из югославского кинофильма «Красота порока», в котором аналогичное приключение молодой женщины, приехавшей на заработки из глухой патриархальной деревни в один из центров эротического туризма на берегу Адриатики, заканчивается её ритуальной гибелью. Дмитрий никак не мог взять в толк, почему, дожив без малого до сорока лет, не имел до сих пор ни малейшего понятия о такой стороне жизни, как интимная сфера во всех её проявлениях. Увлечённый сугубо мужскими играми во власть, в карьеру, в общественно-полезные деяния, он мог прожить столько времени параллельно, ни разу не обратив внимания на то, как, на самом деле, это восхитительно и просто. Получается, что его очаровательная умница жена стала его «половым просветителем», будучи намного младше и явно интеллектуально беднее. Нет, у него не было по этому поводу комплексов, но недоумения в собственный адрес – хоть отбавляй.
Когда уже садились в самолёт, супруга вручила мужу маленький конвертик, с улыбкой предложив раскрыть его в самолёте. Он, заинтригованный, послушно дождался взлёта, и вскрыл конверт на высоте 11 тысяч метров. Содержимое повергло его в шок. На двух десятках великолепно отснятых и отпечатанных кадров был в деталях запечатлён давешний «сеанс втроём». Фотографирование велось с трёх точек, судя по всему, скрытой камерой, но снимки получились отменного качества: хоть сейчас посылай в глянцевый журнал. На нескольких из них вполне отчётливо видно было его лицо. Так что попадись эти фотки какому-нибудь журналисту, дни его в большой политике были бы сочтены. Он повернул голову к сидящей у иллюминатора и любующейся облаками Гале и сдавленным голосом спросил:
– Зачем ты это сделала?
– Милый! – не отрываясь от вида воздушных пространств, отвечала супруга, – Ну не будь таким букой! Разве тебе было так плохо, что ты не хотел бы иногда полюбоваться фотографиями, которые бы напоминали тебе о нескольких замечательных часах?
– Ты что же, не понимаешь, что это бомба?
– Дорогой мой, – тем же беспечным тоном пропела Галочка, – Фрида моя родственница. Она не станет делать плохо тебе, если ты будешь меня слушаться.
– Что это значит? – почти вскричал Дима, но, к счастью, этого никто из пассажиров не заметил. Галочка сделала круглые глаза, уставясь прямо на него, взяла его за подбородок и, смешно вытягивая губки, проговорила:
– У нашей семьи в этой стране слишком много своих интересов, чтобы мы могли позволить тебе предпринимать какие-нибудь необдуманные шаги. В аэропорту папа тебя встретит и всё расскажет.
Локтев отвернулся и молчал всю оставшуюся дорогу, время от времени сглатывая подкатывающий к горлу ком. Конверт с фотографиями он засунул во внутренний карман и чувствовал, как тот словно обжигает его грудь. Тем не менее, к нему он не притрагивался.
Во Внуково среди прочих встречающих действительно оказался Леонтий Израилевич. С большим пышным букетом белых хризантем он казался не могущественным бизнесменом, а пылким влюблённым, встречающим предмет своей страсти, когда расцеловывал дочь и сжимал в объятиях зятя. Они отделились от остальной группы прилетевших депутатов, Прицкер провёл чету Локтевых к стоящему на парковке своему автомобилю, и Дмитрий Павлович с тоской отметил, что «Джип» тестя смотрится, пожалуй, солиднее его «Волги». Они разместились в салоне, и, пока шло время до получения багажа, Леонтий Израилевич быстро и вполне внятно обрисовал своему зятю, на что надо теперь обратить внимание, интересы каких компаний пролоббировать, какие сделки притормозить, аккуратно направив по их следу таможню, налоговые проверки и журналистов. На робкое замечание Дмитрия Локтева, что он всего лишь депутат и не может дать стопроцентную гарантию выполнения всех предписаний, даже если задействует весь ресурс своей фракции и все связи в Таможенном комитете. Леонтий Израилевич загадочно улыбнулся и сказал, что стопроцентной гарантии от Локтева и не требуется, а требуется лишь последовательно держать курс. Со временем это начнёт работать само по себе, и успех выдвигаемых депутатом Локтевым законодательных инициатив будет практически обеспечен.
Потом подошло время забрать багаж, и Локтев покинул машину тестя, оставив того наедине с дочерью. Тотчас следом за ним направился охранник. Дмитрий резко остановился, пройдя шагов 20, и знаком подозвал своего телохранителя и водителя.
– Саша, – произнёс он, – похоже, меня отвезёт Прицкер. Так что сопровождай нас на «Волге», а когда мы доедем, будь свободен.
Тот кивнул и сделал некое движение рукой, которое можно было расценить как желание что-то ещё сказать. Локтев вопросительно глянул на своего телохранителя, и он, кашлянув, спросил:
– Дмитрий Палыч, у Вас всё в порядке?
– Что ты имеешь в виду? – понизив голос, переспросил депутат, хотя по глазам собеседника понял, что переспрашивать не надо. Они научились без слов понимать друг друга. Вышколенный в школе телохранителей двухметровый спортсмен, за плечами которого, так же, как и у его «шефа», служба в Афганистане, обладал всеми необходимыми талантами для своего ремесла. И среди них немаловажную роль играла способность быстро улавливать малейшие перемены в состоянии духа охраняемого им лица. А, попав на службу к Локтеву, он многократно усилил эту свою способность, ибо оба они были, в общем-то, из одного теста.
– Я зафиксировал всех, кто позавчера крутился у особнячка, который Вы с женой навестили в Тель-Авиве.
– Спасибо, Саша. Постарайся сохранить в тайне эту информацию. Со временем, если она потребуется, я к тебе обращусь. А пока не бери в голову. Понял?
Саша кивнул, и они направились к зданию аэропорта – Локтев впереди, охранник в шаге сзади. А Галочка тем временем оживлённо беседовала с отцом. Леонтий Израилевич не касался деликатной темы, но, по всему судя, и так всё знал в деталях. Они, в основном, обсуждали поведение других членов делегации. Оказалось, Галина Леонтьевна Прицкер-Локтева была чертовски наблюдательна – прямо идеальный агент. Он сумела за короткий срок поездки, в которой далеко не всё время провела в обществе остальных её участников, в деталях выяснить, кто чем занимался, интересовался, с кем вступал или не вступал в контакт. Даже некоторые адреса оказались у неё аккуратно записанными на листочек – против фамилии депутата конкретный адрес и дата визита. Дочь протянула отцу листок и с выражением самодовольного превосходства глянула на родителя. Тот удовлетворённо засопел и, приобняв свою доченьку, поцеловал её в ухо, примолвив шёпотом:
– Будь осторожна, дочка, пожалуйста.
– Да, папа, я всегда предельно внимательна.
– Кстати, пока наш славный бычок не возвратился, скажи мне, а плёночка у кого – у Фриды или у тебя?
– Обижаешь, папа! – кокетливо протянула Галя и достала из корсета аккуратный цилиндрик.
– Молодец, молодец! – похвалил отец и протянул руку за плёнкой, но дочь отдёрнула руку и заявила:
– Нет, папа, не проси. Это пока будет у меня. Я хочу сделать ещё несколько распечаток.
– Я не спрашиваю, зачем, дочка, но напоминаю: будь осторожна.
Через пару минут появился Локтев с чемоданом и дорожной сумкой. Леонтий Израилевич открыл зятю багажник и помог уложить вещи. Потом весело похлопал по плечу и радостно воскликнул:
– Ну, что, поехали отмечать приезд?
– Поехали, – грустно выдохнул Локтев и бросил украдкой взгляд в сторону своей служебной чёрной «Волги», возле которой вполоборота к «шефу» и членам его семейства стоял Саша, уверенно делая вид, что поправляет дворники на лобовом стекле. Прицкер перехватил взгляд зятя и обронил:
– Отпустил бы своего секюрити!
– Не положено, – сухо ответил Дмитрий и сел в кресло.
Они ехали не спеша. Леонтий Израилевич вёл машину демонстративно предупредительно по отношению к сопровождавшему их охраннику. То и дело поглядывая в зеркало, он загадочно усмехался, не произнося ни слова. Галочка дремала на плече у благоверного. А Локтев хмуро смотрел в окно, покусывая губу. Когда подъехали к особняку Прицкеров на Рублёвке, хозяин коротко просигналил, ворота медленно поползли в сторону, открывая проезд, и во двор въехала только одна машина. Телохранитель, имея инструкцию не проникать на территорию дома членов семьи своего «шефа» без специальной на то команды, остался снаружи. Он дождался, когда ворота закроются, вышел из «Волги», сделал несколько шагов вдоль глухого забора и принял решение последовать указанию Локтева. Через минуту он уже мчался обратно в Москву в твёрдом намерении прежде, чем поставит машину в гараж и пойдёт домой отдыхать, доложит начальнику подразделения службы безопасности о том, что депутат Локтев ночует не дома, а у своего тестя.
Но сделать этого ему не дали. Едва он покинул гараж и вышел на улицу, к нему подошли трое мужчин в штатском. Один из них решительно встал напротив Саши и, предъявив удостоверение сотрудника ФСБ, предложил пройти с ними. Привычный к самым разным ситуациям и знающий, что в любой момент может оказаться в подобной, телохранитель безропотно подчинился. Они проследовали несколько десятков метров глухим переулком, быстро шагая нога в ногу, несмотря на вызывающую разницу в росте, – двое впереди, двое сзади. Попутно Саша отмечал, что его конвоиры избрали несколько странное направление. Если он правильно понял, они двигаются в сторону Старого Арбата, где, насколько он знал, спецточек КГБ-ФСБ не существовало, зато превеликое множество торговых и коммерческих точек, за каждой из которых стоит вполне конкретная «братва». «Неужели кто-то из братков, по-дружбе, уступил в аренду какую-то из своих хат? – подумал телохранитель, когда они подошли к двери одного из невысоких отдельных строений, не дойдя метров сто до Арбата».
Они вошли внутрь. Двери бесшумно закрылись за их спинами, и тут же в глаза ударил яркий свет прожекторов, освещающих более чем скромное убранство интерьера. Очевидно, это не хата братвы, а всё же спецточка. Сразу за входной дверью начиналась прямоугольная зала примерно в 40 квадратных метров, посреди которой стоял простой письменный стол, напротив три стула, а в углу, возле массивного сейфа банковского типа, чёрное кожаное кресло. По четырём углам помещения под потолком размещались прожектора, заливающие залу ровным ярким светом. Скорей всего, они включались автоматически с закрыванием входной двери. Но особенностей её строения, характера замка, наличия сигнализации и прочего Саша разглядеть не успел. Его слегка подтолкнули к столу в центре, и он послушно уселся напротив двух из трёх сопровождавших его лиц, ожидая вопросов и предложений.
– Александр Юрьевич, – обратился к нему один, судя по всему, старший, – Мы не хотели бы отнимать у Вас излишнего времени. Поэтому предлагаем сразу подписать добровольное соглашение о сотрудничестве. Подпишите – и сразу свободны.
– А между кем и кем? Вроде бы как я и так на Вашей службе. Или охрана депутатского корпуса перешла в ведение коммерческих фирм? – слегка поддел собеседника, в прочем, вполне в рамках приличий, охранник Локтева.
– Мы – 13 Управление ФСБ. Наши функции несколько отличаются от тех, какими привыкли заниматься Вы.
– Хорошо. Но прежде, чем подписывать такой документ, я должен знать, чего от меня потребуют... Ваши люди. А, кроме того, кто конкретно будет моим... ну, как бы это сказать...
– Насколько нам известно, в Израиле у Вашего патрона было несколько несанкционированных встреч. Начиная с сегодняшнего дня мы бы хотели располагать исчерпывающей информацией о том, с кем он встречается, особенно, за рубежом. Он ведь, кажется, доверяет Вам?
– Ага! Понятно. То есть роль обыкновенного стукача. А если я не соглашусь?
– Вы отсюда не выйдете, – коротко ответил молчавший до этого третий сопровождавший, занявший с начала разговора место в кресле у сейфа. Телохранитель развернулся в его сторону, и с его уст сорвалось:
– Значит, всё-таки, аренда у братвы...
– О чём Вы, Александр Юрьевич? – поинтересовался «главный».
– Методы те же. Ладно. Валяйте. Я ведь могу и врать.
– Не можете, – поднялся с кресла «третий» и протянул Александру пачку фотографий, – Это Вам знакомо?
На телохранителя глядели с фотокарточек лица его «шефа», его жены и дамочки, к которой они отправились в предпоследний день пребывания в Израиле. Троица предавалась далёким от парламентского этикета удовольствиям телесной жизни. Фотографии, выполненные явно скрытой камерой и, вероятно, с большого расстояния и при помощи телеобъектива, были весьма далеки от идеала, но вполне отчетливо передавали события в скромном четырёхквартирном домике в Тель-Авиве. Александр Юрьевич смутно предполагал, что-то в подобном духе, но столь впечатляющий компромат на «патрона» даже у него вызвал неподдельное изумление. Несмотря на всю свою выучку скрыть его он не смог. А «особист» с удовлетворением спрятал фото-графии в карман и заметил:
– Как видите, Александр Юрьич, мы и без Вас многое знаем.
– Тем более, не понимаю, на что я Вам. – Всё предельно просто! – воскликнул вновь взявший инициативу разговора «первый» у стола напротив телохранителя, – Для того, чтобы информация была предельно надёжной, её источников должно быть как можно больше. Вам предлагается исключительно добровольно стать одним из них.
– Я так полагаю, моему непосредственному «шефу» моё сотрудничество с Вами может изрядно повредить.
– Больше, чем он сам вредит себе своими выходками, ему повредить едва ли возможно, – улыбнулся «первый», – Ну так как?
– Давайте Ваши бумаги, – со вздохом проговорил двухметровый мужчина, чувствуя в эту минуту, будто его рост уполовинился. Подписывая приготовленные для него листки, даже не особо знакомясь с их содержанием, он обдумывал, сможет ли как-нибудь вывернуться из создавшегося положения. Зная некоторые тонкости ФСБ-шной кухни, он понимал, что, даже уволившись с работы назавтра, не сможет разорвать навязанных ему взаимоотношений с конторой. Отодвигая от себя «первому» подписанные бумаги, он, не глядя никому в глаза, спросил:
– А что это за 13 Отдел... или Управление, как вас там?
– Особый отдел, занимающийся исследованиями нестандартных методов управления людьми, психотроникой и тому подобное, – спокойно ответил «первый», укладывая листки в прозрачную папочку-файл.
– И Вы можете мне назвать фамилию человека, которому я буду непосредственно...? – Телохранитель не успел договорить, как одна из боковых стен залы поехала в сторону, открывая спрятанное за нею пространство довольно длинного коридора, по которому навстречу двигался пожилой мужчина в простом сером костюме в сопровождении совсем молоденькой девчушки в милицейской форме, должно быть, ещё курсанта училища. Они вошли в залу, и все трое задерживавших Александра поднялись со своих мест. Только он продолжал невозмутимо сидеть на стуле, демонстративно заложив нога на ногу, и внимательно разглядывал лицо вошедшего. Если бы охранник Локтева встал, ему пришлось бы смотреть на этого человека сверху вниз, так что его отказ от формального приветствия человека старшего по возрасту и, судя по всему, по званию можно было расценивать даже как своеобразное проявление такта. Мужчина кивком головы ответил троим поднявшимся и уселся на место «первого», напротив сидящего. Он смерил Александра взглядом, полным холодного презрения, и проговорил:
– Меня зовут Валентин Давыдович Целебровский. Наши давно наблюдают за вашим Локтевым и пришли к выводу, что его деятельность в качестве депутата Государственной Думы, партийного лидера и перспективного политика нуждается в нашей опёке. Вам только что довелось увидеть доказательства. Так что надеюсь, мы будем сотрудничать. Кроме того... – Целебровский слегка повернул голову в сторону девчушки, та сделала полшага вперёд, оказавшись прямо напротив Александра, – Кроме того, мы решили сделать так, чтобы сотрудничество с нами было для Вас максимально необременительно и где-то даже приятно. Знакомьтесь: Ваша невеста. Её зовут Валентина. Работать будете в непосредственном контакте с ней.
– Я вообще-то не собираюсь жениться в течение ближайших лет.
– Придётся, – тоном, не терпящим возражений отрезал Валентин Давыдович, а девчушка в милицейской форме расплылась в ослепительной улыбке и пропела грудным тёплым голосом, неожиданным в её субтильной фигурке:
– Разве такой великолепный сильный мужчина откажет такой нежной, хрупкой девушке?
– Валентина делает Вам официальное предложение руки и сердца, – улыбаясь одними краями губ, ехидно заключил Целебровский и, резко сменив тон, скомандовал девушке: – Выполняйте, лейтенант! И глядишь, через месяц будете капитаном.
После этих нелепых слов он поднялся и, не попрощавшись, направился туда, откуда появился, а следом пошли трое приведших бедолагу-охранника сюда. Стена помещения задвинулась обратно, перекрыв вход в коридор, и он остался наедине с Валентиной. Девушка придвинула стул поближе к Александру, расстегнула две верхних пуговицы кителя и ласково шепнула, наклоняясь к самому уху, отчего он почувствовал, как по спине побежали странные мурашки:
– Докладывать будешь мне, дорогой. И каждый твой доклад будет вознаграждён сторицей. Всё понятно?
– Сейчас я хотел бы домой, – преодолевая наваждение, скрипнул Саша, отстраняясь от Валентины.
– Я отвезу тебя. Ты не возражаешь? Ведь казённая машина в гараже, а ехать на общественном транспорте уже поздновато...
...Так началась новая служба верного «Санчо Панса» Дмитрия Локтева, которого он привлёк в ряды своей службы безопасности ещё из Фонда и с которым его связывали многие годы почти приятельских отношений. В своё время именно по совету Председателя Фонда молодой тренер юношеского кружка по военно-спортивному многоборью пошёл на курсы телохранителей и вступил в ряды вооружённых охранников важных персон, получив вместе с первой звёздочкой на погоны, вполне приличную квартиру и великолепную зарплату. В первый год службы он охранял некоего дельца по договору между фирмой последнего и своим охранным подразделением. Служба была неприятной, но, как выяснилось, достаточно безопасной, потому что делец имел такие степени защиты от шальных посягательств, что никому из самых «отмороженных» братков многочисленных банд родного города не прошло бы в голову приблизиться к нему с какими-то претензиями. Когда срок договора исгёк, что таинственным образом совпало с августовским путчем 1991 года, этот делец благополучно пересел из кресла руководителя фирмы в кресло руководителя районного центра, и Саша получил новое назначение к старому «шефу». Он проохранял его ещё год с небольшим, после чего чиновника перевели на повышение в Москву, а его телохранителя отозвали на переподготовку. Переподготовка едва началась, как была прервана – началось противостояние Кремля и Дома Советов, и почти весь штат курсов переподготовки телохранителей был брошен на московские улицы с заданием пресекать несанкционированные скопления людей и беспорядки. В трагические октябрьские дни «второго путча» Александр Юрьевич получил вторую звезду на погоны. Произошло это как будто случайно и ни за что – Саше так и не довелось проявить себя ни у Останкино, ни у Белого Дома, ни в каком другом месте, поскольку ему досталось для патрулирования совершенно тихое место в Измайлово, где если и возникали беспорядки, то только между вечно делящими торговое влияние азербайджанцами и чеченцами. За неделю патрулирования вверенной его контролю территории лишь однажды он пресёк одну из типичных для этого места драк возле рынка. А сразу после того, как Белый Дом пал, и Москва начала зализывать раны от вооружённого противостояния, снова рядом с ним оказался Локтев, теперь уже в качестве лидера новенькой партии, которую усердно раскручивали с неизвестными целями. У отлично зарекомендовавшего себя водителя-охранника было задание сопровождать Локтева в поездках в другие регионы. Таких было немного, но, к немалому удивлению, почти в каждой из них обязательным объектом посещений были тюрьмы, колонии и следственные изоляторы. Поначалу эти места казались телохранителю особенно опасными, и он полагал, что именно из-за необходимости «шефа» бывать в таких непростых местах, его и отрядили охранять его. Когда же Локтев во главе своей партии прошёл в новый законодательный орган, водитель-охранник был переведён охранять своего товарища-депутата. И за все годы ни разу между ними не возникало недомолвок или недоверия. Стараясь не вдаваться в тонкости политических баталий, да и попросту ничего в них не понимая, Саша был озабочен только тем, чтобы у его «шефа» не было проблем с безопасностью на улицах и официальных мероприятиях, а также, чтобы он не опаздывал никуда.
И вот теперь – такая «подстава»! Как ни крути, а роль «стукача», как бы её ни называли, во все времена была презренна. А Дмитрий Палыч тоже хорош! Вляпался в историю с бабами, и теперь вокруг него чекисты сети плетут. Ха! А разве он не вляпался точно так же? Ведь ему тоже бабу подсунули! Похоже, у них всегда такие методы: чтоб отказаться – никак.
Пока «невеста-курсант» Валентина везла «стукача-телохранителя» на невзрачных тёмно-синих «Жигулях» домой, Леонтий Израилевич Прицкер уговаривал своего «зятя-депутата» не горячиться по поводу «шалостей» дочери, напоминая о том, что некогда между молодожёнами было достигнуто «вполне цивилизованное соглашение о свободе сексуальных отношений, принятой в большинстве цивилизованных стран». Локтев, изрядно принявший на грудь и продолжающий потягивать из бокала, куда Леонтий Израилевич заботливо подливал великолепный французский портвейн, жаловался отцу на дочь всё более невнятно, всё менее убедительно, а Прицкер нашёптывал ему то одни, то другие слова, наверняка зная, что в осоловевший мозг они проникнут крепко и засядут там надолго. Среди прочего, он говорил о необходимости поддерживать на законодательном уровне контракты между якутскими добытчиками алмазов и израильской перерабатывающей компанией, о грядущей смене правительства и о той роли, которую в этой процедуре обязана занять партия Локтева. Дмитрий Павлович кивал головой, то и дело переводя разговор на предательски втравившую его в неприглядную историю Галочку. Леонтий Израилевич утешительно похлопывал зятя по плечу, приговаривая:
– Пикантные истории происходят со всеми политиками, и никого это уже давно не удивляет. Во всём мире существует давным-давно освоенный бизнес. Одни ловят знаменитостей на «малинке», другие торгуют весёленькой информацией, третьи пытаются приручить попавшегося через шантаж. Ничто не ново, ничто не ново, Дима! Надо учиться извлекать выгоду и удовольствие из каждой житейской ситуации, дорогой мой. Взять хоть меня! Я никогда не оказываюсь в проигрыше, потому что прекрасно знаю, чего хочу для себя. Заметьте, дорогой мой Дмитрий Павлович, именно для себя! Не для кого-нибудь, кого принято называть близкими. Не для мнимых товарищей и союзников. Не для пресловутой пользы какого-то там дела. Только для себя, любимого! И если это человеку удаётся, то и тем, кто рядом с ним, перепадает кусочек пользы. А значит, он не зря живёт на земле. В одной старинной еврейской притче говорится о том, что сначала человек должен сделать счастливым себя. Когда он с этим справился, он может позволить себе начать помогать своим родителям и детям. Только после этого можно протянуть руку помощи соседям и не самым близким родственникам. И уж если с этим справился, можно начать заниматься помощью остальному человечеству. У нас же как? Увы, мой дорогой депутат! Как часто люди всё путают и поступают с точностью до наоборот. Первым делом бегут устраивать мировые дела. Потом спохватятся и принимаются за тех, кто живёт поближе. Остаток сил, если получается, отдают родителям или детям. А уж на самого близкого человека – на себя ни капельки не остаётся. Оттого и живём так. Подумайте, подумайте, дорогой мой...
Так приговаривая, а точнее, уговаривая своего зятя, Прицкер мало-помалу располагал его к спокойному приятию всего того, что с ним происходит, настраивая на укрепление изначально присущего Локтеву прагматического цинизма. Не в первый раз падали на душу Дмитрия Павловича ядовитые семена его приправленных ссылками на авторитеты и книжные мудрости сентенции. Не в первый раз Дима частично усваивал их. Но с каждым разом эти семена укреплялись, разрастаясь в душе его могучим чертополохом переплетающихся побегов, из коих произрастали потом плоды тех или иных действий, каждое из которых становилось очередной ступенькой в бесконечной игре на выживание. Давным-давно позабыл Локтев, что такое дружба, каково «на вкус» афганское братство. Почти стёрлись из его памяти зыбкие островки воспоминаний о некогда по-своему счастливой поре начального становления его в том статусе, в каком пребывал он теперь. Дни первых афганских слётов, комсомольских «инициатив», курса молодого коммуниста, создания Фонда и учреждённых под его сенью первых кооперативов. Если на протяжении первых месяцев своей «законодательной деятельности» он ещё оказывал какое-никакое внимание старинным товарищам, то и дело рассматривая их жалобы, обращения, ходатайства, отвечая на звонки, принимая лично, то к концу первого депутатского года, он полностью отгородился даже от них. Иные его многочисленные избиратели, на чьих еле различимых в общем хоре голосах въехал он в окровавленный Белый Дом, вообще для него как бы не существовали. Всех заслонили люди, непосредственно оказывающие влияние на политика – Владислав Янович Беллерман, имеющий беспрепятственный доступ к нему практически в любое время, Леонтий Израилевич Прицкер, на правах свёкра и могущественного финансового покровителя всегда находящийся с ним на связи, и двое из прежних друзей-соратников – прошедший вместе с ним сквозь горнило предвыборной гонки, а потому ставший точно таким же, как он, Саид Калыкович Баширов и верный телохранитель и водитель Александр Юрьевич Иванишин, умеющий профессионально быть незаметным, даже для своего «шефа», а стало быть, тоже как бы и не существующий. Эти очень разные люди стали для Дмитрия Павловича Локтева собирательным портретом народа, которому он якобы служил на своём месте. Он с каждый днём всё более утрачивал представление о действительной жизни за пределами стен его кабинетов, государственных дач, офисов, подаренной ему тестем дачи, за окнами казённого автомобиля. Её картина словно растворялась в кислоте, при помощи которой невидимый некто рисовал ему совершенно иную картинку. Приключившийся с ним в израильской поездке инцидент не столько напомнил ему что-то из забытой реальной жизни, сколько усугубил иллюзии. Его не столько интересовала распущенность жены, о которой Галочка сама же говорила ему в самом начале их знакомства, против чего, кажется, тогда он и не особо возражал, сколько возможные риски для его карьеры. И причинённое этим беспокойство практически не носило оттенка оскорблённого мужского самолюбия или задетого нравственного чувства. И вообще представления о добре и зле за последние 3 года его социально-политической активности сместились в область пользы и вреда. Оттого-то напрочь лишённые какой бы то ни было нравственной основы суждения Прицкера всякий раз ложились на благодатную почву. Вот и сейчас, убаюкиваемый увещеваниями тестя, полусонный Локтев подсознательно склонялся уже не только к тому, чтобы не думать о происшествии, в которое был вовлечён по собственному же попустительству, но и к тому, чтобы рассматривать его как яркий и необходимый атрибут политической жизни.
Когда споенный дорогим портвейном зять заснул, Леонтий Израилевич оставил его в уютном кресле, заботливо прикрыв пледом, а сам направился в свой кабинет, где напротив камина возвышался добротный антикварный письменный стол, заваленный грудой бумаг. Ему ещё предстояло уладить несколько дел, отзвониться нескольким важным персонам в разных концах земли и составить тексты для купленных им журналистов, которые будут отредактированы ими и за их подписями разлетятся по стране через пару дней в передовицах доброй полусотни газет. Нынче Прицкер затевал новую громкую авантюру по переброске большой партии денег, вырученных от демпинговой реализации очередного оборонного заводика, доставшегося ему со товарищи в обмен на выпущенные в обращение в стране приватизационные чеки, обманом задарма собранные у нескольких тысяч наивных соотечественников. Чтобы придать этому делу черты законности, требовалось раздуть газетную волну, позором клеймящую несчастного директора этого заводика, руководившего им с брежневских времён и якобы развалившего производство. На деле завод просто лишили заказов, бросили на произвол судьбы под лозунгом «конверсии». Директор барахтался, как мог, но на 4-й год этакой «самостоятельности» вынужден был объявить предприятие банкротом и отдаться в хищные лапы аферистов из Чекового Фонда, который возглавлял Прицкер. А дальше – дело техники, как говорится. Но вот, чтобы ненароком какой-нибудь особо ретивый нос не сунулся в эту афёру, нужно было запустить в прессе «дымовую завесу», то есть, перевести стрелки на этого самого директора, а, пока газеты будут раздувать скандал, спокойненько перевести деньги на один из зарубежных счетов. Логика казнокрадов любого ранга во все времена одинакова. Для Прицкера дело было столь же привычное, как ковыряние в носу. Таких он провернул уже с десяток, и в некоторых из них ему активно помогал его «дорогой зятёк», организуя депутатские запросы и проверки, подготавливая проекты требуемых решений и направляя своих помощников в регионы для «общения с трудящимися массами», при помощи митингов и забастовок понуждающими директоров быть уступчивее в вопросах продажи, конверсии и тому подобное. Словом, дело у Прицкера было поставлено на поток, и каждый раз, завершая очередную сделку, результатом которой было пополнение его личной казны в Швейцарии и Израиле, он мысленно возносил благодарность «гениальному Чубайсу, придумавшему столь изящный механизм обогащения избранных, кому посчастливилось вовремя раскусить условия предлагаемой игры».
В это самое время Галочка Прицкер, которой давно бы уже полагалось почивать, занималась менее полезным для здоровья, зато очень увлекательным делом. Она подсчитывала барыши. Участвуя в сделках своего родителя в различных качествах, иногда придумывая для себя такие головокружительные роли, до которых ни один сценарист детективных фильмов не додумается, она за спиной мужа вела личную бухгалтерию. Он и не подозревал, что его супружница обладает капиталом, сопоставимым со всею партийной казной его НДПР. Два раза в месяц она отсматривала присылаемые ей выписки со счетов, сводя баланс и торжествуя очередную победу. Всегда этому занятию уделялись часы позднего вечера, когда муж спит. Папочка приветствовал тщательность, с какой дочка подходила к контролю над своими капиталами, и не мешал ей скрупулёзно высчитывать проценты, проверяя банкиров и себя. По-видимому, личный капитал у жены депутата Государственной Думы был ещё большей страстью, чем сексуальные утехи на стороне. Нынче Галина Леонтьевна была в особо приподнятом настроении. Ещё бы! За минувшие две недели сальдо на её счету подросло сразу аж на 257 тысяч долларов. Причиной тому была блистательно проведённая Госпожой Прицкер-Локтевой в Израиле трансфертная операция, имеющая касательство к регулярно похищаемым из бюджета страны средствам, выделяемым на войну в Чечне. Собственно, официально никакой войны как бы не было, а был «мятежный генерал Дудаев», были «горячие горцы» с предгорий Кавказа, были многочисленные этнически спаянные бандитские формирования по всей стране, занятые переброской наркотиков, похищением людей и последующей торговлей ими, грабежом торговых караванов, везущих грузы в Москву и Питер, изготовлением фальшивых купюр... Да мало ли, чем ещё могут заниматься простые уголовники! Важно то, что, в итоге их рискованной деятельности, пышным цветом расцветшей после разгрома Дома Советов в 1993, главные барыши методично стекаются в несколько избранных оттопыренных карманов, один из которых был скромненький карманчик обаятельной Галочки Локтевой-Прицкер. Только и всего! Вот оно, подлинное еврейское счастье!
Итак! Локтев спал пьяным сном. Прицкер налаживал новую сделку. Галочка считала прибыли. Саша Иванишин знакомился с навязанной ему невестой. Компрометирующие фотографии дожидались своей участи в нескольких руках. Ельцин в очередной раз посетил Центральную Клиническую больницу. Целебровский под вывеской Нового Телевизионного Центра Атырау проводил опыты по дистанционному управлению людьми посредством электромагнитных волновых воздействий, регулярно принимая у себя высоких гостей из Москвы, Алма-Аты и Арабских Эмиратов. Беллерман совершенствовал методики индивидуального зомбирования под вывеской «Дурки». Находящийся под его бдительным присмотром пожилой француз мучался постоянной головной болью, вынашивая сумасбродные планы громкой огласки «раскрытого им всемирного заговора». В маленьком городке на юге Армении немногочисленные дальние родственники поминали «скоропостижно почившего» земляка Александра Тацитовича Каботяна. Блистательный дирижёр Игорь Румянцев колесил по Европе с очередной концертной программой, восславляющей «демократические ценности современной России». Гвоздём программы была специально написанная увертюра Никольского о «героических жертвах путчистов, трагически погибших, защищая демократию в августе 1991 года». Признанный мэтр отечественной критики Моисей Аронович Зильберт ежедневно публиковал то в одной, то в другой газете проникновенные панегирики и в адрес дирижёра, и в адрес композитора, и по поводу избранной ими темы. Его младший брат Исаак сходил с трапа самолёта Москва – Тель-Авив, предвкушая встречу с очаровательной Фридой и сожалея о необходимости участия в международном конгрессе «правозащитников», официальной цели поездки. В их ряды он вступил, едва на это посыпались зарубежные гранты, размер которых превышал зарплату школьного учителя, постоянно задерживаемую властями. Партийный идеолог и депутат Саид Баширов, устав от многочасовой дискуссии в одном из Думских Комитетов, потягивал пиво в своём гостиничном номере перед телевизором, с экрана которого лилась матерщина вперемежку с перестрелками и порнографическими эпизодами – очередной продукт нового российского кино. Осуждённые защитники Белого Дома 1993 года, отбыв небольшой срок, были по амнистии выпущены на свободу, ни для кого из «сильных нового мира сего» уже не представляя опасности. Сотрудники секретных служб упражнялись в изобретении всё более изощрённых методов слежки за людьми. Военные действия в Чечне кое-как продолжались. Голодающие люди в разных концах страны по-прежнему не получали зарплату. Прозрачные границы «новой России» на месте бывших формальных столбиков-разделителей территории с бывшими «братскими республиками» беспрепятственно пропускали наркотики, «живой товар», фальшивые деньги, оружие и инфекционные болезни. Сотни тысяч беспризорных детей погибали от холода, оставленные вниманием взрослых, занятых более важными, чем жизнь, делами. Окончательно сошедшая с ума страна продолжала своё существование, вся в целом и почти всеми своими частицами, то есть, конкретными гражданами, несясь в разверстую перед нею пропасть. И не виделось просвета. И не виделось, остались ли те, кто ещё способен сотворить что-то человеческое. Есть ли ещё русские люди в России, о которых много веков тому сказано было: «Гой ты еси соль земли!»
И как увидеть их было, если одни из них в прямом смысле слова ушли под землю, чтобы, как несколько тысяч лет назад, спасаясь от надвигавшегося ледника, там сохранить для будущего крупицы знаний, воли и сам род человеческий, другие укрылись в неприступных горах далеко за рубежом много веков назад оставленной отчизны, третьих укрывали стены потаённых скитов и монастырей, недоступных видению и тем подобных легендарному Китежу! А сколько ещё истовых, полных сил и воли людей русских отданы были и ещё будут отдаваться на заклание Молоху судебно-тюремной системы! В лагерях и тюрьмах разрозненно и изолированно друг от друга влачили своё существование лишённые всего узники, ещё не утратившие чувства стыда и совести, а потому неугодные воцарившейся повсеместно «новой системе». И пока, обслуживая существование этой системы, такие, как Локтев и Баширов будут олицетворять её власть, такие, как Прицкер и его дочка, будут пожинать плоды её функционирования, такие, как Румянцев и Зильберт будут исполнять роль её «красивого фасада», а такие, как Беллерман и Целебровский, будут её укреплять своим интеллектом, сколько ещё душ будет загублено, сколько лет нищеты и бесправия претерпит народ русский, сколько ещё горя хлебнёт каждая семья, каждый дом, прямо или косвенно вовлечённые в круговорот событий по волчьим законам этой системы!
Глава Двадцать Третья. НЕ БУДИТЕ СПЯЩЕГО
Инакомыслие во всяком обществе является большим неудобством. И для того, кому на чело легла скорбная печать этой беды, и для тех, кто вынужден жить рядом, общаться, терпеть сию печать. Каждый человек мыслит по-своему. В этом проявляется Божественная природа человеческая. Но лишь некоторым написано на роду стать теми, о которых скажут «инакомыслящий». Как лишь очень немногие из конского стада выходят иноходцами. И далеко не каждый иноходец доживёт до своего лучшего возраста. Иных затопчут в табуне – не такой! Иной сам покинет сообщество – не по нутру жить с ними! Но те, кому удаётся свою «инаковость» отстоять, не предав её, не утратив, не возгордясь ею, а, напротив, сделав из неё максимум блага для окружающих, выходят в вожаки. Их всегда ничтожно мало, но они есть. Наверное, каждый, кто с ранних лет осознал себя в человеческом стаде инакомыслящим, тешит себя надеждой, что уж ему-то точно выпадет счастье стать лидером, его-то не затопчут и не изгонят. Но, увы, воплотиться этой надежде суждено столь же редко, сколь редко в ничем не примечательной семье рождается гений.
Род Хранителей Книги изначально поставлен был своим духовным отцом старцем Сергеим, передавшим ему святыню на хранение и передачу от деда ко внуку, в положение инаких. Исстари таких людей называли иноками. По сути своей, иноческий род обречён был на два неизбежных, но верных атрибута иночества – одиночество и мудрое неприятие повседневности. Так было на протяжении веков. И тогда, когда в пору Романовских гонений на Рюриковы начала по всей Руси от запада до востока шагала стальная поступь имперских реформ. Они касались языка и обычаев, семейного уклада и хозяйствования, отправления культов и судопроизводства. И тогда, когда сами Романовские реформы пали под натиском ещё более уродливой гримасы европейской цивилизации – большевизма. Рождённое от незаконного соития социалистических утопий наивных протестантов с иудейскими доктринами дитя со звездою Люцифера и масонскими серпом и молотом на кровавом знамени покалечило судеб и пожрало жизней людских более чем все секты и ордена прежних веков вместе взятые. Несколько раз стоящие у горнила высшей власти в стране люди выходили на иноческий след рода Долиных. Но с утратою точных знаний о том, чем именно обладают Хранители, не могли предъявить им ничего, кроме смутных подозрений в вольнодумстве и отступничестве.
Многие предки Александра и Андрея Долиных пали жертвою слепой власти, не понимающей священных начал жизнеустройства, но всецело полагающихся на силу. Однако случалось и иное. На закате Рюрикова владычества последний правящий царь Иоанн, чувствуя разлагающее действие с запада идущих поползновений превратить возводимую им империю в боярскую республику, призвал одного из иноков Долиных себе в опричнину, дабы советом ведающего спасти государство от катастрофы. Пришедший на зов самодержца инок не был Хранителем, ибо, как было заповедано ещё Сергием, ни один из Хранителей до той, поры, пока не будет подан знак, не должен приближаться к престолу властелина Руси. Оттого немного чем мог помочь Владыке Иоанну опричный инок Доля. Но и того малого хватило на то, чтоб ещё несколько веков удерживать Русь от падения. Когда Второй Романов, прозванный Тишайшим, пытал староверов тщась вызнать у них, где пребывает тайное знание, чьи руки хранят Чёрные Книги предков, едва ли добился он хоть отчасти того, чего хотел. Иных родовитых людей сослал, иных изничтожил, но до Хранителя добраться не смог. Ни один Романов, за исключением поздно прозревшего отцеубийцы Александра I, не в состоянии был постичь европейским романовским разумом своим инакомыслия родового, а постигший его Александр, ушёл от мира и до конца дней вымаливал прощения и за свой грех и за грех рода своего. К веку ХХ звёзды расположились особо для судеб всего мира, и многое переменилось в веками сохранявшихся правилах. Иноческий род впервые нарушил заповеданное правило, гласящее «Отец – Хранитель, сын – Воин». Не было времени у русских людей между пожарами опустошительных войн на то, чтобы выросло новое поколение воинов. Троекратно за век отцы вставали на бой плечом к плечу с сыновьями и дедами. И не было иного выбора ни для всех, ни для инаких людей. Многие сродники и братья рода Долина сложили свои головы на полях кровопролитных сражений. Сам же Хранитель получил знак, когда осиротевший после ритуальной казни Романовых престол спустя некоторое время занял выпускник Тифлисской Семинарии, и отец Александра и дед Андрея Долина, первым за века иночества получил право быть рядом с властителем. Едва ли не горшей зато оказалась доля его, ибо с уходом царственной особы, причастной к тайным знаниям, Долин вынужден был провести остаток дней не просто в тени своего иночества, но и в бегах и скитаниях.
По-своему печать иночества легла на Александра, сына его. Рождённый и вышедший в мир во времена странствий своего отца, он сам оказался вечным скитальцем. И если предки его, вынужденные то и дело уходить со своих мест, всякий раз прикипали к новым, обустраивались и врастали в ту землю, на которой селились, то привязанность к земле-матушке для Александра сказалась иначе. Он воспринял всю планету как единое чрево, породившее жизнь. Его геологическая профессия, его увлечение альпинизмом, его многократные кругосветные путешествия, совершённые безо всякого контроля со стороны тех, кого суверенные власти государств устанавливают надзирать над перемещающимися гражданами, наложили отпечаток на душу, изменив угол зрения на родовые понятия. Оттого и сыну его Андрею изначально была предуготована принципиально новая для рода Долиных судьба. Ведающий неизбывную взаимосвязь между законами звёздными и человеческими, между судьбами отдельных людей и целых родов, между событиями жизни личной и историческими процессами, посвящённый Святым Духом в тайны тайн инок Царской Крови отец Василий Бесов Изгоняющий, благословляя Андрея Долина и жену его Марию на новый путь, грядущий один из поворотов которого изменит судьбы многих миллионов людей на планете, ведал также и то, что с этого самого мига исполнивший своё главное предназначение отец его Александр, повинуясь своему инакомыслию, своими руками уготовит себе последнюю тяжкую долю. Но ни противиться этому, ни, тем более, воспрепятствовать этому он не мог и не имел права свыше. Семивековой путь рода Долиных с момента обретения Андреем Александровичем под сенью потаённого монастыря нового родового имени заканчивался, и начинался новый путь. Новый род Волиных, обретенный благодаря долгожданному скрещению двух на протяжении столетий враждующих русских родов – Долиных и Калашниковых, получал новое благословение на века вперёд так же, как в приснопамятные времена Доля получил благословение старца Сергия. И в том было проявление воли Господней. Александр, передав искру родовых знаний сыну по достижении им возраста восприятия их, пошёл далее своим роковым путём. И конец этого пути был уже близок. Он не мог его ни предотвратить, ни отсрочить, ибо шёл, повинуясь своему родовому зову и голосу сердца.
Свой неизбежный и роковой поступок Долин совершил вскоре после встречи с сыном на Валдайском шляхе. Всею силою своей души, всем огнём горячей крови своей он воспылал в едином поступке, избежать которого ему бы не позволила его совесть. Он воззвал к старейшинам родов русских, разбросанно живущим в великом удалении друг от друга. Он потребовал вечевого схода. Наблюдаемые Долиным-отцом непосредственно события последних лет, точно гаревой поволокой застившие разум, очи и душу народные, не оставляли ему выбора. Если есть хоть малейший шанс исправить катастрофическое положение Родины, им надобно воспользоваться. О том, что вечевого сход вовсе не обязательно являет собою такой шанс, а скорее, даже наоборот, он старался не думать. Внутренняя логика его судьбы, все слагаемые его натуры, словом, всё то, что образует человеческий рок, или судьбу, требовали поступить именно так, а не иначе.
Воззвав к старейшинам родов, требуя объявить их сход в Тибетском монастыре, он уподобился тем мужам прошлого, которые, возглашая «Слово и Дело Государево», ставили на кон свою голову. Переступить за кон ни один из Хранителей не имел права. Это право давалось только Кон-Азу, или Князю. И только он мог рассудить, справедлив ли брошенный клич и объявить свою справедливую волю. Прежде же созывалось вече, или родовой сход, который один и был вправе рассудить по чести, рассуждение каковое и формулировал Князь как свою волю. Века сменяли века, технические достижения цивилизаций обогащали народы всё новыми способами повязать их цепями всё более изощрённого рабства. На излёте века ХХ, казалось, уже невозможно исполнение древних законов, соблюдение которых состоит в видимом противоречии с уложениями гражданских обществ с их декларациями прав человека, уголовными кодексами, современными средствами коммуникации и слежения, превращающими каждого гражданина «демократических» и якобы потому свободных обществ, по сути, в раба всеобщего контроля. Однако древние обычаи людские продолжали существовать и будут существовать ровно столько, сколько существует сам род человеческий. Посягнувшие на их существование Кощеи, суть нежить в человеческом обличье, от века к веку наращивали усилия по искоренению древних знаний, древних обычаев, родовых правил и законов. Но битва их с человечеством, всё более жестокая от века к веку, не становилась для них всё более победоносной. Жертвы человеческие множились, страдания людские росли, иллюзии обманутых ими миллионов таяли. И по мере крушения этих иллюзий всё более крепло осознание необходимости возвращения вспять, к истокам человеческого, к древнему закону.
Оттого для очень многих, кто сохранил верность им, не существовало сомнений в том, что если вестник приходит и требует явиться на тайное вече, то явка обязательна и необходима. Разумеется, требовалось время на созыв. Так и на сей раз, когда посланцы Жур Го Цзы разошлись подземными и наземными тропами в разные концы Великой Суши с вестью ко главам всех родов искренне русских, то есть, из корня Руса, то прошло более полугода, прежде чем они собрались в стенах монастыря. На календарях земных сменился год, и новые цифры украшали циферблаты и стены в городах и весях. В долинах к югу и северу уже вовсю ощущалось дыхание весны, ибо приближался священный для всех жителей северного полушария День Весеннего Равноденствия. Но в горном монастыре, где суровый климат не позволял предаваться неге и во дни июльского зноя и требовал много труда, дабы выжить во дни январских морозов, весна почти не ощущалась пока. Лишь солнце, восходящее всё выше и всё ярче слепящее глаз, ежедневно растапливая нависающие сосульки в весёлой капели, свидетельствовало о непреложном: «Весна идёт! Весна идёт!»
Хранитель Александр с того дня, как, придя сюда тайным ходом, воззвал об объявлении схода, пребывал в чередовании постов, молитв и медитаций, предуготавливая дух и разум к важнейшему в своей жизни событию. Премудрый настоятель не тревожил своего гостя и друга. Неделями они вовсе не виделись, хоть и разделяли их немногие метры единого монастырского пространства. Братия жила своею повседневною жизнью, деля поровну меж собою труды и заботы, как и положено монастырской общине. Накануне дня тайного вече Александр Долин видел сон. Снился ему сход двенадцати мужей на свою тайную вечерю, восседающих вокруг Учителя и внимающих словам Его. С самых малых лет своих знающий суть Христианского учения и никогда не отделяющий его от единого древнего корня древнейшего знания человеческого, часто именуемого в последние годы ведизмом, Александр никогда прежде в снах своих не сталкивался с Христом. В эту же ночь, которой предшествовала длительная и очень глубокая медитация, он увидел Спасителя еврейского народа в самый возвышенный и самый важный момент его земного пути. И видение это было столь чистым, столь явственным, почти осязаемым, что искушённый во многом, Хранитель всё же дрогнул от представшего ему зрелища.
Иисус восседал посреди масличной рощи, живописно раскинувшейся на склоне холма. Между масличными деревьями и редкими кустами шиповника пробегали причудливо вьющиеся тени, обозначающие приход тёплых весенних сумерек и неровности склона. На поляне вкруг Него сидели ученики Его и несколько прислуживающих апостольской свите женщин, среди которых выделялась одна. Ярко горящий взор почти чёрных глаз из-под густых чёрных ресниц выдавал в этой красавице натуру страстную и живую, свидетельствуя также о недюжинном уме его обладательницы. Она была ближе всех к Иисусу и почти не сводила с Него своего горящего взгляда. Тот, кому суждено будет вскоре предать Учителя, восседал рядом с ним, по другую руку от неё и слушал слова Христа со скорбной миной, в которой навсегда запечатлелось всё непроходимое противоречие между дерзновением еврейского ума и замкнутым пространством его обрезанного Духа. Остальные ученики восседали чуть поодаль. Они также молча внимали словам своего Спасителя, но в их глазах читалось больше недоумения, чем понимания. Привыкшие за время странствий следом за Ним ко всяким, на их взгляд, странностям Его речи, целиком построенной на притчах и пословицах, большая часть из которых никому из них ранее была не ведома, сейчас они были в замешательстве. Никогда ещё слова Христа не были настолько непостижимы и пугающи для их слуха.
Как это нередко бывает во снах, Александр одновременно и находился непосредственно между теми, кого видел, на тайном вече в Гефсиманском саду, и созерцал их со стороны, не участвуя в беседе их. Но каждое слово величайших собеседников всей человеческой истории последнего времени он слышал отчётливо, как произносимое совсем рядом – здесь и сейчас.
– Братья Мои! – говорил Спаситель их, – Если кому из вас дано знать волю Господню и видеть путь, не есть ли величайшее святотатство уклониться и не пойти этим путём?
– Да, это так! – в один голос отвечали несколько сидящих.
– Тогда возблагодарим же Отца нашего за то, что по воле Его мы собрались вместе в этот последний час нашего единения, и вскоре каждый пойдёт далее своим путём.
– Я не поняла, что означают слова Твои, – заметила прислуживающая Иисусу красавица и в очередной раз к ней обратилось несколько укоризненных взоров. Один из апостолов проговорил:
– И всё же, дозволено ли женщине так на равных разговаривать с мужчиной в час священной Пасхальной трапезы? Разве не должна она молча внимать словам его, пребывая поодаль и держа взор ниц?
– Приблизься ко мне, женщина, – вместо ответа вопрошающему проговорил Спаситель и предложил: – Что бы ты могла сделать, дабы ответить на вопрос брата нашего?
Та молча склонилась перед Ним, пригасив свой пламеневший до этого мига взгляд, и, держа в руке сосуд с благовониями, неожиданно для остальных начала растирать ими ноги Учителя. Среди сотрапезников раздались возмущённые голоса. Действия женщины нарушали строгость ритуала и коробили чувство достоинства учеников, привыкших к тому, что в человеческом обществе всё же соблюдаются нормы приличий, прежде всего в виде дистанции между мужчиной и женщиной, тем более, относящейся к такому неуважаемому сословию, к кА-кому относилась эта. Мало того, что ей позволено находиться наравне меж остальных, более того, ближе других к Учителю, так она ещё оскверняет Его своим прикосновением! Он жестом прервал возмутившихся:
– Оставьте! Разве та почесть, которую воздаёт Мне эта женщина, пока Я ещё среди вас, не превыше всяких слов о правилах и приличиях? Кто из вас переступил бы через правила приличий и пережитки ради самого простого и возвышенного проявления любви? Разве забыли вы, что говорил Я вам о любви? Никто и ничто в мире не может осуждать проявление любви, тем более, безответной и чистой, не требующей ничего взамен себя, не просящей о воздаянии а саморождаемой! Вы знаете, братья Мои, как скоро Я покину вас. Но ни один из вас не посмел сделать то, что делает эта женщина.
Укорённые словами своего Учителя, апостолы замолчали. Он же, проведя ладонью по чёрным волосам склонившейся у его ног женщины, ласково промолвил:
– Будь благословенна! И да не скажет ни один муж ни в Палестине, ни за её пределами дурного слова о тебе! Сердце твоё чисто, а всякий грех прощается через чистоту сердца.
С этими словами Он раскрыл лежащую рядом суму, достал из неё хлебную лепёшку и кувшин красного вина. Поставив вино перед собою, Он преломил лепёшку, обмокнул ломоть в кувшин и протянул Иуде первому со словами:
– Прими, брат Мой, из рук Моих символ Моего тела и крови Моей. И запомни, отныне и навсегда. Единственная жертва Отцу нашему, в коей дозволяется живая плоть и живая кровь, это жертва себя самого. Ни агнца, ни козлёнка, ни брата из корня твоего, ни чужеродного, ни сына, ни жены своей, ни ближнего, ни дальнего в жертву приносить ты не волен. Жертвоприношения кровавые неугодны Отцу нашему, ибо не для того вдохнул он в наше тело Дух жизни, чтобы мы своевольно выпускали его наружу.
Иуда с поклоном принял красный от вина ломоть хлеба и, бросив пронзительный взгляд в глаза Учителю, спросил:
– А как же быть воину на поле брани, если защищает он кров, братьев и сестёр своих от посягательств чужих?
Христос покачал головой, вновь преломил лепёшку и, мокнув её в вино, протянул Петру со словами:
– В словах брата нашего Иуды больше гордыни, чем здравомыслия. Хотя из нас всех он, пожалуй, самый здравомыслящий и учёный. Но Я всегда повторял, что горе книжникам, черпающим знания, но не ведающим мудрости сердца своего. Не ему, Иуде, говорить о воинах. А ты, Пётр, многое можешь сказать о них. И ты знаешь, сколь тяжек путь того, кто принимает на свою душу грех убиения плоти живой, дабы спасти заблудшие души от ещё большего греха. Прими от Меня сей хлеб с вином и отныне поминай, всякий раз преломив хлеб, Учителя своего. Особо же важно напутствовать таким причастием к пути воинов, идущих на брань. И пусть причастятся они жертвой бескровной до приятия на душу греха кровной жертвы. Да не обагрится их меч кровью, пока не обагрились губы вином!
Пётр взял из рук Учителя протянутое ему причастие и хотел сказать что-то, но уста не слушались его, а глаза подёрнулись неожиданной влагой, будто на язык легла кислая доля неведомого плода. Меж тем Христос продолжал делить с учениками хлеб, говоря:
– Да, братья. Мне ведома судьба каждого из вас, потому что Я стал ваш путь, и через Меня грядёте вы в мир. И знаю, что один из вас предаст меня, а другой отречётся. Но что Я могу изменить в пути вашем, даже желая этого? Вы плоть от плоти родов своих и несёте в себе то, что передано вам отцами и матерями вашими. И если в том, что унаследовано вами, есть обман и малодушие, то в ваших силах лишь проявить их.
– Но как же так может быть? – вскричали разом несколько голосов сидящих по обе руки от Учителя, – Разве не Ты призвал нас от родов наших, – заговорил один из них далее, – чтобы мы исправили и преобразили внутреннюю природу нашу?
– Не для того ли, – продолжал вопрошать другой, – мы последовали за Тобой, терпя лишения и отказавшись ото всех земных благ, чтобы грехи предков наших от Адама искуплены были?
Учитель молча взирал на негодующих учеников. Как сказать им, что внутренняя природа человека, которую книжники толкуют как первородный грех, неисправима одним только послушанием? Как объяснить им, наивным, что посеянные зёрна неизбежно дадут всходы, но путь к этому лежит только через гибель самих зёрен? Сколько раз увещевал Он их и взывал к их разуму и сердцу, показывая, что не то беда, что человек грешен по природе своей, а то, что не осознаёт собственной природы, а потому не ищет пути к её последовательному преобразованию! Христос учил их любви, но как постичь им, что это такое, если едва ли не каждый из них в глубине души своей обуреваем, прежде всего, страстью в чём-нибудь уподобиться Ему? Объясняя тем, кто следовал за Ним неотступно всё последнее время, что не должно делать из Него культа для поклонения, что следует искать свой путь, обращаясь вовнутрь себя и погашая всякое желание поклониться кому-либо, взращивать просто любовь – ко всему живому, через это к Богу единому, а, прежде всего к самому себе, достиг ли Он поставленной цели? Зная, что будет именно так, как объявил Он сейчас, мог ли Учитель найти для учеников своих такие слова, которые проникли бы в душу и самоё сердце безо всякой демонстрации? Без явного представления доказательств, нужных только безверным законникам, не видящим Слова в Букве! Нет, человек от Сотворения остаётся тем же человеком, что и был. Он не верит в очевидное и тешит себя невидимыми чудесами. Он готов спорить с учителями, доказывая, что те могут ошибаться, при этом сам будет совершать все те же ошибки, предписанные ему природой его. Он будет изо всех сил пытаться выглядеть лучше других, не будучи лучше, и не находить, по малодушию своему, в себе самом сил для последовательного улучшения. Природу его невозможно, да и не нужно переделывать, как не нужно превращать озёра в пустыни, реки в моря, а плодородные долины в зловонные болота. Но улучшать её надо ежечасно, постоянно, трудясь и исполняя предначертанное. Ах, отчего же человек так и не может постичь, что такое рок его? Исполнение рока есть урок человека в вечном учении, вечном восхождении к вершинам Духа. Того самого Духа, искра которого есть в каждом, гасимая страстями и гордыней, невежеством и неверием. Как сказать Петру, что не сможет он увильнуть от урока, данного ему на пути во благо? Ведь пройдя свой урок, совершив, быть может, самый большой грех в своей жизни, получит он возможность искуплением греха пройти сам и показать другим путь к бесконечному улучшению своей природы. Ах, отчего Отец Отцов послал Его именно сюда, в Палестину, объятую самыми жестокими языками пламени всех страстей и всех заблуждений человеческих, какие только могут быть!
Ученики по-своему расценили молчание Иисуса, горячась всё более и наперебой взывающих к безмолвному Учителем с настойчивыми требованиями разъяснить только что сказанное Им. Когда накал их обиды Его словами достиг своего пика, Он глубоко вздохнул и тихо молвил, так тихо, что не все и не сразу расслышали слова Его:
– Мой любимый брат Пётр, ещё до первых криков петуха ты трижды отречёшься от Меня. И весь твой дальнейший путь станет путем раскаяния. Раскаяние – вот чувство, доселе неведомое гордым обитателям этой священной земли, ростки которого взойдут в чистых душах немногих из них благодаря тебе. Разве этот путь не достоин уважения? Так о чём ты споришь? Прими свой рок и исполни его. – Спаситель заблудших родов помолчал, что-то рисуя перед собой на земле веточкой смоковницы, оказавшейся в Его руке. Потом вскинул пронзительный взгляд на сидящего совсем близко от Него Иуду, и тень улыбки коснулась его губ. Он отложил веточку и снова взял в руки лепёшку. И так, держа её, будто изготовившись продолжать делить хлеб с учениками Своими, но, не делая этого, Он на миг застыл, вглядываясь в лицо самого смышлёного и образованного из учеников, и с тою же полуулыбкой медленно промолвил: – А ты, Иуда, что задумал, должен делать. Час твой приближается. И твой путь станет путём всех сынов иудейских, которым важны Закон и доказательства. Я знаю, отчего страдания твои неизбывны, как неизбывны страдания всех племён иудейских. Но никто не вправе посягать на дарованную человеку свыше свободу воли его, и если ты решил, поступай так, как решил.
И с этими словами Христос отщипнул от лепёшки ещё один маленький кусочек и, обмакнув его в кувшин с вином, вторично подал любимому ученику. Иуда принял его дрожащими руками и, не сводя с Учителя глаз, неспешно положил в рот. После чего резко поднялся и побрёл прочь. Меж сотрапезников воцарилось полное безмолвие, не нарушаемое ни вздохом, ни всхлипом. Женщина у ног Спасителя продолжала нежно отирать ему ноги маслом, Сам Он величаво и медлительно раздавал направо и налево смоченный в красном вине хлеб, а ученики с застывшим в лицах выражением ужаса принимали с поклоном дары Его, не в силах прервать молчания. Лишь когда спустя небольшое время снизу, оттуда, куда ушёл Иуда, послышался топот множества ног и ржание коней, пауза была взорвана. Встревоженные ученики в смятении повскакивали со своих мест, забегали вокруг поляны, а их Спаситель продолжал невозмутимо восседать в центре её, теперь уже в полном одиночестве. Когда Павел подбежал к Нему, пал ниц и вскричал, что надо бежать, ибо ещё есть время скрыться, Учитель глянул на него отрешённым взглядом и отрицательно покачал головой, ничего не произнося. А к поляне уже приближалась группа вооружённых людей с факелами, впереди которых шагал Иуда с перекошенным от злобы и возбуждения лицом, точно видел перед собой не Того, Кого ещё утром с почтением называл Учителем своим, а злейшего врага. Непрошенные гости приблизились, и возбуждённый своим негодованием Павел, завидев меж них одного из своих товарищей, выхватил меч и прыгнул к нему. Иуду заслонили двое легионеров, успев отреагировать на воинственный выпад, но, не успев выхватить в ответ мечи. Они никак не ожидали увидеть среди странствующих философов вооружённого человека. Оттого удар Павла пришёлся по руке одного из них, и на поляну брызнула кровь. Несколько легионеров набросились на Павла, вышибли у него меч и повалили наземь. В этот момент Иуда приблизился к сидящему в прежней позе Христу, поклонился Ему и, протягивая ритуальный хлебец, только что освящённый по случаю праздника Пасхи, троекратно поцеловал в щёки. Его Спаситель поднял на предателя полный восхищения взгляд, в котором было столько тепла и света, столько невыразимой благодарности, что даже Иуда отпрянул, хотя был среди братьев, пожалуй, самым уверенным в себе человеком.
– Так вот как посмел ты благословить Меня! – прошептал ему Иисус, – Троекратным лобызанием... Воистину горек путь народа, чьего отпрыска поцелуй означает предательство!
Меж тем поляна заполнилась людьми. Неверные тени от множества горящих факелов укрыли собою разбежавшихся сотрапезников. Лишь трое из них остались меж вооружённых мужчин и пришедшей с ними толпы зевак, среди которых были и мужчины, и женщины, и дети – приведший всех сюда Иуда, поверженный Павел, над которым склонился обнажённый меч раненного им легионера, и растерянно озирающийся по сторонам Пётр. От толпы отделилась фигура одного из священников иудейских в тёмном одеянии до пят, полностью скрадывающему очертания его фигуры. И лишь голос, которым он обратился, мог выдать то, что фигура эта могуча, как у греческого атлета.
– Закон требует, – возгласил он, – чтобы задержанного опознали трое свидетелей. Один есть. Иуда из города Кириафа, именуемого у слуг Цезаря Кариотом. Ты, лежащий на земле безумец, – обратился он к Павлу, – можешь ли подтвердить, что перед нами Тот самый, Кто устроил бесчинства в Храме, Кто призывал к бесчинствам других, Кто многократно нарушал Завет, творя чудеса в субботу и проповедуя непослушание?
– Ничего этого Он не делал! – закричал Павел, – Это ложь и напраслина, возводимая на Него завистниками и обиженными им книжниками, которых Он уличил!
– Правильно ли я понял, несчастный, что ты подтвердил личность Того, о Ком спрашиваю? – переспросил священник, и лежащий в пыли человек зарыдал, уткнувшись лицом вниз, – А ты, – обратился священник уже к Петру, – знаешь ли ты этого человека?
– Нет! Нет... Я не знаю этого человека, – забормотал тот, отчаянно мотая головой и тараща глаза то на одного, то на другого вооруженного мужчину.
– Как же так! – вставил свой голос Иуда, – Разве не ты был вместе с нами только что на этой поляне и получал хлеб из Его рук?
– Нет! Нет... Я ничего не знаю об этом... Я... Я появился здесь... вместе со всеми... – почти плача, продолжал отказываться Пётр. Тогда из толпы раздался чей-то весёлый женский голос:
– Как же! А кто три дня назад сопровождал этого фокусника к больному и говорил, что надо только поверить? Ха! Нашёл дураков! Поверить шарлатану и фокуснику! Разве не ты это был?
– Нет! Ты обозналась, женщина! – завопил Пётр, закрывая лицо руками, – Я не знаю этого человека!
– Ну, ступай тогда, – миролюбиво предложил священник, – Что тебе здесь делать! Кто может ещё опознать Его?
И в этот миг из толпы послышались голоса: «Я! Я знаю Его! Я тоже могу опознать! Это Тот, кто называет себя Царём Иудейским! Его зовут Иисус! Это Он!»
В охватившем всех собравшихся неистовстве никто не обратил внимания на то, как бледный, с трясущимися руками и подкашивающимися ногами Пётр побрёл прочь, моментально скрывшись из виду, как легионер освободил своего обидчика Павла и, пинком придав тому ускорение, послал его прочь. Не требовалось более никаких свидетелей. Закон мог восторжествовать и так. Едва ли не каждый в этой толпе готов был признать задержанного. Священник ликовал и, торжествуя, поглядывал на легионеров. Его дело победоносно завершено. Когда оставленные вниманием, никому не нужные Пётр и Павел добрались до вершины небольшого холма, докуда уже не доносились возбужденные крики толпы и блики света от горящих факелов, со стороны ближайшей деревни до их слуха донёсся отдалённый крик Петуха. Голос самой обыкновенной птицы произвёл на двух несчастных, особенно на Петра эффект удара грома...
И в этот самый миг, внимающий своему сну Хранитель Александр, кого крик петуха поразил не меньше, чем двоих апостолов, проснулся. Над его ложем склонился монах в коричнево-золотом одеянии.
– Пора вставать, брат Искандер! – с улыбкой проговорил он.
– Тайное вече? – переспросил, ещё не вполне отошедший ото сна Долин и получил в ответ:
– Жур Го Цзы ждёт тебя. Сегодня в полдень все роды Журов и Мани собираются на большой сход, как ты и просил. Твой Час Слова и Дела, брат Искандер.
– Спасибо тебе, брат! – ответил Александр и порывисто поднялся с ложа. Монах почтительно отступил в сторону, а Хранитель, подойдя к маленькому шкафчику, в котором хранил все свои вещи, остановился и, прежде чем открыть его и извлечь праздничный белый покров с вышитым солнцем, приготовленный по сегодняшнему поводу братией, спросил: – Как ты считаешь, брат, послушают меня честные отцы?
– Сложно сказать, брат Искандер, – уклончиво молвил монах, – Раз ты сам спрашиваешь об этом, значит, сомневаешься.
– Ты прав, брат, – вздохнул Долин и жестом отпустил монаха. Тот вышел, оставив Хранителя наедине собираться к выступлению перед Главами родов. Александр долго приводил себя в порядок, умывался, делал дыхательные упражнения, пробовал голос, потом облачался в подобающее случаю одеяние, поверх которого полагается праздничный покров, символизирующей единство солнечной и земной энергии в человеке, берущем на себя право взывать к сходу Глав. Последний раз такое событие случилось более полувека тому. И воззвавшим был отец Хранителя. И было на нём такое же испокон веков неизменное одеяние. И был жаркий спор о том, встанут ли Журы и Мани вместе с северными братьями на бой с самураями. Спор был жарок, длился четверо суток. И если бы не заступничество мудрого Светослава Рюрика, известного в миру под именем Святослава Рериха, проигравшему спор отцу Долина пришлось бы до дна испить горькую чашу изгоя. Именно так обращались Журы и Мани ко всякому гою, не убедившему вече в правоте своего воззвания, а стало быть, попусту оторвавшего их от земных дел своих. Так уж повелось в среде отринувших землю предков родов, что за истекшие несколько веков ни один большой вечевой сход не оборачивался победой воззвавшего. Всякий раз неубедительными для остальных оказывались доводы обращавшегося к ним, и он, терпя поражение в споре, уходил навсегда изгоем. А это означало чаще всего скорую гибель для него, ибо с этого момента на всей земле не находилось для него уголка, где бы он мог обрести защиту и покровительство высших сил, от рождения олицетворённых для него в коллективной воле древнейших родов. Ни гой Благомысл Буривой, явившийся из земель Малороссии в самом начале XVIII века, ратуя за поддержку гетьмана Мазепы против «самодурствующего московского Государя» не добился поддержки родов, ни гой Твердослав Хоробрый, явившийся в Тибет с посланием от дальнего родственника родов Мани князя Манина, переиначившего свою фамилию на Минин перед боем с поляками, просившего поддержать воцарение Романовых, не смогли поднять многотысячное тайное воинство могущественнейших родов на свою сторону. И оба были обречены. Один не смог даже вернуться из своего посольства, сгинув где-то в пути посреди Кыргиз-Кайсацкой степи*), другой, воротясь к пославшему его мятежному гетьману, сразу слёг в неведомой хвори и более уже не вставал до самой его кончины. В событиях вокруг его посольства участвовал и один из предков Хранителя Александра Долина, и в роду его долго хранилась память о той опасности, которую влечёт за собой рискованное обращение к вече Мани и Журов. Но всякий раз, когда грозовые тучи тех или иных исторических событий сгущались над Родиной, эта память и в его роду, и в родах многих других гоев ослабевала, и вновь и вновь шли на вече с безуспешными увечеваниями сыны своих родов и чаще всего уходили увечными. Очевидно, таков был их рок, отвратиться от которого они не могли, а провидеть все отдалённые последствия они не умели. В свой урочный час выходил на вечевой сход теперь и Хранитель Александр Долин, почти уверенный в том, что и он разделит горькую судьбу многочисленных предшественников.
В часы жарких споров между собравшимися на поляне за монастырской оградой представителями всех 33 родов Журов и Мани, обсуждающих обращение Хранителя Долина о необходимости подняться на воссоединение с северными родами в наставшее грозное время, за происходящим за тысячи километров от них силой умозрения своего внимательно наблюдали Князь Андрей из своей подземной кельи, Отец Василий Бесов Изгоняющий и причастный тайне умозрения сын Хранителя воин Андрей Долин из своих монастырских келий, гой Борислав, посвящённый ратник Сергиева Воинства, с вершины Диева Холма, древнего капища под Валдаем, Иван-монах и ещё множество других причастных. И сокрушалось сердце каждого из них, как сокрушалось сердце князя Андрея, недавно следившего за казнью брата своего, ибо с первых же слов одного из влиятельных Мани по прозвищу Ли Мун Сунь, взявшего речь первым после воззвавшего, стало ясно, что шансы на перелом в установившейся несколько веков назад дурной традиции отрицания друг друга между родами невелики. Ли Мун Сунь доказывал бесплодность выхода из многовекового инобытия тысяч тех, кто является едва ли не последней надеждой человечества. Он говорил, что ещё далеко не пробил час, ибо звёзды указуют на октябрь 2012 года. Следом слово взял Жолсан Журбанов, приехавший из монгольских степей. Его речь касалась и без того бедственного положения почти всех Журов, ныне проживающих в Многолии. И если в таких условиях, говорил он, идти на Север объединяться с теми, чьи предки приложили немало усилий к тому, чтобы между русскими братьями выросла Китайская Стена, проиграют все, и никогда более не возникнет возможности выйти из тени. Хранитель Долин молча слушал возражающих, хотя вечевой старшина настоятель Жур Го Цзы каждый раз давал ему слово для ответа, и, вслушиваясь в неговоримое, и Князь, и Владыко, и Долин-младший, и Монах, сокрушались, чувствуя, что сил отстаивать своё воззвание у Хранителя Александра всё меньше. А помочь ему никто из них не мог, да и не имел права.
К вечеру первого вечевого дня уже вполне было ясно, что воззвавший проиграл, хотя из 33 выступили пока лишь 7 старейшин. На следующий день положение лишь усугубилось. Когда к концу его высказался один из Мани доцент Нижегородского Института Управления Алексей Манилов. Он сказал:
– На протяжении шести с половиной столетий наши древнейшие роды почти не принимали участия в жизни пошедших следом за Просветленным Учителем иудеев. Государства, которые на земле наших предков возводили они, выдерживали не более века устойчивого развития. Так было и при последнем Рюрикове, с которым ещё хранили мы тесные связи, надеясь на воссоединение. Опричнина, созданная им, сама же послужила толчком к кончине возводимого им Царства. Потом пришли Романовы. Этих, полностью чуждых нашему духу правителей невозможно было наставить на понимание того, что же, в самом деле, есть Русский мiръ. Оттого стали все предки наши окончательно гонимыми, даже если иной из царей и понимал, что следовало бы, наоборот, заручиться нашею поддержкой. Многие из нас не ушли со своей земли. Но вынуждены были вести двойную жизнь, приспосабливаясь к переменчивым европейским ветрам, что принесли на Русь Романовы. За ними были масоны и большевики, принесшие Руси ещё больше зла, от которого возжелали избавить их горделивые братья-германцы. Но те уже давно утратили чувство общего корня, а потому отдались во власть бесноватого, который хотел всех свести к единому германскому началу. А потому их намерения обернулись для Руси во сто крат худшим злом, нежели деяния большевиков. Победив германцев, наши северные братья пошли на усмирение самурайского духа, ведомые цепями обязательств перед Европою. Чем это закончилось для нас, всем также памятно. Все вы помните, братья, сколько раз приходили к нам ярые гойские мужи с воззваниями. Каждое из них в той или иной форме повторяло один единственный тезис. Суть его в том, что без единения с нами живущие ныне не подпольно русские роды не могут подняться с колен дабы сбросить с себя ярмо Европы. Это, с одной стороны, так. Но разве для воссоединения нужна только воля избранных с одного берега и общая воля с другого? Нет, скажу я вам. Нужна общая воля и общее понимание. А его нет. Русский народ стал подобен спящему. Нанесённые ему обиды и пережитые страдания не обострили его чувств, а, наоборот, притупили. Способность отдавать себе отчёт в том, что с ним делают, почти угасла. Как у человека, пребывающего в глубоком сне. И я говорю вам, братья: не будите спящего! Пока не досмотрены все его сны, пока сам он через сновидения, посылаемые ему высшими иерархиями, не осознает необходимость пробуждения и не очнётся, будить его нельзя. Ибо внезапно проснувшийся будет подобен рассвирепевшему медведю, не ведающему, что творит. Не настало ещё время воссоединения. Доколе поклоняются роды наших северных братьев не истине, а её отсвету, многократно преломлённому в пересказах и переводах речей Спасителя еврейского народа, нельзя будить их.
– Но если за время сна организм народа окончательно утратит способность жить в Истине? – воскликнул Долин, перебивая вечающего, и тот, пронзив его лучом взгляда голубых глаз, ответил:
– Нельзя строить пути надежды на малодушии сомнения! 22 тысячи лет назад было сказано и сосчитано, когда, в какое время, при каком расположении звёзд и планет, на каких тектонических спазмах нашей звезды-земли следует ждать самопробуждения воли и обретения пути. Ты, Хранитель, сам должен знать это лучше других! Так как же можно пытаться сократить это время?
– Братья мои! – взмолился Александр, – Разве вы сами сейчас не уподобляетесь тем же фарисеям и книжникам, с которыми безуспешно боролся Тот, в Ком вы видите чуть ли не корень всех зол нашего расхождения? Разве не так же они, фарисеи, толковали 2 тысячи лет назад древние писания и законы, забывая о страждущих здесь и сейчас? Неужели есть на свете такие законоуложения, соблюдение буквы которых способно заставить сородичей забыть чувство кровного родства в час, когда общая беда угрожает дому их? Очнитесь! XXI век приближается, если считать от Его пришествия. Нашему Русскому мiру вдесятеро больше. Неужели же мы сейчас опять сможем стать по разные стороны Великой Китайской Стены, как века назад, когда погибал последний Рюриков на троне?
– В твоих словах, брат Искандер, – взял слово председательствующий Жур Го Цзы, – столько горячего сердца и столь же мало холодной головы, что непозволительно для ярого гоя. Мир устроен по законам, которые выше нашего желания или нежелания. Мы не толкуем законы. Мы соблюдаем их. Мы следуем року, запечатлённому в роковые цепи – будь то спираль ДНК или спираль галактики. Человеческая воля не в произволе менять их по своему смотрению, а в изучении и соблюдении. Ты призываешь нас нарушить вековой ход истории и природный порядок вещей, поднявшись в неурочный час на воссоединение со спящими родами из корня Руса. Но этого не будет. И ты сам это знаешь. Всё, чего ты можешь просить, это внутренней поддержки. А она состоит в том, чтобы сны спящего становились всё тревожнее, чтобы во снах этих всё большие знания приходили ему, и тем самым, он становился ближе к пробуждению и истине. Но только он сам. Я понимаю твою страсть устранить противоречие между толкователями. Тысяча лет Христианства не прошла для ваших родов даром. Но дело не в примирении с Христом, с которым никогда и не враждовала ни одна иерархия Просветления. Дело в том, что путь, предлагаемый им, годный для непросветлённых и необходимый им как первая ступень к восхождению Духа по степеням очищения, неприемлем для нас. Идти этим путём – всё равно, что переходить с первого курса института в первый класс школы. Ты же не станешь предлагать нам также рецепты от Мухаммеда! Его путь ещё менее приемлем для нас: тут уж не школа, а ясли. Так о чём взываешь ты, гой Хранитель Книги?
Долин был раздавлен и смят. У него больше не было сил. Он видел правду в словах премудрого Жур Го Цзы, спокойную трезвость в аргументах доцента Манилова. Но перед его взором застыли также искажённые гримасой боли лица сотен тысяч соотечественников, вынужденных влачить своё существование под гнётом тех исторических условий, что выпали им на долю, и сердце его рыдало. Он помолчал несколько секунд, уже точно зная, что вече проиграно им, и больше нет у него пути, и нет необходимости даже выслушивать всех остальных: половина уже высказалась, и высказалась однозначно. Потом собрался с последним духом и сказал:
– Ах, братья! Тогда зачем же вы меня вчера разбудили? Этой боли вынести нельзя! – и сошёл с настила, в центре которого простоял много часов бесполезной дискуссии.
Впереди была ночь. Путь его был окончен. И дожить до рассвета ему, как и многим, очень многим, было не суждено.
*) Кыргыз-Кайсакцкие степи – территория нынешних Киргизии и Казахстана