Творческая сила, преодолевая тоскливое скотское одиночество, проникала в тягостное обоюдное перетягивание каната семейной принуждённости, и все эти внутренние и внешние монологи, перерастающие со временем в продолжительные оскорбительные диалоги, обычно заканчивались жестокой душевной надтреснутостью и обостряли бездарность до посредственности, посредственность до таланта, талант до гениальности, а гениальность до духовной, а затем и физической смерти.
Семейные диалоги радовали двух любящих людей и приглушали до гибели всегда готовый вспыхнуть в них костерок одарённости, обычно затухающий под шлаком повседневного счастья.
Они любили друг друга и оба - эти два счастливых человека, продолжая неумолимо ускорять душевное движение друг к другу, увеличивали словесно-сварливую пропасть между собой, обостряя этим нарастающим расстоянием мощность и силу своих голосов, но они это делали лишь повинуясь любовному влечению друг к другу.
Этот далёкий путь в своей сути чаще нёс счастливую неталантливость, ведь гениальность отодвигалась от повседневности своей безумной перевёрнутостью и сумасшедшим перенапряжением мыслительного аппарата, - талантливость лишь заимствовала у неё некоторую энергию и, тем самым спасалась от духовной, а затем и физической смерти, - эта энергия позволяла ей рационально-трезво оценивать соответствие между умственной деятельностью и физической реальной жизнью…
Иногда он задыхался от приступов гениальности и с помощью своей возлюбленной тянулся к спасительно-нормальной талантливости, надеясь затем добраться и до подобострастно-униженного повседневного творческого состояния; а она своими внешними слезами поощряла его вялые потуги и напрягала руки и язык, ослабляя тем самым некоторые мыслительные судороги в своём мозгу.
- Ты чего делаешь?!. – он уже плакал, обнаружив, что сидит в уютной кухне, за столом, накрытым белоснежной скатертью, и пьёт чай из начищенного до блеска самовара. – Ты чего делаешь, Маш?!. - повторил он, заливаясь слезами.
- А ты ничего не понимаешь, - она сурово посмотрела на него и сунула ему в рот сушку, затем придвинула к нему огромную, торчком стоящую грудь и прикоснулась ею до его дрожащей руки, в надежде вызвать в нём внутренние, какие-то дополнительные физические ресурсы, но он отодвинулся от придвинутой к нему тёплой громады и неожиданно опрокинул самовар на пол.
- Я полюбил тебя, - он мягко посмотрел на неё, всплакнувшую от того, что кипяток из упавшего самовара просочился ей аж до женского ощущения, - я полюбил тебя и, тем самым, ушёл от самого себя, Маша!.. Ну как ты этого не поймёшь?!.
- А я не отпущу тебя, - сказала она ему, наполняя самовар водой, - и не откажусь от тебя, ведь ты мне в своё время дал добро на обладание тобой!..- она закашлялась. – Ты был таким прыщавым и всё время карабкался к духовному богатству… Я тебя не оставлю в беде, не надейся!..
И он мог бы ей объяснить, что имеет право на то, чтобы не делать её несчастной, но она, в противовес ему, самозабвенно углублялась в своё женское чутьё и мечтала о главенствующем положении в образованной ею семейной ячейке. Она вся была переполнена этими захватническими мыслями и хотела не только физического, но и душевно-философского превосходства над тяготеющим к отрицательно-нормальной гениальности муженьком
- Ты так и знай, - она прицеливалась к нему правым глазом, - ты и права не имеешь быть непорядочным, и моя любовь главнее всех твоих мыслительных отклонений… Не мучай ты меня, ведь стадия приручения мною тебя уже прошла, - она обняла его, - ты ведь не хочешь, чтобы я плакала и бегала по милициям?!.
- Да-да, я знаю!.. - он неожиданно оттолкнул её от себя. – Я и тогда ещё понимал, что от тоски протягивая ко мне руки, ты, в конце концов, хотела меня задушить!.. Но ты не надейся, Маша, что я когда-нибудь ударю тебя и дам тебе повод для женского саботажа!
Он быстро поцеловал её в яркие губы и выпил чашечку свежезаваренного чая, а затем тяжело задумался о своём тайном бегстве в неведомую ему доселе даль счастливых творческих находок; но, будучи порядочным человеком, он не мог открыто бежать от своей жены, и потому решил реально не рассказывать ей о своём бегстве, а лишь намекнуть об этом своим повседневным обеспокоенно-спокойным поведением. Но она была женщиной и лучше его понимала законы семейного самосохранения, - решив всё для себя за него, она использовала его поведение для укрепления своих семейно-реалистических позиций.
- И-эх!... Маша. Маша!..– он встрепенулся всем своим маленьким телом, очнувшись от своих нереальных мыслей. - Да не побегу я от тебя никуда, ведь лишь в обоюдно-совместной жизни с тобой я смогу душевно вычерпывать себя до тазовых костей…А без тебя я могу погибнуть от иногда настигающей меня роковой гениальности… …
Затем они ещё долго-долго смотрели друг другу в глаза, смутно догадываясь о том, что уже в который раз замыкают на мгновение разомкнутый круг философско-семейных проблем.
«Браво!..» - закричал бы гений, тонущий в грязной трясине человеческого неприятия. Он хрипел бы и пускал пузыри, а затем окаменевал в болотистом торфе всечеловеческой зависти и превращался в угольный памятник, через некоторое время выволакиваемый безликими рабочими и водружаемый на том месте, где впервые гений почувствовал в себе сотрясение поисковых мозговых извилин.
- Маш!.. А может быть, хоть иногда, ты будешь отпускать меня карабкаться из мысленно создаваемой мною мозговой ямы?!. Я бы, хоть перед ужином, прыгал туда, и ты вытягивала бы меня за руки или за волосы к белой кухне с начищенным самоваром… - он щурился от удовольствия. - И, может быть, я бы уже не так безразлично переживал своё непредательство по отношению к повсеместно гибнущим бедным гениям?.. – он без интереса посмотрел на неё, а ей понравилось, что он признал себя непредателем.
- Но ведь период нашей духовной адаптации, - строго сказала она ему, - требует карантинно-инкубационного временнОго цикла…
Он промолчал, но слеза интуитивной самостоятельности скатилась в его душе, проделав путь от горловых связок до ощущения окопной болезни, - она прожгла его насквозь и заставила задуматься о существовании обратно пропорциональной связи между физическим состоянием и умственной деятельностью.
«Но всё-таки должен же я критически оценить свою субстанционно-материальную единицу, - устало подумал он, - и решить, кто же я потенциально в умственном смысле и куда больше тяготею: к гениальной разнузданности или к талантливо-рациональному счастью?!!».
Они легли спать, и ему ещё долго снилась бездонно-гениальная яма, и как он в неё падал, а его жена помогала ему из неё выбираться.
- Не надо, Маша!.. Побереги себя!.. – просил он её, но она, прижимая к груди какого-то безликого младенца, плакала, и всё надёжнее выволакивала его на поверхность вечных человеческих взаимоотношений…
Проснувшись, он долго вслушивался в темноте в почти беззвучное мерное дыхание жены, - оно надёжно оберегало его от несусветных скитаний и поисков своего противоречивого сладко-горького счастья.
Он потрогал свою шишковатую голову, - она была безнадёжно лыса и напомнила ему почти безволосую голову того младенца, которого он видел во сне в руках Маши.
Он смутно понимал, что ребёнок был изначально погублен своим слепым возрастным призванием, но и, в то же время, был спасён гибкостью своих суставов и мозгов.
«А разве кто-нибудь сможет запретить мне быть ребёнком!?.».
Он глубоко задумался над этим и облегчённо вздохнул. «И даже если я сейчас – раб, то всё равно убегу когда-нибудь туда, где безволосая гибкость души празднует своё вечное рождение и одаряет улыбкой каждого умерше-воскресшего мученика-гения!..»