Пресытившимся эклерами и ананасами в шампанском могу предложить здоровую натуральную пищу - кубанские вареники!
А готовить сие чудо природы научили меня на одном кубанском хуторе, где я провела однажды целое лето. Это было уже довольно, увы, давно. Бабы Глафиры, или Мамки, как все её называли, настоящей хозяйки хутора, давно в живых нет. Её внуки (в том числе мой папа) постарели, некоторых тоже похоронили. Огромная армия моих братьев, сестёр, племянников, в общем, родственников всех мастей, разлетелась по России, и даже дальше. А тогда, больше двадцати лет назад, хутор кипел жизнью! Молодёжи было!
Я попала туда одиннадцатилетним подростком, а уезжала… в общем, об этом в другом месте, скажу просто – другим человеком.
Баба Глафира была девяностошестидесятилетней старухой, но ещё крепкой телом, разумом, памятью, а, главное, своеобразным кубанским юмором. Она пережила не только своего мужа, погибшего ещё в 1922 году, но всех детей, и даже некоторых внуков. Когда мне довелось в первый раз беседовать с ней «с глазу на глаз», она просто убила меня следующим выражением (мы рассматривали старые фотографии, в том числе дореволюционные): «Ты думаешь, почему я до сих пор живу, хотя по мне могила плачет?» (я пожала плечами, глядя ей в совершенно ясные молодые глаза) «Просто я хочу увидеть, как последнего коммуниста на осине повесят!» Я чуть не упала тогда со стула – мама-то у меня!!! В общем, последнего коммуниста она не пережила, но конец советской власти застала и, видимо, умерла успокоенной.
Всё её многочисленное потомство слушалось Мамку беспрекословно. И, в то же время, сама баба Глафира чётко соблюдала традиционную казачью иерархию, где главой семьи является КАЗАК. Никогда не позволяла она себе сесть за стол раньше формального старшины: дяди Николая, старшего брата моего папы, и строжайше воспитывала в том же духе всяких внучек, правнучек, снох и т.д.
В то лето на хуторе происходили поистине эпохальные события: всем миром ставили дом одному из моих двоюродных братьев, только что вернувшемуся из армии и вздумавшему жениться. Посильную лепту решил внести и папа, приехав на две недели, а меня оставив на всё лето. В первое время я от всего строя той жизни была просто в шоке. Зато в августе, уезжая в чужом спортивном костюме (все мои «шмотки» стали коротки и узки!) просто рыдала в грудь бабы Глафиры и тёти Веры…
Каждое утро происходило примерно следующее: позавтракав в мужском составе (бабы потом успеют) казаки, то есть рабочая сила от 12 до 60, проходили на половину дома, где была «горница» Мамки и выстраивались гурьбой у двери, из которой тут же выходила хозяйка. Начиная от дяди Николая, все подходили к ней, желали доброго утра, целовали руку, она ласково трепала их чубы и плечи, в зависимости от роста казака. Потом она обращалась ко всем: «Ну что, хлопцы, чем вечерять будем?» Казаки начинали гудеть, но дядя Николай быстро прекращал прю: «Окрошки бы, мам…» Баба Глафира кивала головой, а затем, как правило, вечно голодный Венька, мой двоюродный брат, торопился добавить: «И вареников побольше!» Все рассыпались смехом, Мамка улыбалась: «А как жешь, казак без вареников, что шашка без рукояти…» Потом чётким сильным жестом она крестила склонивших голову мужчин, и они, серьёзные, словно идут на войну, уходили.
Целый день жизнь на хуторе била ключом. Все, от младенческого возраста, то есть с семи лет, имели своё задание и круг ответственности. Баба Глафира чётко помнила, что кому и когда поручила, все обстоятельства дела, весь общий обзор дел, все денежные расчёты, причём не только текущие, но и когда-либо произведённые на хуторе, и только ещё предстоящие в обозримом будущем.
Чаще всего она занимала позицию у окна своей «горницы», перебирала какие-то бумаги, при этом зорко следила за ситуацией в пределах видимости (а видела она, казалось, гораздо дальше обычного) Каким-то шестым чувством она различала безошибочно, идет ли человек по делу, или праздно шатается. И тут же вносила коррективы в его маршрут. Я очень быстро уяснила, что без особой надобности по двору лучше не ходить. Впрочем, в отличие от своих сверстниц, я не получала от Мамки каких-то особенных заданий. Уже в первые дни моего пребывания на хуторе она стала вызывать меня в свою комнату, просила помочь достать из шкафа какую-нибудь коробку, или свёрток, или альбом. Как правило, это были разные письма, документы, а так же старые фото. Она раскладывала их строго по порядку и начинала рассказывать. Благодаря своей просто феноменальной памяти, баба Глафира очень живо, образно, ёмко раскрывала передо мной такой огромный пласт истории, что просто дух захватывал. На вопрос, зачем она это делает перед одиннадцатилетней девочкой, она просто ответила: «А кому? Наши, хуторские, народ простой, необразованный. Знают общее, да и ладно. А ты барышня умная, вижу, вполне можешь подняться по жизненной лестнице, вот и поведаешь людям про казачью Кубань…»
Увы, баба Глафира, может я и поднялась куда-то по жизни, а ничего не могу рассказать! Память не сохранила и сотой части поведанного мне богатства, а бесценный архив сгорел после смерти Мамки, пролежав бесхозно несколько лет в сарае.
То немногое, что запомнилось:
Моя прабабушка родилась в Санкт-Петербурге в 1893 году в семье казачьего офицера, кажется, полковника, служившего в Императорском конвое. Она получила образование в классической гимназии (отсюда, кстати, её правильная речь, глубокий ум, манеры, оставшиеся благородными несмотря на испытания, знание языков, открывшееся мне случайно). Возможно, она пошла бы какой-нибудь более высокой стезёй (как-то она рассказала, что у них дома часто бывали некоторые знаменитости, и она даже о чём-то беседовала с БЛОКОМ!!!) но вмешалась… да, читатель дорогой, она – Любовь!
Молодая Глафира случайно познакомилась с обычным казаком из Конвоя – моим будущим прадедушкой – и влюбилась! Её папа, то есть мой прапрадедушка, был категорически против, а Глафира – категорически – за. Это завершилось тем, что молодые просто уехали на Кубань, когда у прадедушки истёк срок службы, и обвенчались. После этого она никогда ничего не слышала о родителях, и только поминала их в молитвах. Баба Глафира никогда не говорила, но можно представить, как тяжко пришлось петербургской барышне, оказавшейся в положении простой казачки! Но знаю твёрдо – он её всегда любил. Потому что прабабушка с таким волнением говорила о нём, словно они расстались только вчера, а это что-то значит!
У них скоро родились двое детей, девочка и мальчик (девочка умерла потом от тифа)
Потом началась Великая (она только так называла) война, то есть, Первая мировая. Прадедушку призвали. Он служил хорошо, стал есаулом. Когда случился большевистский переворот, он просто уехал домой и не хотел воевать. Но пришлось. Ходил в походы на Украине, в Донбассе, потом пошли отступать. После Новороссийской катастрофы вместе со всем Кубанским войском уходил на Сочи. Оказались в тупике – между Грузией и красными. Последние предложили сдаться, пообещав отпустить, если дадут подписку не воевать против Советской власти. Рядовые казаки все пошли. Сдался и прадед, хотя не верил красным (домой хотелось!) Поначалу не трогали. Они прожили спокойно какое-то время, и даже успели зачать мальчика - моего будущего дедушку, но произошло одно роковое событие.
Казаки соседней станицы, возмущённые беспределом советской власти, подняли вооружённое восстание. Оно не было подготовлено, и поэтому быстро подавлено. Но при этом погибло десятка два красных. В отместку большевики не только уничтожили всех восставших – тех они просто побили в поле, но забрали по округе всех, кто хоть как-то подходил под их понятие врага: священников, бывших офицеров, состоятельных казаков… Их всех (несколько сотен) привезли ночью на кладбище, где должны были хоронить «коммунаров». И всю ночь, пьяные от самогона и крови, большевики рубили головы арестованным прямо на покрытых красным сукном гробах. Конечно, тела казнённых родственникам не отдали, где-то закопали. Но баба Глафира всю жизнь каждый год ездила в ту станицу – помолиться за «невинно убиенных.
Как правило, днём казаки особо не обедали (жарко!). Им относили прямо на работу флягу холодного кваса, пирогов с разной начинкой, зелени. Зато к вечеру начиналось ДЕЙСТВО! Все бабы собирались в районе открытой летней кухни и под строгим контролем Мамки начинали готовить «вечерю». Тут важно было особое чутьё времени, чтобы и раньше времени не сладить, и (Боже, упаси!) не опоздать. Ни того, ни другого не припомню. Особенно замечательно выходило приготовление вареников. Сначала их заготавливали хором – огромное количество, всё пространство было покрыто ими, и выглядело это как какая-нибудь армия Чингисхана с высоты птичьего полёта. Потом, по сигналу предводителя – бабы Глафиры – начинался аврал, всё многотысячное войско летело в кипящую бездну котла – чтобы возродиться крутобокими, блестящими молодцами в необъятной миске, плавая в потоках солнечно-смачного домашнего масла.
Хотелось бы коснуться психологии такого своеобразного этнофеномена, как КУБАНСКИЙ КАЗАК. Нет людей мобильнее, устойчивее ко всяким кризисам, неунывающих, самодостаточных. Но, в то же время – какие все они Жлобы, Фанфароны, Пустобрехи! Пожалуй, знаю только одного природного кубанцА, не входящего в этот список – мой папа.
КазАчки! Это чудо природы, до сих пор не изученное наукой. Да и кто, кроме чуда, смог бы ужиться с кубанцОм? Тянуть хозяйство, семью, ещё работать от зари до зари – без всяких слёз и истерик. Но, Боже мой, разве есть на свете более вздорные, язвительные, беспардонные бабы, чем они? Вместе с казаками они составляют странный симбиоз, где обе стороны не могут существовать друг без друга. Казачка признаёт формальное главенство мужа – и только. В остальном – она царь и Бог – и не попадайся казачке под горячую руку! Убьёт! Мужья боятся их как огня. Иной раз думаю сама: вдруг (кошмар, но предположим) вышла бы за казака? Ох, и лупила бы я его! Шесть раз в неделю – скалкой, а по воскресеньям ухватом!
И ещё интересное – отношение к власти. Казалось – никакой ненависти, страха, вообще – сильных чувств. Её (сов. власти) для них просто НЕ СУЩЕСТВОВАЛО! Нет, конечно, они служили в армии, работали на производстве – но как бы в рамках некоего договора о взаимном ненападении. Это открылось мне особенно ясно следующим образом.
Почти каждый вечер хуторская молодёжь (7 -17) отправлялась на заготовку кормовой люцерны для обширного поголовья всяческой худобы. Эта «заготовка» велась на колхозных полях, охраняемых конными объездчиками. Целый отряд,12 – 15 человек на велосипедах заранее подбирались к объекту, проводили разведку, намечали сектора срезки, пути отхода, сигналы оповещения. Ещё раньше выяснялась личность охранника. Налёты старались делать в дежурства любителей выпить, или относящихся к работе «спустя рукава». Почти сразу же и я стала принимать участие в этих рейдах.
Моё место, как правило, было на каком-нибудь пригорке, имеющем хороший сектор обзора. Надо было следить за передвижениями объездчиков и во время подавать сигнал. Сверху хорошо открывалось, как рассеиваются по полю фигуры моих юных сродников, как они быстро и ловко орудуют серпами, не задерживаясь подолгу на одном месте (чтобы проплешей не оставалось). Скоро они один за другим возвращались и скрывались в лесополосе, где навьючивали добычу на велосипеды. Наступала и наша, наблюдателей, очередь отходить… Было жутко и весело, жутко-весело!
Тогда же я спросила у нашего «атамана» - 17летнего Витьки, сына дяди Николая, прим.: «А разве хорошо не своё брать?» Тот таращился на меня минут пять, видимо, не понимая вопроса: «Что – не своё?» «Ну, люцерна – колхозная…» Витька посмотрел куда-то над моей головой, спокойно усмехаясь: «Так ОНИ ж нас грабили скока лет! Нешта мы не можем своего забрать!»
И так было во всём…
В заключение. Если вы думаете, что природный казак с восторгом принял все эти «демократические» перемены, то ошибаетесь. Только освобождение Церкви стало для него хорошей вестью. В остальном он остался – себе на уме, в стороне от власти. Его позицию можно определить одной фразой, услышанной недавно от одного из дядьёв: «Ну, были коммунисты, сейчас – жи…, и шо?» Насколько они правы, не знаю. Просто они так живут.