Редактирование: Mikomijade.
Размер: 2,5 авторских листа.
Рейтинг: ограниченный.
От автора: главный герой писан с реально существующего человека, за что ему большое спасибо; да, Яр). Также спасибо BBincLTD за вдохновение.
И день за днем сигареты и кофе.
Мы не умрем никогда, обещания - мой профиль.
Я устал, открывая чужие конверты.
Сигареты и кофе. Кофе и сигареты.
(«Сегодня ночью» - «Сигареты и кофе»)
Я часто заканчиваю действия или слова комментариями: «сказал он» или «она затянулась и вскинула бровь», часто отслеживаю чужую жизнь, желая собрать ее полные пригоршни и выплеснуть на бумагу. И свой рассказ я бы начал со слов: «Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг». Я не писатель, но человек, глубоко и серьезно погрязший в книгах, поймет меня. Я — безнадежный чтец. И чужие истории уже давно стали моими воспоминаниями и жизнью.
Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг. Мужчины нашего офиса видели в этом что-то сексуальное. Благо, я был другим и давно выбрал собственный кодекс чести, что стало моим наказанием и наградой одновременно.
Что нас связывало? Она сама ко мне прицепилась с первого сентября первого курса. Я невольно и самоотверженно ввязался в эти гонки, идя с ней нос в нос, но оставаясь на другом берегу жизни. Она была популярна, красива, умна; не стеснялась громко смеяться и открыто флиртовать с практикантами. Моей же единственной выходкой за все годы обучения так и остался невинный поцелуй с однокурсником в кабинке туалета. Мы не общались: чаще она меня не замечала, а я делал вид, что меня и не существует вовсе, но за вечное соперничество мы схлопотали-таки ярлык «заклятые друзья». Я смаковал его смысл с сигаретным дымом в умывалке нашей студенческой общаги и смотрел на нее — странную, чужую, жестокую в своей привязанности ко мне.
Наша подпольная борьба вылилась в подачу заявок на конкурс в русскую редакцию в Нидерландах. Она ненавидела все, что могло ее связывать с провинциальным прошлым. Мне же было необходимо вырваться – в России я боялся думать, мечтать. Да что там — дышал через раз. Общесемейная ненависть и безнадежность сдавливали грудную клетку похлеще чувства первой тайной влюбленности.
Помню, в то утро, когда пришел вызов на работу, я чистил зубы в общей умывалке, глядя на рассвет в недокрашенных окнах, и думал: «зарево подбило подол неба порочным карминным цветом».
Неожиданно она выбежала на лестницу нашей общаги, выдернула из ушей «капли», в которых орало:
«Кровь или слезы – все как обычно,
Будем сжигать мосты!
Честно сказать, мне безразлично,
Чем захлебнешься ты...»
[прим.: «Канцлер Ги» - «Кровь или слезы»]
И выкрикнула: «На хрен все!!! Я еду!». Та песня и ее крик до сих пор звенят у меня в ушах. Словно это я должен был захлебнуться ее успехом и неотразимостью. Она тоже ехала в заветную страну тюльпанов и свободы.
Весь курс провожал ее.
Я же купил матери ее любимые лилии. Подошел к дому, из которого был выгнан отцом еще при поступлении в университет, поднялся на родной третий этаж. Ладони потели, а я не знал, что сказать, когда мне откроют дверь. Потому положил на коврик букет, коротко нажал на звонок и пулей вылетел на улицу.
Я спешил на самолет к тому самому «светлому будущему» без обреченного прошлого.
***
Сижу в кафе-шопе, вспоминая бредовую юность, и жду Ее. Два часа душного летнего дня, "Письма любви" Мультатули [прим.: псевдоним нидерландского писателя Деккера Эдуарда Дауэса (1820—1887)], «Black Devil» и миловидный бармен у стойки. Люблю кафе-шопы. Люблю бывать в них именно днем, когда в просторных залах царит солнечная тишина и причастность к лишь мне понятному волшебству. Бармен улыбается мне, ставя перед раскрытой книгой микроскопическую чашку черного кофе. И что мне улыбаться? Я страшила, каких поискать: рыжий, лохматый, тощий — 182 см чистого сухостоя. Если быть совсем уж честным, самое привлекательное во мне — это отличное знание русского языка, но вряд ли кто оценит эту мою лучшую черту в стране, говорящей на Nederlandse [прим.: нидерландский язык (голл.)].
В который раз несмело улыбаюсь ему в ответ. Смотрю на часы. Ленка опаздывает, а с этим барменом мы уже полчаса в гляделки играем, надо уже действовать, пока он не решил, что я недоразвитый имбецил. Встаю и направлюсь за ним в подсобку.
К нашему возвращению она уже сидит за моим столиком, листая мою книгу и куря мои сигареты. Нервно стучит носком босоножки по каменному полу.
- Так и знала, что спешить не стоит, - мерит меня недовольным взглядом.
Я закуриваю и забираю книгу из ее рук:
- Ну, давай, не томи, что за тюльпановый принц? - изливаю на нее жажду новых сплетен и все свое посткоитальное обаяние.
И снова эта игра, которая длится уже лет десять: она подцепила какого-то бизнесмена – раз; он был богат, красив, "с ч/ю и без в/п" – два; с утра этот принц принес ей кофе в постель и подбросил до нашего места встречи - это три. У меня - миловидный бармен в подсобке. Три-один в ее пользу.
- .... женатик, - констатирует она. - Думаю, без продолжения. А у тебя как, Рыжий?
Она смотрит на меня своими круглыми синими глазищами. Вижу в них свое отражение и теряюсь. В ее зрачках смешной, почти бессмысленный Рыжий неопределенно пожимает плечами:
- Работаю. Этот Цваргенштайн, мать его, скинул мне «Erotische Herinneringen» [прим.: Эротические воспоминания (голл.)] некой мадам Адденс, - тыкаю пальцем в толстую распечатку листов А4.
Ленка сочувственно кивает и снова закуривает. Уже свои.
- Я тебе говорила: иди переводчиком. А ты в редактуру сунулся. Богема! Цваргенштайн — козел тот еще.
То, что наш редактор козел, она мне напоминает через день. Мы оба крепко зажаты между желанием зацепится покрепче в этой стране и его толстой задницей. Она, как и я, — его помощник.
А «богема»... куда ж без нее? Правда, в русском обществе, даже богемном, есть свой островок пуританства, на который мне удалось попасть. Переехав в Голландию, я осознал в полной мере, что значит жить в национальной общине: разговоры на общественной кухне о высокой политике, бравые речи, глубокопатриотичный маразм и грязь в прокуренных коридорах. В светлых, голландских коридорах русский мат и русский запах. И вот в этом маленьком славном мирке есть «не такой», семейный уродец, фрик. Здесь мне было бы уместно поклониться и, взмахнув шляпой, изречь: «Ваш покорный слуга — Ярослав Киров».
Если ты споришь с идиотом, то, вероятно, тоже самое делает и он.
(М. Жванецкий)
- Эй!
Ленка щелкает пальцами у меня перед носом, видимо уже не первый раз:
- Так пойдем?
Я выныриваю из себя, возвращаясь в ее реальность.
- На дефиле в «Fashion-Peshin».
- Лен, мне работать надо. Ты и так у меня полдня украла.
Она заглядывает мне в глаза, дует губки, вдруг смотрит стервозно и с вызовом, успокаивается и начинает уговаривать. Ни одна маска на этом прекрасном лице не является настоящим отражением ее мыслей. Эта игра забавляет нас обоих. И мы оба понимаем, что ломаюсь я лишь «для виду». Ленка всегда добивается цели, даже такой мелкой. Наконец она произносит волшебное: «Вечер за мой счет», и я соглашаюсь.
Почти полночь. В перерыве между дефиле сидим в баре выставочного комплекса. Уютные сумерки стильного зала, витринные окна... Вот любят голландцы эти огромные, начисто выдраенные окна. Скрывать им нечего — аборигены совершенно лишены комплексов. А мне так часто хочется спрятаться. Должно быть, развивается фобия голландского иммигранта, не удивительно после стольких лет жизни в стране, познавшей gezellig.
Gezellig — это особый вид голландской нирваны. Это не «уют», как переводят в словарях, это сознание, знаменитая терпимость... Знаете ли, в каждой стране есть что-то особенное, непереводимое. В России — конечно же! — это мат. А в Голландии — это gezellig. Ты смотришь на улицу под проливным дождем, потягивая крепкий кофе в любимом кафе — это gezellig, пьешь пиво в баре, а в его рекламе пишут, что оно «гарантированное gezellig». В нем раскрывается смысл сознания и образа жизни всех голландцев: они все живут в согласии с gezellig, и потому абсолютно терпимы к геям, наркоте и проституткам. И вот парень напротив с модельной внешностью очень gezellig. Пытаюсь понять в его глазах, насколько мои шансы реальны.
- Он мой.
- Что? - я поворачиваюсь к Ленке, отвлекаясь от пожирания объекта глазами. - С чего это ты взяла?
- А ты сомневаешься? - затягивается, щуря глаза.
Я не сомневаюсь, что она привлекательнее, но и хлобыстнуться фэйсом об тейбл не хочу. Вызывающе смеюсь, запрокинув голову.
Ленка тут же взъедается, обзывает меня сучкой и, понимая, что я не всерьез, предлагает:
- Хочешь поспорить?
Мне это ее предложение кажется чуть наигранным, словно ждала повода. Ну, да, у нас все отношения сводятся к поиску таких вот поводов, потому я сразу выпаливаю:
- А давай!
- Хорошо! - она наклоняется, чтобы соседи за барной стойкой не могли нас услышать. Хоть в этом и нет необходимости – между собой мы говорим на русском, - выбираем мужика. Времени час.
Разбиваемся на желание.
Изучаю контингент.
И — ох-ты-боже-мой! — вижу его. Не просто его, а Его. Темные волосы, плавные сильные движения, взгляд глубокий, внимательный, он красив так, что внутри волна поднимается. Он улыбается — я перестаю дышать. Он улыбается девушке, сидящей напротив. Она недвусмысленно смотрит на него сквозь стекло бокала.
Черт, аж в груди тесно становится от ненависти ко всему женскому полу. Показываю на него Ленке. Она оглядывается на секунду и выносит вердикт:
- Это Кай Майерс. Фотограф.
- И что из того?
Не вижу никаких препятствий ни в его имени, ни в профессии.
- Слишком легко, - снисходительно поясняет она, - … вот он!
Ленка соблазнительно облизывает соломинку коктейля и показывает на немолодого мужчину со спутницей бальзаковского возраста.
Объекту претит внимание дамы, его взгляд лениво ползает по лицам и фигурам моделей, он иногда тяжело — и, я уверен, шумно — вздыхает. Мужчине лет сорок пять, ухоженный вид и строгий взгляд.
- И что из того? - повторяюсь, поворачиваясь обратно к Ленке, - чем он лучше?
- Он немолод, наверняка, женат. Такие держаться за свое спокойствие и не ищут приключений.
- Я тогда вообще в пролете.
Собираюсь отказаться от спора, но еще раз кидаю взгляд на этого мужчину. Наши глаза встречаются, и я понимаю, что буду его.
- Ок! - тут же изменяю показания, не отрываясь от изучения нового объекта.
Становится интересно.
Уславливаемся с Ленкой на доказательства и разделяемся. Я сразу теряю ее из виду. Последний раз ищу глазами своего фотографа, но не нахожу.
Если умный человек делает глупость, то уж во всяком случае не малую.
(И. В. фон Гете)
Полчаса уходят на поиски того мужчины. Неужели Ленка его так быстро обработала? Возвращаюсь понурый к барной стойке, а наш клиент заказывает себе виски! Стакан один — это радует.
Пять минут на милые игры в гляделки, еще пять на то, что он сам подходит ко мне и угощает «Белым русским». Наконец мы, как дезертиры, выныриваем через черный ход. Он начинает меня лапать прямо у двери, прижав к кирпичной стене. В сумраке зарождающихся белых ночей наши тела слабо освещены одинокой лампочкой у входа.
У него властные руки, подчиняюсь. Он шепчет мне, какой я тонкий, манящий, какой восхитительно солнечный и прочую дурь... Пока пытаюсь сосредоточиться на часах — времени осталось десять минут — он уже задирает мне майку, облизывает меня, спускаясь ниже.
- Мм....
Становится хорошо. Забываю о времени, когда его рот обхватывает мой член. От удовольствия запрокидываю голову, закрываю глаза, расслабляясь.
Вдруг тихий щелчок, такой, что я скорее чувствую его кожей, нежели слухом. Резко вскидываюсь. В тени узкого переулка легкий отблеск линзы объектива. Человек опускает фотоаппарат, и я выпадаю из реальности — на меня смотрит тот самый фотограф. Не таясь и не мешая нам. Смотрит так, что я, кажется, впервые в жизни хочу кого-то убить. И – странно – от этой злости, от его внимательного взгляда, я не выдерживаю, начинаю доходить. Именно от взгляда: что делает со мной мужчина, я практически не чувствую.
Сдаюсь. Закрываю глаза и кончаю.
Объект ругается, отплевываясь, встает на ноги, загораживая фотографа. Резко разворачивает меня к стене, сдирает рывком джинсы и вставляет до упора. Не удерживаюсь от болезненного крика и разочарования. Я чувствую боль, но теперь не ощущаю Его.
Опоздав на десять минут, с двумя коктейлями и использованным презервативом в кармане, возвращаюсь к Ленке.
Я ненавижу ее.
Ненавижу себя.
Задница горит. Ненавижу этого похотливого придурка.
И чертова фотографа.
Его я тоже ненавижу.
Возможно, Бог хочет, чтобы мы встречали не тех людей до того, как мы встретим того единственного человека. Чтобы, когда это случится, мы были благодарны.
(Г. Маркес)
Подхожу к ней с двумя бокалами, сажусь с самодовольной улыбкой, чуть корчась от боли.
Она смотрит на часы.
- Очередь у бармена, - развожу руками.
Украдкой показываю завязанный кондом. Она снимает болеро, демонстрируя засос на плече.
- Откуда мне знать, что это его след.
- Ну, прости, я не столь изобретательна, как ты... На сперме, кстати, тоже не написано, чья она.
- Ничья? - предлагаю.
- Да щас! Мы спорили на желание!
Да, спор на желание у нас святое. Минутные прения сторон заканчиваются новым пари:
- Значит, кто удержит? И сколько времени?
- Месяц, не больше.
Разбиваемся по новой. Ох, ну, я и дебил, но пойму это позже.
В понедельник заявляюсь в офис с опозданием — всю ночь не спал, вычитывая эротические бредни Адденс. Заканчивая работу в пять утра, не могу удержаться от комментария на русском:
«Вы написали форменную чушь,
Всё это недостойно человека,
Езжайте, негодяй, в деревню, в глушь,
И там живите до скончанья века... »
Благо, Цваргеншайн не поймет, а моя жажда справедливости будет удовлетворена.
Ленка хватает меня у самого входа редакции под локоть и тащит в конференц-зал. На мои возмущения отвечает лишь:
- Сам увидишь, это просто нечто!
В кресле — на месте нашего главного — по-хозяйски развалился давешний объект!
Ленка сажает меня рядом с собой. От шока я в состоянии только повиноваться, выпав напрочь из сути планерки.
- Ну, все в сборе? - подал голос наш бывший теперь шеф, - рад представить вам нового главного редактора: Юрген Орд, - он указывает на мужчину в кресле и безутешно выдавливает из себя подобие улыбки.
Множество чувств толпятся во мне, наступают друг другу на пятки и дико орут. Тут и жалость к бывшему главреду, и удивление таким неожиданным перестановкам. И негодование — этот Орд даже не глядит в мою сторону, конечно, мы и имени друг друга не спросили в тот вечер, но то, что после такого форменного бессмазочного насилия над моим телом, он за одни сутки забыл «солнечного, восхитительного, тонкого» меня, верится с трудом.
После совещания чуть задерживаюсь в дверях, чтобы выйти ровно перед ним. Он равнодушно скользит взглядом по стенам, мне, проему двери... Обидно.
Ленка с редактором резко замолкают, когда я появляюсь в дверях нашего кабинета. Она прикладывает два пальца к губам, сложенных трубочкой: «Пойдем, покурим».
- Ну, что делать будем? - спрашивает она, как только мы входим в курилку.
- В смысле?
- Рыжий, твое ментальное тело снова отсутствовало на собрании? Цваргенштайна, как и главного, снимают, а нашу должность сокращают вообще! Мозг при виде Орда отшибло?
Стены начинают плясать перед глазами. До меня тут же все доходит. Один будет повышен, а второй отправится домой.
Мне нельзя обратно. Катастрофически нельзя!
- Рыжий, я не могу вернуться в Россию. Ты понимаешь.
- Понимаю. И я Лен. Я тоже не могу.
Затягиваюсь последний раз, кидаю в пепельницу сигарету и ухожу.
Я понимаю и то, что она развернет войну против меня. Способ мы уже выбрали ранее: через постель главного редактора. Срок моей жизни резко сократился до одного месяца. Против Ленки у меня никогда не было шансов.
Сдаю готовую вычитку Цваргенштайну. Такой глупой теперь кажется та приписка. Мне даже стыдно. Она недовольно сопит в конце распечатки Адденс, как издевательство над смертельно больным в лице моего редактора.
Странно отдавать работу, которая будет выпущена уже после его отставки, и, возможно, моей тоже. Мы глядим друг на друга чуть с претензией на старые отношения и новым смешанным чувством, как два буржуя, которые уже слышат близкое эхо революции. Помню мультик, где герои несмело летают и поют грустную песенку. Мы вот также подвешены в пустоте, нам только не хватает грустной странной мелодии. Я вижу, как его ладони оставляют мокрые следы на тонкой бумаге, и думаю над словами песни.
Уже дома, в общаге, пытаюсь осознать всю шаткость положения, доводя себя до состояния близкого к панической астме. От звука пришедшего смс подпрыгиваю на месте:
«Думаю, наши желания совпадают относительно друг друга?»
Я, наконец, истерически разражаюсь смехом, Ленка дала выход этому глухому ступору.
И мне страшно признаться самому себе, что меня ждет, если я вернусь к родителям, если я вообще после столь головокружительного полета хлобыстнусь о землю, на которой давно, с армейскими ремнями в руках, ждут меня одиночество и позор.
Делай не то, что тебе хочется делать, а то, чего тебе делать не хочется. То, чего тебя всегда учили не хотеть.
(Ч. Паланик)
Занимаюсь аутотренингом весь вечер, следующий день, неделю. Я лучше Ленки. Это не бахвальство, редактура не только моя работа или хобби - это все, что у меня есть. Все, что я умею. Ради чего живу. Ленка знает это не хуже меня, да все знают. Пожалуй, кроме нового главного, от которого теперь зависит наша судьба.
Начало лета, жара тошнотворная, но я постоянно мерзну от мыслей, что могу вылететь со свистом из этой жизни. Физически мерзну. Почти болею. И полностью погружаюсь в работу, пока однажды не сталкиваюсь на стоянке с картиной: у джипа Юрген Орд и Ленка. Она мило ковыряет пуговичку на его пиджаке. Замечает меня. Я испуганно опускаю голову, засовываю руки в карманы и быстро прохожу мимо.
Знания языков тут точно не помогут.
Сегодня приходится задержаться в офисе, мысли поглощены работой нового автора и немного происшествием на выходных. Думается, скорее, о том, что те фотографии могут сильно навредить, если попадут куда-нибудь. Они навредят Орду, а я уж, как побочное явление, сразу останусь без работы (а значит, без визы и места жительства) вне конкурса и спора.
Погружаюсь в чтение, примостившись на широком подоконнике кабинета и игнорируя цивилизованное электричество — белые ночи, все-таки.
Я - редактор, но некоторые книги заставляют забывать об этом. Они выпихивают из привычного настроя проверки и правки и погружают в историю, мысли, жизнь. И мысли автора, которые пробегали строками по белой бумаге распечатки вдруг пересеклись с моими:
"... Существование в реальном мире порой не дает нам вырваться из собственного тела и познать самого себя. Недосказанное, таинственное притягивает и возбуждает воображение формы, в которой вы сейчас находитесь, но пугает физическое "я". Знание тайны - удел не каждого. Но лишь потому, что столь легкое познание истины может привести к тем мыслям и поступкам, к которым мы еще не готовы. И в первую очередь мы сами строим себя. Все, что необходимо человеку — уже в нем. В его черепной коробке..."
Щелкает ручка двери, в проеме появляется Орд. На нем светлый костюм и несколько удивленное выражение лица:
- Киров, а вы что тут делаете?
- Работаю.
- Это я помню. Что вы делаете в одиннадцать часов вечера в офисе?
Ждет ответа. Я давно заметил национальную черту голландцев не задавать риторических вопросов, как это принято делать в цивилизованном мире. Им действительно все интересно. Даже то, почему заместитель двадцать пятого колена задерживается в офисе. Подмывает ответить: потому что дома меня никто не ждет; потому что не хочу тащится в эту долбанную общагу, где на кухне наши же сотрудники трут, кто останется: я или Ленка; потому что обсуждения эти идут во главе с той же самой Ленкой. И, кстати, зовется она на голландский манер: Элеонор. Только я и знаю, что она девчонка из Сополовки, деревушки в ста пятидесяти км от Екатеринбурга, которой даже на карте-то и нет.
- Простите, г-н Орд. Уже еду домой.
Спрыгиваю с подоконника, собираюсь под его пристальным взглядом и, имитируя активную деятельность по поиску ключа от машины, собираюсь протиснуться между косяком двери и шефом.
На секунду мне кажется, что он случайно прижимает меня к стенке, а когда я поднимаю голову, он тут же находит мои губы. Один миг - сердце чуть ли не проламывает ребра от смущения и невнятного страха. Дыхание перехватывает на уровне горла, но я отвечаю на поцелуй. Больше по привычке, правда.
- Не бойся, - шепчет раскаленно на ухо.
И бессвязно уже:
- Я ждал... этого момента...
Вдруг понимаю, что тоже ждал. И этого момента, и его самого.
Но в объятья не падаю. Подарив поцелуй, легко отстраняюсь. Смущенно бормочу, кидая томные взгляды и, все же просочившись из кабинета, быстрым шагом иду прочь.
Да, это называется «набивать цену».
Он мне нравится, я бы мог отдаться ему прямо сейчас, мы бы оба получили удовольствие, возможно, провели бы еще несколько незабываемых ночей, но мое нынешнее положение заставляет думать головой. Ленка ему сегодня крутит пуговички. А завтра что?
Сажусь в свой MINI Cooper, сразу давлю на газ. Не хочу еще раз пересечься с Юргеном и на стоянке.
Дома в душе выпускаю пар, представляя Орда с глазами того фотографа, потом беру початую бутылку самбуки и иду к Ленке. Мы треплемся на отвлеченные темы нашего будущего, а под утро я засыпаю с мыслью, что именно сейчас начинается моя история.
И только мы сами делаем сегодня то, что будет завтра.
Существует такого рода бегство, похожее, скорее, на искание встреч.
(В. Гюго)
В ближайшую пятницу я тащусь за своей Элеонор на очередное мероприятие. Они надоели мне до ломоты в суставах, но я поставил цель найти этого подонка-фотографа, пока его любопытство не сгубило ни меня, ни Орда.
Открытие пафосного клуба. Настолько пафосного, что повеситься хочется от скуки. Еще одна потерянная ночь. Совершенно бессовестно воспользовавшись тем, что Ленка затерялась — наконец-таки — в толпе танцующих, разворачиваю «Отверженных»:
«Когда человек глубоко взволнован, он не читает, а, можно сказать, набрасывается на бумагу, сжимает ее, словно жертву, мнет ее, вонзает в нее когти ненависти или ликования; он перебегает к концу, перескакивает к началу. Внимание его лихорадочно возбуждено; оно схватывает в общих чертах, приблизительно, лишь самое существенное; оно останавливается на чем-нибудь одном, все остальное исч...»
Не тут-то было! Мне не светит лихорадочно возбужденное чтение, четкий мужской голос вклинивается между мной и моим миром:
- Право, вы странный человек. Второй раз меня удивляете.
Поднимаю голову, подбирая слова для едкого ответа, и тут же забываю и голландский, и русский, и все языки, что знаю. Бессвязно мычу.
- Давно хочу с вами познакомиться, - протягивает руку, - Кай Майерс.
- Б-безумно рад... - пожимаю ее.
И понимаю, что заливаюсь краской «аки маков цвет».
Фотограф смотрит пристально и цепко, теребя бейдж «Пресса» в руках.
- Что? - не выдерживаю.
- Я не расслышал вашего имени.
Издевается?
- Ярослав... Киров.
Захлопываю книгу и сосредотачиваюсь: фотограф все также прекрасен, но это не мешает справедливому раздражению:
- Первая наша встреча была не очень-то приятна, г-н Майерс. Честно признаться, я надеялся на повторную, чтобы иметь возможность забрать фотографии, касающиеся моей личной жизни.
Ей-богу, я очень стараюсь быть вежливым.
- Я даже не сомневался, что вы захотите их увидеть, Ярослав...
И как так получается, что я сам сажусь в его машину, чтобы он отвез меня домой? А потом и вовсе, как мальчишка, мило поддаюсь на заговаривание зубов, соглашаясь на чашку кофе у него в студии.
Студия находится в центре, на мансардном этаже малоэтажного дома. Судя по обстановке — его работы пользуются успехом. Пока я утопаю в бин-бэге [прим.: кресло-мешок, от английского «bean bag»] и безуспешно – из-за немалых размеров и скудного освещения – пытаюсь рассмотреть место нашего пребывания, Кай заваривает кофе и подает мне горячую чашку.
Еще одно, чего я не понимаю в европейцах: у них у всех есть маленькие чашечки для кофе. И не только есть – они еще ими пользуются. У меня дома одна большая кружка для всего: от «просто попить» до пива и быстрорастворимых супов.
В момент нашей не по-голландски приличной беседы о жизни немцев — т. е. Кая — и русских — меня — в Голландии я бестактно напоминаю о фотографиях.
- А ты упертый, - шутит Майерс и идет к полкам с альбомами.
Он быстро ко мне расположился, думаю, оттого, что я также быстро перешел с голландского на его родной язык.
Через пару минут Кай возвращается с конвертом формата А4.
- Вот.
Протягивает мне.
- Спасибо. Я бы хотел их забрать себе, и, если они остались у тебя в цифровом виде, уничтожь их, пожалуйста.
- Вот это точно нет!
- Почему?
- Считай, что я не могу это сделать из профессиональных соображений.
Я вспыхиваю сразу:
- Какие профессиональные соображения могут быть на порнушку у черного хода?!
- Ну, уж мне считать, что порнушка, а что...
- Способ заработать?! - гневно перебиваю.
- При чем тут «заработать»?!
Он забирает у меня из рук конверт. Ах, ущемленное достоинство профессионала! Встает, видимо, чтобы положить обратно, но не успевает. Я тоже вскакиваю, выхватывая свои фотографии. После короткой борьбы он придавливает мое тощее тело к полу. Я только и успеваю подумать, что не будь на нем толстого ковролина, то пришлось бы мне не мягко.
Он снова отнимает конверт, заставив меня буквально взмолиться:
- Майерс, послушай, мне очень важны они. Меня уволят, если...
Он застывает на мне, все еще держа за руки, неотрывно смотрит, не моргая. С минуту, не меньше.
- Эти фотографии никуда не попадут, тут нет ничего, что могло бы тебя скомпрометировать.
Под его взглядом, под его телом мурашки бегают толпами по мне, аж колотит. Снова начинаю отбиваться, зло, всерьез. По-мальчишечьи — по-другому не умею.
А он вдруг сжимает меня в объятиях, целует и перестает сопротивляться.
Я завожусь, уже срывая с этого гада одежду. И отчего же так хочется разреветься, завыть в голос? Отчего становится так хреново, безысходно? Словно этот секс — будет последнее, что может быть вообще в моей жизни. Словно я — висельник, которому исполнили его заветное желание. И жить теперь и незачем, и не дадут.
Во всем виноват Эйнштейн. В 1905 году он заявил, что абсолютного покоя нет, и с тех пор его действительно нет.
(С. Ликок)
Мы кувыркались в постели страстно, безумно, словно подростки, наглотавшиеся экстези. Как обычно хочу свалить по-тихому, но меня нежно не пускают разговорами.
Он приносит воды - горло пересохло от столь жаркой «любви». Выпиваю залпом целый стакан. Нахожу конверт со своими фотографиями: удивительно, но «в связях, порочащих его, замечен не был». На фото лишь моя рыжая физия с тем самым выражением блаженства: голова откинута назад, глаза прикрыты, черные тени от ресниц на щеках, между бровей — легкая морщинка. Кажется, я всегда морщусь во время секса...
Тени глубокие, радикальные. Фотографии можно было бы назвать эстетичными, даже высокохудожественными, если бы на них не был я.
Кай проводит кончиками пальцев по моему лицу:
- Тогда я впервые захотел тебя.
- Тут я сам себя хочу, - честно признаюсь, чего уж кривить душой. - Это «Photoshop» меня таким красивым сделал?
- Тут нет его.
- Ты же фотограф...
- Потому стараюсь обходиться без него.
А он самолюбив. Настолько, что слова о ретуши его задевают, но, право, я не столь красив, как на этих фото. Если уж честно — у меня смешное лицо, и уголки рта приподняты так, будто все время улыбаюсь. Типичный рыжий.
А он и его Nikon видят во мне что-то тонкое, почти нежное и одновременно трагичное.
Самолюбование — затягивающая штука.
- Я рад, что тебе пришлось по душе.
- Шутишь? Это первые фотографии, которые мне нравятся!
- Потому что здесь ты - настоящий.
- Именно это тебя привлекло? - спрашиваю, сам не зная, что хочу услышать в ответ.
- Считай, я коллекционирую настоящие чувства.
- Не много откровенности встретишь на подобных вечеринках, - кажется, меня начинает заносить. Я после секса плохо соображаю.
- Мы все находим свой способ заработать.
Я смотрю ему в глаза так же пристально, как и он на меня. И в какой-то момент просто понимаю: Кай не смотрит, он наблюдает. Изучает каждое движение, каждый, если угодно, взмах ресниц собеседника.
И неожиданно для себя произношу:
- Ты не фотограф, ты — художник. Так смотрят только художники.
Он улыбается, и я понимаю, что попал в точку.
«Он улыбается так, как улыбаются только дети. Искренне, открыто. Так, как никогда бы не улыбнулась Она», - по-книжному проговариваю про себя. И если бы мне суждено было написать рассказ, эту улыбку я описал бы именно так.
Кажется, я начинаю влюбляться. Это опасно. Не сейчас.
- У тебя можно курить?
Он кивает, встает и выходит на балкон, вот так вот — голышом. Следую за ним, хватая по пути пачку.
Он облокачивается на перила. Я закуриваю. Даже неловко как-то: европейцы, давно погрязнув в своем благополучии, очень резко относятся к плохим привычкам. То есть, голландцы, со своим gezellig ко всему терпимы, но только не к сигаретам. Это вселенское зло, сравнимое, разве что, с фигурой Дарта Вейдера. Алкоголиком быть не так позорно.
Кай прерывает наше молчание так тихо, что я не сразу понимаю: это мои мысли или его голос.
- Я думаю, кто ты...
- В смысле? - я личность не такая уж и загадочная. Даже не интересная.
- Просто: кто ты, к чему стремишься, почему бежишь от реальности...
- И кто я? - еще ни один мой любовник не пытался этого понять, тем более после секса.
- Мы встретились на дефиле, но ты не модель — осанка жуткая. Наверное, что-то делаешь кропотливое, склоняясь. Ты не дизайнер — я их знаю поименно. Не журналист.
- По той же причине?
- Нет. Ты много пишешь, - я невольно опускаю взгляд на шишечку среднего пальца. Как он все замечает... - но не думаю, что у тебя хватило бы... эм... наглости на это. Ты — русский, но очень чисто говоришь на немецком и голландском, читаешь в оригинале Гюго. Ты связан с литературой. Возможно, переводчик?
- Я работаю в редакторской конторе.
- Редактор?
Усмехаюсь:
- Мечтаю стать им. Пока лишь помощник.
- Тогда понятно.
- Что понятно?
Становится неловко — будто я опытный крысеныш под его рентгеновским зрением.
- Мне кажется, ты живешь, словно наблюдая за своей жизнью. Небольшой такой анреал. Прячешься от внешнего мира в книгах.
- Я не прячусь!
- Ярослав, - с его губ мое имя течет, томно, как мед. Он смотрит вниз, на серую в предрассветных сумерках воду канала. - Есть жизнь во времени, а есть жизнь в пространстве. Реальность для тебя - не более, чем жизнь во времени. А жизнь в пространстве - наполненная - это жизнь в твоих историях, в книгах. Ты не бежишь, ты давно сбежал и теперь другого и не знаешь.
- Все живут в реальности, только свою реальность мы выбираем сами...
- Да.
Вдыхает, наверное, о чем-то своем.
Он сам странный. Не понимаю его, хоть убейте.
А он, кажется, знает меня лучше меня самого. И это не столько странно, сколько неприятно. И мотив в голове крутится неугомонно:
«Кровь или слезы – все как обычно,
Будем сжигать мосты!
Честно сказать, мне безразлично,
Чем захлебнешься ты…»
Словно и сейчас Она давит, запрещая открыться.
Я целую Кая, чувствуя потребность в его реальности.
От чего я бегу? И где я сам? Сейчас я с ним, остальное не важно. Я не влюбляюсь. Я просто нуждаюсь в его реальности.
Не хочешь разочарований - откажись от амбиций.
(Б. Вербер)
Я полностью разбит ночью с моим великолепным художником. Усталость приятна и непереносима. Вспоминаю, как он фотографировал шального от страсти рыжего, - и по телу прокатывается волна желания. Вспоминаю про спор с Ленкой, - и все обрывается.
Сейчас бы летать от счастья, а не биться за место под солнцем, будь оно проклято!
Один Бог знает, как я жду Его звонка.
Телефон и пикнуть не успевает, а я уже судорожно и почти испуганно выдыхаю в трубку:
- Да!
- Добрый день, Ярослав.
Орд.
- Рад вашему звонку, Юрген.
Голландский этикет предполагает называть начальство все работы по имени, что сейчас мне на руку. За фамильярностью легче скрыть разочарование.
- Ты сегодня не занят? Хотелось бы пригласить тебя на чашечку кофе.
Ох, знаю я эти чашечки кофе и мягкие теплые постели...
- С радостью встречусь с вами, - отвечаю, стараясь, чтобы мою улыбку было слышно.
А самому реветь от обиды хочется. Собираю сопли в кулак и ползу в душ, смывать остатки утреннего секса и следы другого мужчины.
У меня нет совести. У меня есть только нервы.
(Р. Акутагава - «Слова Пигмея»)
Юрген приятен до безобразия. Так и хочется кинуться на его могучую мужественную грудь.
«Он весел, умен, открыт, хорошо собой»,- вбиваю в себя, подмечая малейшие положительные качества объекта.
- ….хотя, я не хочу, чтобы это показалось хвастовством, милый, - заканчивает он рассказ о своих спортивных достижениях.
- Конечно, нет! Вы — потрясающий человек.
Это так, мне даже не приходится кривить душой. Но все же я жду, когда он предложит уйти отсюда в какое-нибудь «более тихое и уютное место». Юрген, безусловно gezellig, и потому вторую попытку, я уверен, он захочет повторить в соответствующем месте. Да и от никотинового голода меня уже колотит мелкой дробью.
- Ты всегда так стеснителен? За вечер ни слова не проронил...
Пожимаю плечами:
- Просто нечего рассказывать. Во мне нет ничего интересного.
Бешено хочется курить. Тяжело дышу, пальцы нервно теребят салфетку. Мы тут уже часа полтора сидим. И ни одной сигаретки....
- Поверь, это не так. Ты притягиваешь, как магнитом. Уверен, ни одного меня...
Он кладет руку на мои пальцы, которые замирают, будто пойманные за преступлением. Невольно вскидываю голову и смотрю в его светлые глаза:
- Пойдем отсюда? - выпаливаю с надеждой и нетерпением.
Он женатый человек, и почему ведет меня в гостиницу – я отлично понимаю, но Юрген все же добавляет:
- Я живу за городом, потому снимаю этот номер постоянно.
Неопределенно киваю в ответ, мысли занимает только желание курить.
Подхожу к Орду вплотную, сексуально прикусывая его за мочку уха, и шепчу:
- Я в душ.
Закрываюсь в ванной, включаю воду, садясь на край душевой кабины, и сразу закуриваю....
Вот теперь я — человек. Теперь делайте со мной, что хотите и куда хотите. Смываю окурок в унитаз, чищу зубы, ополаскиваюсь и улыбаюсь себе в зеркале.
«Ай да, Киров, ай да, сукин сын!»
Через пять минут я буду стонать под Юргеном, как проститутка.
- Давно ждешь?
- Три сигареты.
(Из разговора)
Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья,
Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье...
(«Мельница» - «Королевна»)
Самое тяжелое время — это когда проводишь ночь, маясь от одиночества, в мечтах: скорей бы завтра, скорей бы завтра. Повторяешь это как мантру: скорей бы завтра. Да ничего завтра и не будет такого, и сон не идет, и гложет это одиночество, оголяет нервы.
Выхожу курить на балкон с бредовой мыслью: «если луна растущая — позвоню ему». Но серое летнее небо затянуто тучами, а в горле уже саднит от третьей подряд сигареты.
Без Него я существую уже неделю.
И единственное, что может отвлечь от навязчивых мыслей о Кае, это мысли о Ленке.
Никогда не питал особой любви к женщинам, но она – мой идеал. Уже столько лет прошло вместе, а я до сих пор не могу понять, как уверенно, упорно Ленка всегда шла к намеченной цели. Вся ее жизнь сводилась к постановке и преодолению, всегда успешному. Я же от страха начинаю выдумывать себе проблемы, душевные терзания. Истории, которые не смог найти в книгах.
Сегодняшней ночью я придумываю себе парня, запутавшегося в лабиринтах мыслей о давно пропавшем с горизонта фотографе. Парень в панике мечется по тесной клетушке, стены которой медленно и неумолимо сдвигаются. У каждой стены свое название: угроза увольнения; спор, в котором нельзя проиграть; сильный соперник; неожиданно появившаяся слабость влюбленности.
Именно влюбленный, окрыленный и смущенный я тогда, уже под утро, возвращался домой от Кая, таким же пребываю и сейчас.
Но на меня самого давят не только стены: стоит хоть немного оступиться, хоть на миг поддаться на вот такую граммуличку ошибиться, — и все! — мой финал окажется более чем печален: выселки на историческую родину....
Просыпаюсь за пять минут до звонка будильника: в поту, с головной болью, измученный снами.
Ну, уж нет, дорогая редакция. Я душу продам, но не вернусь.
И в ближайший же вечер торгую душой в объятьях Орда.
Хотя, торг относителен — мне нравится наш главный. И встреч я сам жду с нетерпением, лишь изредка динамя его для постепенного перехода отношений из сексуальных в конфетно-букетные.
Больше о Ленке я стараюсь не думать, хоть мы постоянно вместе.
В какой-то момент я понимаю, что погряз в этом по уши.
И не вздохнуть, не повернуть головы.
И тошно до жути.
И страшно.
И вдруг, как свет электрички, его звонок!
Когда летишь с моста, понимаешь, что все твои проблемы решаемы.
Кроме одной. Ты уже летишь с моста.
(Выживший самоубийца)
Но лучше бы его не было.
Он назначает время — я задыхаюсь от смятения.
Не нахожу места весь день, представляя нашу с ним встречу, проговаривая про себя возможные диалоги. Ловлю себя на мысли, что прописываю их настолько детально, что становится страшно за здоровье психики. Я будто уже с ним, и, кажется, мне хватает одних только фантазий для подобного нервного счастья.
Кай звонит на час раньше условленного времени и говорит, что он уже у парадной моего общежития.
Слетаю вниз, перепрыгивая через три ступеньки и кляня его за такую глупость.
- Здравствуй, - Майерс широко улыбается, прижимая к себе за талию.
Я, запыхавшийся, рассерженный, легко касаюсь его губ в знак приветствия и отвечаю:
- Не надо было сюда приезжать. Поехали скорее.
- Почему? - он стоит, облокотившись на свой черный матовый BMW, и на его лице не то легкое снисхождение, не то заинтересованность в условной тайне. Гладит меня по щеке, а я готов кинуться ему на шею от чувств и благодарности за этот жест.
- Рыжий!
По тропинке от общаги чешет к нам Ленка, размахивая клатчем в знак приветствия.
Вся романтика разом пропадает.
- Вот поэтому, - бубню я ему и отступаю на шаг.
Кай смотрит вопросительно, но я не успеваю ответить. Ленка останавливается рядом с нами, полсекунды изучает Майерса, смотрит на меня, выгибая изумленно бровь, и снова поворачивается к Каю, протягивая ладонь:
- Буду очень рада знакомству с пассией моего друга! Элеонор.
Уже сейчас я проклял этот момент. И в последующем буду проклинать его каждую секунду.
Полного счастья нет с тревогой; полное счастье покойно, как море во время летней тишины.
(А. Герцен)
Мы сидим, как и принято, в кафе за чашкой кофе. У него латте. Я же ненавижу любую примесь к совершеннейшему напитку, кроме сигарет. К счастью, мы оба понимаем, что светские беседы не для нас. Кай тащит меня к машине и везет на залив.
Он сумасшедший!
Ветер мешается с запахом корабельных доков и Северного моря, бьет по лицу, сплетает волосы и приносит поистине щенячий восторг.
Я поворачиваюсь к Майерсу, сказать ему об этом, но он вдруг вытягивает руку и толкает меня. Я начинаю медленно падать, нелепо маша руками, распластываюсь в своей лучшей рубашке на песке и замечаю: он фотографирует меня.
- Гад! Я тебя убью нафиг и камеру твою разобью! - возмущаюсь я, конечно же, уже тысячу раз его простив.
- Извини, ты моя лучшая модель, я не смог удержаться, - он улыбается, подает мне руку, но я мстительно дергаю ее вниз.
Он летит на меня, и мы дурачимся, пока не замечаем, что прохожие начинают коситься.
Чинно встаем, отряхиваемся от песка и идем на дальний пляж, где можно встретить лишь таких же неугомонных любителей прогулок и уединенных мест.
Мы сидим на сером берегу залива и молчим. Ведь говорить друг с другом, не значит понимать. У нас мало разговоров, но мы словно на одной волне. Такое общение для меня – верх единения.
Он снова смотрит вдаль, я снова курю, щурясь от солнца, на коленях очередная книга, мысли бродят в ней, а чувства отдаются ему. Я чувствую его. А вместе с ним и самого себя, так глубоко уже погрязшего в мелководной жизни, сбежавшего от реальности — да, я уже сейчас начинаю понимать это сам — привыкшего в каждом поступке, в каждом новом дне искать свою несостоятельность. Может быть, даже никчемность... Безысходность?
Да, я понимаю: во всем, что с нами происходит, виноваты мы сами. Это не прошлые жизни, не непонятная расплата, не сука-жизнь и не закон Мёрфи. Ты сам залипаешь в этом состоянии и тебе подсознательно нравится оно. Именно нравится! Потому что каждому человеку нравится, когда ему говорят, что он хороший, и что все у него будет хорошо. Тебе не хватает этой ласки из вне, и ты начинаешь самобичевание. И потом уже бессознательное перетекает в осознанное желание ненавидеть себя. Наверное, тут уместно сказать «личный наркотик». Поверьте, это хуже пьянства или сигарет. Это разрушает сильнее. И ненависть к людям, и ненависть к себе, и, как следствие, неприятие своего будущего. Сам запускаешь программу разрушения. Твой мозг (разум, но не душа) запускает, если угодно.
И вот ты уже ничего не слышишь, мучаешься от собственного ничтожества, не можешь из него выбраться.... Ты знаешь, что ты такой и никогда другим не станешь, и что все в тебе бессмысленно и противно: и цвет волос, и одежда, и родственники, и невнятные знакомые, которым не нужно и неинтересно твое состояние. Чувствуешь это? бе-зыс-ход-ность. И это самое ужасное, что только можно придумать, до чего себя может довести человек.
Потому что пока ты сам не осознаешь: все это не стоит и выеденного яйца, ничто и никто не поможет. Все будет унылым и глупым, пока не поймешь: человек ровно то, что он видит и хочет видеть в себе.
А теперь я уже не хочу верить в собственную бездарность, никчемность и глупость. Потому что рядом Мой человек. Потому что только рядом с Ним я становлюсь лучше…
Он убирает книгу, ложится мне головой на колени и накрывает моей рукой свое лицо.
Я чувствую тепло его кожи, и все мысли тают от этого тепла.
Мы сидим так очень долго. И кажется, если бы у моей истории был хороший конец, она бы закончилась именно так...
Он сегодня скажет, а завтра его повесят.
(В. Жириновский)
Но Ленка утром встречает меня на пороге офиса, нарочито внимательно ищет на моем лице следы бессонной ночи.
Они есть. Но мы даже не коснулись друг друга. И на моих губах нет ни намека на поцелуи.
- Хмм… - протягивает она неопределенно.
Я готовлюсь к расспросам, а она молчит. И в обеденный перерыв, и потом – замолкает о встрече вообще, и это настораживает, рождает смуту. И неспроста.
Но мы с Каем действительно всю ночь просидели на балконе, пили кофе, разговаривали. И это была лучшая ночь в моей жизни. Я не знаю, когда мы встретимся вновь, хоть и уверен, что буду ждать его звонка. Я снова оторван от мира, но уже не поэзией книг, а поэзией собственной жизни.
А вечером, в который раз засыпая в объятьях Орда, я думаю о Кае: удивительно, он ровно настолько спокоен, насколько мне неспокойно рядом с ним.
Я всегда надеялся, хоть и не верил, что можно встретить человека и сразу понять – он твой. Можно прочувствовать его, уже совершенно не сомневаясь – он то же чувствует к тебе. И без каких-либо «кажется», «думаю», «наверное». Есть только «знаю». И вот теперь я знаю, что Кай – лучшее и добрейшее послание богов мне. И понимаю – я также стал кем-то особенным для него.
И теперь мне ничего не остается, как поверить: я стою голый перед правдой своей влюбленности, но у меня нет ни малейшего желания и мысли стыдливо прикрыться от нее. И если есть то, чего мне стоит стыдиться, то только факта осознания своей извращенности, который впихивался в меня со старших классов, стоило признаться матери, что объект первой любви вовсе не девочка-отличница с милыми косичками.
И как же прекрасна может быть любовь! Как она благодатна и радостна для твоих близких, друзей, когда она понятна и правильна. И как она меняет свое лицо, как уродлива становится, если ты сам безобразный фрик, не имеющий права любить. И я действительно боюсь этого чувства. В моем личном рейтинге оно не есть gezellig. Борюсь с желанием по-уайльдовски назвать его глубокой дружбой и привязанностью. Назвать тем, чем оно не является и не может быть на самом деле.
Сейчас, чувствуя тяжелую руку спящего Орда на своей талии, по-отечески нежную, сильную, оберегающую, которую, возможно, я искал, не имея отцовской ласки, во всех своих мужчинах, я уверяюсь, что никогда не почувствую такой руки с Майерсом.
И в этом есть словно некое отречение ради его, более мне нужного – необходимого – внимания.
Я встаю, иду в душ, курю там по привычке в тихо жужжащую вытяжку и, наконец, встаю под горячие нити воды, смывая себя старого, смывая мысли, жизнь, память.
Моя любовь питается только любовью. И сейчас в моем теле, в моем разуме нет места ничему, кроме этой любви. Я готов отступить от привычных поисков защиты и ласки в Орде, от «заклятой» дружбы с Ленкой, от страха моей мечты и работы, которая никогда не заставляла меня выбирать между желудком и полетом мысли.
Я жертвую, казалось бы, собой, но меня самого не могло бы быть без этой жертвы.
Забавно, но еще пару недель назад, наткнувшись в социальной сети на вопрос одного из бывших: «что дороже справедливость или свобода?», я, не размышляя ни секунды, ответил: «свобода». А теперь понимаю, что только чувство жертвенности и справедливости могло меня привести к единственно верному решению:
Перестав гнаться за свободой, обретаешь ее.
Только прекрасное и понимание прекрасного питает Любовь.
Ненависть может питаться чем попало.
(О.Уайльд - «De profudis (Epistola: in carcere et uinculis)»)
Наутро я звоню Ленке, мы встречаемся в том же кафе, где все начиналось. Передо мной микроскопическая чашка кофе, пепельница, и только теперь рядом раскрыт томик «Баллад Редингской тюрьмы». А мысли, хоть и блуждают по верхам написанного, впервые столь упрямы против книги в нацеленности на реальность.
Она нервно стучит носком туфли.
И даже если то, что я собираюсь сделать, разведет нас с Майерсом, я хочу быть честным: и перед ним, и, в первую очередь, перед собой.
- Я отказываюсь от спора.
Ленка вздрагивает, видимо, не совсем поверив или не поняв моих слов.
- Я отказываюсь от Орда, работы и уезжаю в Россию.
Она нервно крутит пачку сигарет, что-то обдумывая. Словно и не рада моей капитуляции. После паузы произносит:
- Ты не можешь. Эта работа все для тебя.
- Значит, есть вещи важнее.
- Более важные, чем то, к чему стремился всю жизнь?... Кай. Это Кай Майерс, да? Ты влюбился в этого немца и решил все бросить?
- Если угодно…
- Идиот! – она вспыхивает моментально, будто я собираюсь совершить нечто ужасное.
Конечно, это так, но не ужаснее того, если я останусь и навек прокляну себя в подлости, трусости и несправедливости.
- Яр, у него таких, как ты, – хоть ложкой ешь. Он через неделю забудет тебя. Надоешь – выбросит. А ты…
- Нет! – перебиваю ее. – Даже если у него тысячи таких, как я, он у меня один. Я не могу по-другому.
- Ты не можешь отказаться от спора, вот, чего ты не можешь!
- А ты можешь меня судить?! Мои мотивы?!
Слава Богу, утро – и нас не выгонят из-за нарушения спокойствия посетителей. Бармен притих у стойки, забыв о стаканах.
- Мне безразличны твои мотивы. Ты не можешь…
Она откидывается на спинку кресла, принимает закрытую позу. Вдруг выпаливает:
- В нашем споре замешаны не только мы.
- В каком смысле?
- Я специально спровоцировала тебя на этот спор. Не смотри так... Да, представь самое худшее.
Меня словно кипятком окатывает: специально? Подстроено? Зачем? Почему я?
Вот оно, подкатило предательство - больное, звонкое. Теперь я понимаю, отчего ее выбор в ту ночь мне казался несколько наигранным и фальшивым.
- Тогда я отказываюсь тем более!
- Подожди.
Она звонит кому-то и произносит в трубку:
- Он все знает.
Я возмущенно обрываю телефонный разговор:
- И кем подстроено? Это Орд?
- Орд, но только мадам Орд.
Я смотрю ей в глаза, качаю головой,… нет…
- Ты не могла так поступить. Зачем тебе это?
Во мне непонимание с негодованием плещутся поровну. Я не знаю, что мне думать, на чью сторону встать.
- Ты сам говоришь – у каждого свои мотивы. У меня тоже есть мотив. Я не собираюсь всю жизнь заниматься вычиткой этих неудачников. Я всегда плелась за тобой. Вечно глотала пыль. И, знаешь ли, хватит! Я устала от тебя, от твоих: «я такой дурак» и «ой, я оказался лучшим студентом курса»! У тебя все словно случайно, так легко, так просто, когда ты даже не выныриваешь из своих книжек! Ой – и единственное бюджетное место в группе; ой – и красный диплом; снова – ой – и тебя уже приглашают работать заграницу!
Я молчу, не зная, что ответить. Я слышу зависть и ненависть в ее словах. И понимаю, что стоит только открыть рот, как оттуда посыплются заикающиеся оправдания.
Ведь я работал! Я не видел ничего, кроме цели и моего одиночества. Зубрил, как заведённый, ночами сидел с курсовыми, когда все гуляли. И сейчас: правка-правка-правка. И только Кай, так неожиданно появившийся в моей жизни, вытянул меня из этого состояния вечной работы. И мне всегда казалось, что именно я должен завидовать ей. Именно я должен смотреть ей в рот. Но никогда не чувствовал ни злости, ни ненависти.
- Н-но ты тоже здесь… - выдавливаю растерянно.
- Я – здесь? Я здесь только потому, что требовался еще один человек! А наш декан так удачно собрался покупать новую машину! И это с твоими же результатами меня принимали на конкурс.… Думаю, ты понимаешь, или хотя бы можешь себе представить, что я чувствую к тебе. Как мне тошнотворна дружба с тобой, как я каждый день, видя тебя, думаю: «это он, это только благодаря ему я что-то стою. Это его пыль я глотаю уже почти десять лет. Это у него всегда и все «случайно получается», когда я рву задницу, чтобы достичь хоть маленькой толики»…
- Стоп! Замолчи! – я не могу больше этого выслушивать. Кажется: вот-вот, и разум подведет меня.
Мне трудно собраться с мыслями. Я опускаю глаза в книгу, но стоки прыгают, и я не могу различить ни буквы.
- Давай, я просто уйду, и мы сделаем вид, что этого не было? – робко прошу, почти умоляю.
Она хмыкает презрительно, берется за пачку, но увидев кого-то за моей спиной, бросает сигарету.
Я оглядываюсь.
К нам подходит дама средних лет. Она достойна, уверена и выглядит не хуже Мэри Кей Эшли в те же годы. Я ее знаю. Конечно, ее знает вся редакция.
Она садится за столик, Ленка представляет нас.
- Рада знакомству, - изящно подает руку Дафна Орд.
Я не могу сказать того же, потому вместо пожатия только нервно ёрзаю на кресле.
- А он мил, - говорит она Ленке, - любовник моего мужа… Весьма мил.
- Простите, но мне неприятно слышать свою оценку в третьем лице.
Я изо всех сил стараюсь не поддаваться на ее авторитет. Хоть это и не просто: мадам Орд владеет частью акций в самом «Nationale Krant» и половиной нашей редакции.
Но, оказывается, этого мало. Она собирается развестись с мужем и оставить его ни с чем. Моя же роль до смешного проста: влюбить его в себя. Ленке остается только собрать информацию, а мадам Орд – подать в суд по брачному контракту, который предусматривает подобный развод в случае серьезных и долгих (не менее месяца) отношений с изменяющей стороной.
- … Ты ввязался в заранее выигрышный спор, подумай, Ярослав, - Дафна мила и убедительна, - ты делаешь свое дело, получаешь место редактора. Строишь свою жизнь с почвой под ногами, переезжаешь в нормальную квартиру из вашего клоповника. И все, как ты мечтал, разве нет?
Да, все как я мечтал. Вот она, добрая фея, сидит передо мной. А мне всего-то надо протянуть наши отношения до конца месяца и начала судебного процесса. Но…
- А если мне этого не нужно? Я не намерен больше никого обманывать. Хватит. До свидания.
Я порываюсь встать, но Дафна резко дергает мою руку вниз:
- Сидеть, - командует она, и мне приходится повиноваться, - думаешь, в случае твоего отката мы лишь разведем руками? Ты слишком глубоко влез в болото, мальчик.
Она кидает на стол конверт, я снова нервно ёрзаю на кресле, беру его… И вижу наши с Ордом фотографии.
- И что? Этого мало?
- Для суда – да. А вот для твоего Майерса – предостаточно.
Я ошарашенно смотрю на нее. Что за мелочный шантаж?
- Это вы таким образом решили меня «привязать»?
- Нет, мы уже «привязали».
- И думаете, что теперь я на все соглашусь?
- А у тебя нет выбора.
Ленка молча наблюдает за ее победой и моим фиаско.
Я закуриваю, но ни курить, ни думать не хочется.
- А если я сам собирался ему рассказать? Вам не кажется, что это уже может быть не актуально? Да и не те у нас отношения, чтобы следить за верностью друг друга.
- Думаешь? Насколько мне известно, фотограф полностью поглощен и тобой, и вашими отношениями. Я никогда не действую наобум. А актуальность, - она делает многозначительную паузу, - ты же не рассказал ему. Значит, он узнал от нас и уже сделал определенные выводы…
- Узнал?!
- Дафна отослала Майерсу флешку с фотографиями, - поясняет Ленка на русском.
Я тоже решаю ответить ей на родном языке:
- Я не буду участвовать в ее спектакле. Я сказал, что отказываюсь. И знаешь… - наклоняюсь к ней и произношу шепотом, - мне очень жаль тебя. Ты ради сомнительного обещания, из-за собственной недальновидности и злобности просрала мою верность.
Уверен, она сейчас мало поймет, окрыленная моим поражением, всю серьезность поступка. Но, говоря эти слова тихо, подчеркивая их значимость, кажется, я затронул что-то, что подействовало на мою бывшую «заклятую» подругу.
Встав из-за стола и уже отойдя от него на пару метров, в тишине полуденного кафе, я слышу вопрос Орд:
- Что он сказал?
И ее потерянный ответ:
- Ничего. Это личное.
Я сажусь за руль, но не в состоянии сдвинуться с места, и впервые за много лет просто и по-детски реву: от обиды, от предательства, от понимания, что в глазах Кая я такой же предатель, торговавший своим телом и чувствами. И от безысходности: раньше я понимал, что мне придется вернуться в Россию, но это был выбор по собственному желанию. Теперь я должен был уехать, потому что другого выхода просто не осталось.
Отревевшись, успокоившись, я набираю Майерса, но он не отвечает.
И тогда вечером отправляюсь без звонка и предупреждения к Орду.
Мы все хотим знать правду.
Ровно до того момента, когда нам ее скажут.
Он встречает меня в халате и растерянности:
- Твой визит очень приятен, хоть и неожидан.
- Уж не знаю, насколько приятен он будет потом.
- Кофе?
- Нет.
Подхожу к окну, открываю его и закуриваю.
- Что-то случилось?
Он обнимает меня сзади, целуя в шею.
- Давно случилось. Тебе лучше одеться и выслушать меня.
- Хорошо.
Он послушно одевается, садится в кресло возле окна и ждет объяснений.
- Не выгоняй меня раньше, чем я закончу, ладно?... Твоя жена собирается с тобой разводиться. Она собрала на нас компромат и просила моего содействия.
- Ясно… - он молчит некоторое время. Видимо, для него это такая же неожиданность. – Но почему я должен выгонять тебя? Ты согласился?
- Нет, что ты. Но все куда хуже. Я понимаю, как мерзко это звучит, но в тот вечер – тот самый первый вечер, помнишь?
Он кивает. Я отворачиваюсь к окну, не в силах смотреть Юргену в глаза.
- В тот вечер… Да и вообще, потом, когда мы узнали, что ты наш новый главный редактор… Мы поспорили с Элеонор, кто сможет удержать тебя. Мы поспорили на тебя, понимаешь?
- Но у нас с Элеонор ничего не было.
Затягиваюсь.
- Да, теперь я понимаю это. Она притворством подстегивала меня на действия. Я должен был влюбить тебя в себя, - я наблюдаю, как на подоконнике спариваются мухи, и почему-то становится тошно от этого зрелища. – Дафна наняла Элеонор, чтобы та «подложила» меня в твою постель, а потом следила за нами.
По вашему контракту развод из-за измены подразумевает серьезные отношения с любовником. На начало процесса мы должны быть… в отношениях.
Я отказал ей. Послушай: я понимаю, что ты после развода лишишься всего, потому не буду потворствовать ей. Я решил уехать в Россию. Теперь мне не место здесь. Я глубоко виноват перед тобой.
- Ты поспорил, но в твоем признании, я вижу смелость и чувства. И ведь мы действительно вместе. Все остальное неважно… Ярослав, я люблю тебя.
Он выдыхает с силой и уверенностью, словно эти слова так долго копились в нем.
Я снова затягиваюсь. Нервно. Сигарета выдает меня.
- Все было бы неважно, если бы и ты любил меня. Да?
Он сам все понимает, и я в душе благодарю его за то, что не приходится произносить это вслух.
- Прости.
В лицо бьет прохлада Амстела и вечера. Но внутри все горит.
- Прости, хоть и не знаю, имею ли право на твое прощение. В своей глупости я совершил нечто ужасное.
Орд открывает бутылку коньяка, который стоит на столике у его кресла, передумывает пить, откидывается на спинку и закрывает лицо руками.
Я только могу догадываться, что творится в его голове.
Выкидываю окурок, поворачиваюсь к нему:
- Юрген…
Орд вскакивает и вылепливает мне пощечину.
- Я верил тебе! А ты играл с моими чувствами?!
- Юрген, послушай…
Он бьет уже с кулака. Я не удерживаюсь и падаю. Тяжелый удар.
Чувствую, как накапливается во рту кровь. Но даже если он изобьет меня сейчас в горькое яблоко – будет прав. Я не сопротивляюсь его неожиданному бешенству.
- Я люблю тебя! – удар, – Господи, - удар, - я действительно полюбил тебя! – снова и снова он бьет в лицо, грудь, куда попадет. Хватает меня за рубашку, притягивает к себе. – Ты самый светлый человек, который существовал для меня в этом мире. Ты был так искренен! – последний удар. – Ты был…
Он переводит дух, и у меня появляется возможность оправдаться:
- Я действительно был искренен.… Я сам узнал только сейчас, как все оказалось на самом деле. Юрген, мне нравился ты, наши отношения. Но это был просто спор. И если бы я не решил у… нет! – он опять заносит руку, но я извиваюсь под ним, пытаясь выползти, - нет! Подожди, Юрген. Я решил вернуться в Россию и только поэтому узнал, что меня также предали… Пожалуйста…
Он смотрит на меня, избитого, жалкого, зажатого между полом и его весом. Долго смотрит. Я застываю в страхе: что он может в таком состоянии задумать?
- И у тебя есть другой? Ты его любишь?
Мне ничего не остается:
- Да.
Орд вдруг звереет, рвет с меня тонкие бриджи, переворачивает лицом вниз, снова впечатывая в паркет. Теперь я сопротивляюсь, умоляю, но он сильнее. Заламывает мне руки так, что я чуть ли не ору в голос, и начинает насиловать.
Бешено, твердыми резкими толчками. Я вою от унижения и боли, а он вбивается в меня, яростно хрипя.
Эта боль заглушает все вокруг, в глазах темнеет, а я не могу ни сменить позу, ни расслабиться. И длится она бесконечно. Я уже только бессильно подвываю, а потом чувствую, как Орд кончает и, наконец, отпускает меня. Я не плачу, но слезы сами катятся по лицу. Сворачиваюсь клубком на полу. Понемногу прихожу в себя. Внутри пустота, апатия, и, кажется, не хочется жить.
Орд скрывается в ванной. Сейчас бы бежать, но я не могу подняться. Все, на что меня хватает – кое-как натянуть штаны и продолжить безвольно валяться на мокром полу. В борьбе мы опрокинули столик, открытая бутылка коньяка вылилась, и теперь вязкие лужицы засыхают, липнут к рукам, одежде и источают резкий запах, смешанный с запахом его спермы и привкусом моей крови.
Орд возвращается, подходит ко мне. Дергаюсь от прикосновения, но переносит меня на кровать, кладет мою голову себе на колени, гладит и просит прощения. Меня мутит, отплевываюсь кровью и обломком выбитого зуба. В темноте перед глазами всплывает залив, и мне кажется: я – Кай, который вот так вот просто кладет свою голову Рыжему на колени, а он чувствует тепло моей кожи под своими ладонями…
Иногда, чтобы почувствовать себя счастливым, достаточно просто вспомнить детство. Но чаще, воспоминания детства заставляют почувствовать лишь грусть и потерю.
Открываю глаза. Утро льется в распахнутое окно яркими лучами. Сначала чувствую отсутствие одного зуба и железный привкус во рту, потом боль по всему телу, оплывшее от синяков лицо и наконец, то, что лежу в кровати Орда.
Он сидит на краю, у изголовья, и смотрит на меня.
- Проснулся? Ты прости за вчерашнее. Не знаю, что на меня нашло…. Ты ведь очень честно поступил: не нырнул в кусты, не переметнулся к этой сучке. Я же должен благодарить тебя...
Он продолжает говорить, но голова раскалывается от потока ласковых слов. Я хриплю в ответ и переворачиваюсь на живот.
Уж сколько меня били, но Орд просто монстр.
- Прости, солнечный мой. Все будет хорошо. Я оплачу твое лечение, а потом мы разберемся в наших чувствах. Пойми и ты меня – я не могу тебя отпустить, не могу жить и знать, что ты принадлежишь кому-то еще, кроме меня…. К тому же, теперь я могу подать на нее. Если, конечно, ты первый не отправишь на Антильские острова старого садиста за избиение и насилие, - он смеется собственной шутке, но в ней чувствуется скрытая просьба.
- Не отправлю, - обещаю я, переваливаясь на бок и вползая с постели. Мне надо в душ и домой.
Но больше всего мне необходимо поговорить в Майерсом. Усмехаюсь мысли: если и он окажется таким буйным, то второго раза я не выдержу.
Через полчаса выхожу от Орда. Все еще мутит, а мысли битом стеклом мешаются в черепной коробке. В двух кварталах случайно зацепляюсь взглядом за матово-черный BMW, таких не много, но номера машины своего фотографа я не помню. Зато вспоминаю, что сам приехал на машине, возвращаюсь к стоянке. Проходя мимо гостиницы, вижу мужчину, который неоднократно появлялся в нашей редакции: толи поверенный Дафны, толи самого Орда.
Кай по-прежнему не берет трубку. Я прекрасно понимаю его обиду, но и сам так просто не сдамся.
Еду в редакцию, пишу письмо на имя главреда об одностороннем расторжении договора и увольнении. Собираю манатки и еду домой.
У меня есть пара недель до отъезда и целая куча дел.
Как необычны становятся привычные вещи, когда прощаешься с ними. Тюль, уже года два требующий стирки, узкий диван, комод, потрепанный мной и жизнью. Стеллажи с книгами – моя гордость, личная библиотека. Здесь и Кафка, и Уайльд, и Солженицын, и Цвейг вперемешку с Веллером, Кундерой, Камю.... Я часами могу смотреть, перелистывать их. Книги – страсть, смысл, жизнь, друзья, лучшие слушатели и собеседники. Они всегда были со мной и всегда будут.
Еще с детства ищешь что-нибудь – мать все в «стенку» складывала: от документов до различного мусора – и зависаешь часа на полтора, уже забыв, зачем вообще полез в шкаф. Читаешь, нюхаешь. Запах особенный. Любимый. Книга пахнет домом, уютом, тем самым gezellig, с которым у меня так много проблем и недопониманий; она пахнет типографской краской и знаниями. Да, именно знаниями. Помню, когда был совсем маленький, меня, на потеху гостям, спрашивали, кем вырасту. И вместо стандартного «космонавтом» или популярного – крутого – «киллером», я всегда отвечал: «книги буду делать!»
Как я и стал редактором-переводчиком.
Много ли лет прошло с того самого момента, когда я первые вдохнул запах книги? Но я вот и сейчас также сижу перед стеллажами собственной библиотеки, перелистываю страницы, вдыхаю их ароматы; и боль, унижение, горечь отступают перед их храмовым спокойствием. И сколько бы времени не прошло, чтобы ни случилось со мной, в них я всегда найду и мир, и уверенность… И Кай, словно стал воплощением этих книг: люди часто пренебрежительно говорят: «он для меня, как прочитанная книга». Но стоят ли все непрочитанные книги одной прочитанной? Отчего мы перечитываем некоторые книги по несколько раз? И отчего иные бросаем, даже не вникнув в суть?
Возможно, лишь те, к кому мы испытываем мимолетное увлечение, страсть – для нас представляют интригу и интерес. Мы сами окутываем ореолом волшебства объект влечения и чувства, которые нуждаются во внешней подпитке из-за своей поверхности. И только прочитанную, понятую книгу мы сможем полюбить так, как полюбили истинно открытого для нас человека.
И суть любви есть не в загадке «новой книги», а в содержании «прочитанной». Именно содержание, но не сюжет, греет в нас интерес и привязанность, нашу любовь.
И только про самого любимого, самого дорогого человека я скажу: «Он передо мной, как открытая книга».
Если вас наказали ни за что, радуйтесь: вы ни в чем не виноваты.
(Неизвестный автор)
В очередной раз отслушав гудки телефона Майерса, записываюсь на прием к стоматологу и собираюсь ехать по указанному адресу.
В коридоре полицейские бодро шагают в моем направлении.
- Простите, вы – Ярослав Киров? – ужасно коверкая мое имя, спрашивает один из них. Киваю несколько напряженно – никогда встречи в полицией не были приятными.
- Вы обвиняетесь в убийстве г-на Юргена Орда. Вот ордер на ваш арест.
Я и пикнуть не успеваю, как меня берут под белы ручки и ведут из общежития к полицейской машине под любопытными взглядами соплеменников.
В участке я устраиваю мини истерику, грожу судом, требую адвоката и потом уже жалобно уверяю, что вот только этим утром видел Орда, и он был живее всех живых.
Я не верю ни одному слову. Не верю вообще в реальность происходящего, но мне в подробностях рассказывают, как он был убит – задушен шнурком, - где и в какой позе его нашли – в собственном номере, на кровати, - кто его нашел – горничная, убирающая номер, - и так лихо это связывают с моим разукрашенным лицом и многочисленными следами прошлой ночи, что я сам готов поверить в свою виновность, и затыкаюсь до приезда адвоката.
Его убили! Орд еще несколько часов назад меня насиловал, еще несколько часов назад я просыпался на этой самой кровати – и вот он мертв. И теперь ни развод ему не страшен, ни любовные муки от разрыва со мной.
Девушка-следователь подозрительно смотрит на меня, когда я начинаю шало смеяться: еще сегодня ночью я был готов к тому, что он убьет меня, а теперь сам обвиняюсь в его убийстве.
Рассказываю это ей сквозь смех и выступившие слезы, но она не разделяет моего веселья. Только выключает диктофон и оставляет меня одного ждать адвоката.
После разговора с адвокатом, которому я, как на исповеди, выкладываю все: и про спор, и про любовь к Майерсу, и про Ленку с Дафной, и про то, как был «лишен иллюзий» Ордом. И даже добавляю: если меня посадят, пусть это будет нидерландская тюрьма, так как на русской «зоне» меня ждет только «петушиная» доля и веревка с мылом. К концу нашего задушевного разговора кажется, что схожу с ума. В одночасье меня отрывают от мира. Отрывают от мыслей, жизни и, самое ужасное, от Кая Майерса.
Меня выпроваживают в камеру следственного изолятора, и я надолго замираю в ожидании новых бед.
Люди делятся на две половины: те, кто сидит в тюрьме, и те, кто должен сидеть в тюрьме.
(М. Ашар)
В перерывах между камерными мытарствами и нестерпимым желанием курить, меня по очереди допрашивают то следователь, то адвокат. Я неожиданно оказываюсь «по ту сторону» жизни общества. И только тут я понимаю, что значит безысходный страх, ужас. Адвокат «обнадеживает»: со всеми смягчающими, – которые, кстати, не прописаны в УК Нидерландов – мне дадут всего-то лет двадцать.
Позже набегут русские следователи, защитники, обвинители и просто непонятные мне в теперешнем состоянии мартышки. Они будут требовать вернуть подсудимого в Россию, в лапы родного правосудия.
Я отбрыкиваюсь, как могу. Они доводят меня почти до нервного срыва: наш следак устроил «замануху», обещая всего 8 лет. Конкуренция! Маркетинг! Мать их.
Я хочу только одного. Увидеть Кая. В какой-то момент снова наваливается апатия; ни страха, ни желания, ни веры.
Ну, из желаний, если только сигаретку и книжку.
И Кая. Кая. Кая…
Его имя, его образ преследуют меня. Я засыпаю – вижу его. Просыпаюсь – и мысли снова о нем.
Часто перед глазами встает Орд. Я все еще не верю, что он мертв. Кажется, такого не бывает. И почему? За что? Это было именно убийство – ни грабеж, ни драка. Рассчитанное убийство и мои следы. Черт меня дернул бежать к нему. Черт меня дернул в тот вечер, сломя голову, рассказать правду, предупредить. Смешно ли: когда он насиловал меня , я думал, что хуже уже не может быть. Оказывается, в любой самой скверной ситуации есть ступень вниз.
Плох только один вариант: тебя несут в лес в целлофановом пакете. По частям. Остальные проблемы решаемы. Это не мой слова, но теперь они так кстати приходятся к ситуации, когда, кажется, легче в петлю.
Тихое отчаянье заливает тяжелым свинцом.
И теперь, если бы мне было уготовано написать о своей жизни, я бы непременно написал о своем месте заключения. Но, думаю, насколько бы хороши ни были голландские тюрьмы, я не хочу оставлять их в памяти и биографии.
Нет, я не отказываюсь от опыта, но именно тут, в ожидании суда, наблюдая, как красиво мне «пишут срок», я понимаю вещи куда более важные. И даже если бы мне не пришлось самому так глупо и трагично подставиться, я все равно принял бы – и принимаю – это наказание.
Здесь другая жизнь, другое течение времени.
Мне, наконец-то, принесли книги и сигареты, но только Кай заполняет мой разум. И, кажется, своим невидимым присутствием возвращает тягу к жизни. Он – та часть меня, которая дышит воздухом Амстердама, а не Лелистада.
Мне сообщают, что пострадавшей стороной назначена мадам Орд. Элеонор – свидетелем обвинения. Среди объяснений адвоката, я слышу и имя Кая, но не могу понять, как он-то может быть замешан в процессе. И откуда он мог знать о случившимся?
Бессонными ночами прокручиваю в голове свою версию следствия. Безусловно, Дафне на руку смерть мужа, но она никак не входила в ее планы. А когда вспоминаю виденный мною BMW Майерса у гостиницы Юргена – внутри все холоднеет. Я скорее вперед прокурора кинусь себя очернять, чем хоть толикой наведу на него подозрения. Сейчас я четко помню, что это была именно его машина. Германские номера.
От ужаса догадки начинается невралгия, которую адвокат удачно приписывает к делу как «обстоятельство, требующее особого внимания суда на болезнь обвиняемого с нестабильной нервной системой, опасной для его психического здоровья, а, может быть, и жизни». Действительно, мало ли что – вдруг я двинусь по фазе и вскроюсь прямо перед судебным процессом?
Но все уловки защиты мало трогают меня. А паранойя разрастается в геометрической прогрессии.
Нет, только не он! Не он. Когда адвокат спрашивает меня, есть ли подозрения, кому г-н Орд был столь ненавистен, я усиленно мотаю головой и клянусь, что даже не догадываюсь, чем вызываю новые подозрения: подзащитный кого-то покрывает.
Но я и сам не могу больше молчать.
Прошу бумагу и ручку. И ни секунды не раздумывая пишу:
«Она всегда ходила так, словно шла по подиуму на высоких каблуках, не виляя кокетливо задницей, а твердо чеканя шаг…»
И сейчас в ожидании суда, я кладу эти строки на белые листы, выпускаю эту свинцовую тяжесть, и с каждым новым словом мне становится легче.
И насколько бы мне стало легче, если бы я успел признаться в своей любви Каю.
Возможно, и эта моя исповедь – признание в любви. Всему: и моей Жизни, и Их Реальности, и Книгам, и Ему.
В день перед судом, адвокат подмигивает мне: он будет бороться за оправдательный приговор. С меня только правда.
Конвоируют до места расправы. Судебные приставы суровы и немы. Я растерян и подавлен.
Нервно поправляю пиджак и сажусь рядом с адвокатом. Надо сказать, что в костюме я выгляжу, как шутка сестер Зайцевых – глупо, нелепо и даже не смешно.
Весь процесс пытаюсь впитывать информацию; правильно, как учил адвокат, отвечать, но все плывет перед глазами, и я слабо понимаю, что вообще происходит. Последнюю неделю я сидел на никотиновой диете и кофе, и не спал практически все это время. Каждые пять минут чувствую приступы тошноты и балансирую на грани бессознательного.
Я понимаю, что довел себя до критической точки, но не из-за страха за себя, а из-за понимания – мой любимый, светлый, добрый, такой спокойный и сильный человек совершил ужаснейшее преступление.
И, кажется, я вижу его на трибуне рядом с судьей, и, вроде бы, говорят про какие-то фотографии. Фотографии с Ордом. И сюда их притянули? Но я и так подтвердил характер наших отношений. Публично признался в изнасиловании меня Ордом, готов был рассказать, что, да, это я из мести задушил его, но адвокат вовремя заткнул мне рот. И теперь я неотрывно смотрю на Майерса, не совсем понимая: как он может быть на стороне защиты и показывать наши фотографии с Ордом?!
- … вам понятно решение суда? Ярослав Киров! Ответьте: вам понятно решение суда?
Адвокат толкает меня в бок, я вскакиваю, кивая и заверяя спешно:
- Да, Господин Судья! – на русском, тут же исправляясь на голландский.
- Таким образом, - продолжает Вершитель Судеб, - дело передается на дополнительное рассмотрение, а оправданный освобождается из-под стражи в зале суда.
Постановляет он, заверяя приговор ударом деревянного молотка.
Оправдан? Я – оправдан? Матерь Божья!
Я только потом узн;ю, что убийство было заказано самой Орд, с исполнителем которого я столкнулся у гостиницы и напрочь о нем забыл, что Кай спас меня. Действительно спас, благодаря своему неверию и желанию «убедиться лично». Он заснял и наше последнее утро, и само убийство. Позже я узнаю столько мелочей…
Но это уже будет позже, а сейчас коллеги и просто знакомые лезут обниматься, радуются моему оправданию. Я выбиваюсь из толпы и буквально падаю на руки Майерсу, прошу отвезти меня домой и, кажется, теряю сознание.
Мы не знаем, что будет завтра: наше дело – быть счастливыми сегодня.
(С. Смит)
Отоспавшись, придя в сознательное состояние и с трудом вспоминая прошедшие дни, я набираю Кая.
Но абонент больше не обслуживается в сети. Я набираю снова; и снова, и снова, и так до тех пор, пока, наконец, не осознаю – конец.
Он вернулся обратно в Германию. И мне, после освидетельствований и улаживания всех дел, тоже придет время возвращаться в Россию.
Мне совсем не радостно на душе от оправдания. Да и попросту не с кем разделить эту радость.
У меня нет ни друга, - мы периодически встречаемся в коридорах общаги, она виновато опускает глаза, я, словно и не заметив, прохожу мимо. Мне больше нет дела до этого человека, нет желания «поговорить», «простить», да и просто видеть. Я освободился от нее. Именно так: могу дышать, не огладываться, не думать – что она скажет, сделает. Я свободен. И совершенно одинок. Но в этом одиночестве виноват только сам.
Ни любимого. Его я предал, и не просто предал, а обвинил в своих домыслах в страшнейшем грехе. И если бы его командировка не подошла к концу, то как бы я сейчас смотрел ему в глаза? Честно, не знаю.
Потому, может, оно и к лучшему. Две недели пролетают быстро, неспокойно. Дафну и ее поверенного сажают. Ленка становится редактором в нашей конторе, которая временно переходит какому-то дальнему родственнику Ордов.
А я собираю манатки, присаживаюсь на дорожку, проверяю билет «Скипхол – Пулково I», не удерживаюсь и перечитываю несколько последних страниц своего «Het probleem van de gezellig». Думаю, что теперь эта проблема не будет столько актуальна. Я начинаю новую жизнь. Или пытаюсь исправить старую? Не хочу теперь искать ответы на столь сложные вопросы, потому встаю, закрываю дверь опустевшей комнаты и тихо спускаюсь вниз. Именно тихо, крадучись – вчера по-человечески со всеми простился и больше не хочу слюней-соплей, пожеланий в добрый путь и «мы тебя любили». Похоронку устроили, ей-богу. Иммиграция делает людей сентиментальными, и возвращение на родину для них словно ставит клеймо на человека: «не смог». И они хоронят этого «немощного» в день прощания; позже или вспоминая только хорошее, или забывая его совсем.
Пропускаю в дверях парадной курьера, закуриваю.
Курьер мешкается на лестнице, не зная, в какую сторону коридора податься. Я киваю ему, мол, разрешаю, спрашивай. Парень облегченно подбегает ко мне, предъявляя конверт: «куда? кому?».
Куда – сюда.
Кому – Кирову.
Серьезно, мне приходит заказное письмо, когда, по сути, я должен уже ехать в аэропорт.
И, черт возьми! Обратный адрес – Мюнхен.
Достаю листок с короткой запиской:
«Вызов на работу и билет в конверте. Конечно, я не могу предложить тебе место редактора, но если ты что-нибудь сделаешь со своей осанкой, то станешь моей лучшей фотомоделью.
Кай Майерс».
27.07.2010г.