немое, но моё. нибелунги

 «Нибелунги» не немы. Мы слышим друг друга глазами. И если диалоги современных фильмов текут, не задевая ни слуха, ни духа, то сидя в кинотеатре, я явственно различаю голоса птиц, дробящиеся в солнечных бликах, вижу синюю глубину лесного озера, чувствую прелый дух мха на холодных скалах, ощущаю гладкость белой кожи юного Зигфрида, и кажется, если подставить язык, рот наполнит липкая отдающая железом кровь дракона. Чем больше погружаешься в реальность Ланга, тем дальше остаётся хохот случайных зрителей и шорох их попкорна. Тьма становится похожей на те ночи, когда чья-то заботливая рука выключает тревожную Луну, колышется опахало нежного прощального взгляда, и остаётся только домашнее  небо, светящееся синим в отсутствие Серебряной Девы, темнота скрывает звуки, между лап тишины мир наконец-то может уснуть, чтобы увидеть сон о нибелунгах. Да разве сон это? Они просто притворяются чёрно-белыми, они все настоящие, они вот в этот самый момент проживают свою историю в первый и последний раз, это не актёры и не тени на ветхом экране – это нибелунги, страдающие, убивающие, умирающие, но никогда не обесчесченные. Странно – столько миллионов лет искать своё эхо в мире, который все называют «реальным», и мучиться, и быть врагом себе, и пытаться притвориться….. Пока на рассвете не прискачет белокурый красавец Зигфрид и не позовёт в далёкие древние земли, и вдруг ты вспомнишь, как его силуэт возвышался над тобой в неосознанном детстве, и вот так же точно кричал он сквозь прямые утренние лучи проектора, и всё встанет на свои места – слово будет дороже жизни, а верность ценнее покоя. И выйдя из кино, ты будешь шествовать по неожиданно яркой жаркой улице со свинцовым взглядом Кримгильды, и все будут расступаться, глядя тебе в след, не смея повернуться спиной к Королеве, потому что «Нибелунги»  - из тех фильмов, что оставляют послевкусие, может даже более ясное, чем при самом соприкосновении. Ты сидишь у дождливого окна и вспоминаешь, глядя на истёртую плёнку небес, откуда же знакома тебе скорбная и гордая фигура в тёмном плаще, ужасаешься монтажу второй части, грубо порезанной – лишь бы впихнуть безграмотный перевод, и умиляешься мелькнувшему обрывку немецкого титра, похожего на полоску неведомого текста, приклеенную к корешку дедовой книжки. Перебираешь отчего-то знакомые кадры – я придумала, а старина Фриц уже, оказывается, застолбил! Ну и, конечно, раскапываешь, чем же таким мумифицируют персонажей, что они через сто лет никак не могут постареть. На первый взгляд, всё ясно – сказка бессмертна, но как далеки её герои от обычных нейтрально-символических архетипов! Они личности. В каждом есть боль, тайна, характер, и у каждого – своя причина нести зло. Кто-то мстит, кто-то обманывается, кто-то ведом роком, а причины иных и вовсе сокрыты во тьме пустых рядов. Но все почти по-климтовски прекрасны и естественны в своей искусственности. А лучше всех Дракон. Для меня знать, как устроен Дракон, всё равно, что знать, как устроена я, - некто, сидящий в голове, двигает мои глаза, всё это чистая механика, а вот взгляд получается живым, и слёзы – настоящими. Дракон – единственное существо, вызывающее жалость, бессмысленная жертва, на которую нанизан весь сюжет, пленник собственного могущества, подаривший бессмертие тому, кто не сумел им распорядиться. Судьбу Дракона разделило немое кино. Уступив дорогу цвету и звуку, оно молча истекло чёрной кровью. «Хто такое смотрит?!» - фыркнет контролёрша, рванёт билетик из газетной бумаги и закроет двери, чтобы вновь спустилась благодать забытого кино – на пятерых случайных и меня.