©
В темноте, по морю, взламывая льды, перекатывался ледяной вал. Со страшной силой он нажимал на торосы и ломал их. Трещали и лопались ледяные поля, в щели вливались бесчисленные тонны морской воды. Ломались ледяные перегородки между полыньями. С огромной силой давили друг на друга два огромных ледяных поля, под ними бушевала гигантская волна. На льдине было четверо: Воронов, его друг седовласый – нганасан Мунсуруку, двое промышленников, да четыре упряжки собак…
…Этого изможденного нганасана в свое время «отыскал» Вайгач. В то весеннее утро Воронов возвращался в свою «обитель» с островного промысла. Собачки бежали бодро, а сам Дорофей, в который раз, с восторгом наблюдал зарождение нового полярного дня.
Словно зарево далекого пожара, охватило темно-серый горизонт с востока. Наконец появилось приплюснутое солнце и тут же исчезло. Потом появились сразу два солнечных блюдца, которые подпрыгнули над снежными барханами, над торосами, подброшенные рукой невидимого чародея, имя которому – природа, и тут же начали сближаться и слились в одно огненное целое. Ночное однообразие скованного полярной стужей моря сменилось невообразимым хаосом. Взошедшее солнце словно взрыхлило своими лучами покрытые снегом ледяные поля, разорвало их, вздыбило и сгрудило.
Вайгач, как обычно, бежал впереди упряжки, увлекая ее за собой и отыскивая путь. Если в этом случалась надобность, он бесподобно умел это делать, даже если незримая тропа была скрыта под толщей снега. Внезапно вожак насторожился, резко изменил маршрут и уверенно повел упряжку к уходящей на восток чуть-чуть синеющей полосе торосов.
Восход осветил на льду неподвижную фигуру человека, лежавшего навзничь. Мех одежды, обнаженную голову, редкую бородку и усы покрывал серебристый иней. Лоб и виски перехватывала темная кожаная повязка. Смуглое лицо незнакомца-аборигена было испещрено сетью мелких морщин. Впрочем, они его не старили.
Глаза человека были устремлены вверх. В их узком разрезе сверкали голубые зрачки*. Этот взор выражал яростный протест мертвящему умиротворению северной природы, всей ее безмерной жестокости. Сдвинутая линия бровей, прикушенные губы и застывший взгляд выражали страшное напряжение сил. Жило лишь лицо - тело сковывал странный паралич. По следам, которые петляли между торосами сюда, можно было судить, что минуло около суток, как он пришел на это место.…Бедняга глубоко вздохнул и попытался шевельнуть головой.
Звенел и скрипел капюшон. Едва заметная трещина пробегала прямо под его ногами. От разлома расплылись языки сероватой наледи. Водой пропитался и снег.
Для Воронова все было ясно.
Бедолага примерз! Одежда несчастного подмокла, застыла и превратилась в ледяной саван!..
Человек пытался поднять руки, но и они скованы. Пальцы судорожно сжимали тяжелую костяную рукоятку ножа, стальное лезвие которого было уже сломано, в попытках освободиться самостоятельно, под корень. За годы скитаний по Северу Воронов совершенно точно мог сказать, кто есть кто: по рукоятке ножа, по меховой одежде… Костюм бродяги состоял из глухой двойной малицы**, сшитой из белой оленьей шкуры и отороченной белым мехом собак, которых разводили специально для этого. Поверх малицы был надет сокуй*** с капюшоном, с высоким султаном из меха надо лбом, который аборигены натягивали в морозные дни, собираясь в дорогу. Одежду украшала аппликация в виде геометрических орнаментов, по которым Воронов безошибочно определил, что перед ним был нганасан.
Прошло около двух часов. Охотничий нож Дорофея сантиметр за сантиметром обрубал цепкую хватку мерзлоты. Звенела сталь, вонзаясь в зеленоватый, с голубым отливом, отполированный ветрами Арктики, гладкий лед.
Промахнуться было страшно: острие скользит почти по одежде, с каждым взмахом все глубже уходя под спину.
Холодной отточенной голубизной сверкали торосы, ожидая: вырвутся люди из ледяного плена или….
Раздался хруст, будто сломался хребет. Мужчина покачал плечами и попытался приподняться, на спине повис кусок выколотого льда. На тонких губах мелькнула улыбка, блеснули белые зубы. Смахнул с бороды иней, потряс длинными волосами, стянутыми лакированным ремешком. Оставалось выручить ноги.
Ледяная крошка, разлетаясь под энергичными ударами ножа, вспыхивала искрами в лучах солнца...
Нганасан попробовал привстать сам, со стоном повалился навзничь. Правая нога в колене распухла. Наконец, поверив, что свободен, вновь попытался встать. Облегченно вздохнув, с помощью Дорофея перешагнул через ложе, которое едва не стало его последним приютом.
Он был чуть ниже среднего роста. Длинные волосы космами падали на откинутый назад капюшон.
«Мунсуруку», - назвал он себя. Воронов очень удивился: нганасаны в общении с русскими, скрывая истинное, называют обычно второе имя. У Мунсуруку оно было – Иван. Видимо в знак особой благодарности и расположения абориген сразу назвал истинное – Мунсуруку. Дорофей это оценил. Так их свела судьба….
В ту пору русский язык был ему почти неведом, несмотря на свои корни по материнской линии (см. сноску), но со временем Мансуруку овладел великим и могучим довольно прилично и особенно полюбил сильные выражения, уходящие корнями в самые рискованные глубины народного словотворчества.
…Мунсуруку сидел у костра и думал. Что - что, а думать он любил. Не выпуская из рук ружья, которое он держал на коленях, человек сидел у самого огня, слегка сгорбившись, но сохраняя замечательную стройность, которая так характерна для жителей этих мест. Подчас чудилось, что это не человек, а скульптура!
В тот памятную ночь ледового плена у него пропала собака, которую он считал своим самым драгоценным сокровищем. В этом забытом богом краю это живое существо было для него всем. Дорофей по его просьбе тогда обошел всю округу, но ничего кроме цепочки окровавленных следов и вытоптанного места возможной схватки…. Собака исчезла, и отчаянию нганасана не было границ. Любовь к животному была столь велика, что даже время было не в состоянии излечить от его потери. Мунсуруку совсем было потерял надежду когда-либо увидать свою любимицу, даже слег, как вдруг Бэрэнэ нашлась. Ее изможденную и крайне истощенную отыскал и привел все тот же Вайгач. Безусловно собака сама долго искала след хозяина, но силы оставили ее. А теперь она радостно лаяла и без устали прыгала вокруг него на трех лапах.
Четвертая лапа была сильно изуродована. Видимо Бэрэнэ подверглась нападению бродячего волка - одиночки, возможно больного, либо изгнанного из стаи, чудом осталась жива сама и увела вечно голодного хищника снежной пустыни от неподозревающего о своем ледяном пленении хозяина…. После этого сильно страдая от боли, не могла своевременно вернуться к нему. Хотя за время отсутствия она так изменилась и похудела, что только любовный глаз аборигена мог сразу узнать ее!
Давно это было, теперь нет ни Бэрэнэ, ни Вайгача….
…Люди были беспомощны, как при землетрясении. Их окружало море, льды, ночь, хаос. Сшибались и грохотали льдины. Осколки летели картечью. Очередной удар был оглушителен.
Качнулось и встало наискось почти невидимое небо – Дорофей ухнул в воду.
Ледяной вал накрыл его. Ледяные иглы вонзились в тело…. Судорожным движением он вынырнул из плотных волн, но тотчас же опять погрузился, будто кто-то быстро и крепко потащил его за ноги. Еще раз вынырнул, но уже не до пояса, а только по грудь. И в тот миг увидел, как соскользнули в ледяную бездну нарты с упряжкой. Воронов не услышал короткого предсмертного взвизга собак, увлеченных в океан тяжелыми нартами, не услышал потому, что новый ледяной вал прокатился над ним как лавина…
Режущая боль развалила ему грудь, как топором. И вдруг сквозь свист, шипение, клекот: «Держись!!»…
На краю льдины лежал Мунсуруку. Спутники навалились ему на ноги. Нганасан протягивал Дорофею длинную палку с бубенчиком, которой он управлял нартами. Словно в снопе света, Воронов увидел страшное от напряжения лицо Мунсуруку. Дорофей рванулся, казалось, лопнули сухожилия…
Стояла весна 198…года…
И вот полумертвый Дорофей Воронов лежал на льдине. Из мглы то проступали, то таяли силуэты Мунсуруку и промышленников. Медленно, словно смола, пульсировала кровь в жилах, больно толкалась в пальцах рук и ног.
Абориген принял отчаянное решение. У путников осталось три упряжки. На одни нарты уложили Дорофея. Мунсуруку присел рядом. Все нарты поставили вровень. Собаки дрожали и поводили ушами. И вдруг страшно гаркнул один из промышленников, упряжки разом, сильным рывком взяли с места. Мчались нарты, гикал Мунсуруку, поочередно кричали остальные, рявкали и кричали, точно хотели заглушить стук своих сердец,грохот льдов, шорохи, всплески. В воздухе так и висели увесистые российские слова.
Льдины не успевали разойтись, разомкнуться под тяжестью упряжки. Наконец очутились на неподвижной ледяной равнине…. Но до берега было еще далеко. К вечеру усталые собаки едва тянули нарты. Преданные животные изрезали и искалечили лапы по острому льду….
...За чахлыми кронами покореженных лиственниц на скалистом берегу в устье Волчьей показался балок деда Мансуруку - зимовье, где любой путник мог найти теплое ложе из шкур и сытный обед, приготовленный из высушенного и завяленного мяса. К жилью уже не собаки их, а люди сами подвезли собак на нартах….
Воронов разлепил веки, посмотрел вокруг с изумлением. Правилки-пялки*** для сушки шкурок, куски самодельной оленьей замши, иглы и пулелейки — все это гнездилось под крышей зимовья вместе с пучками высохших целебных трав…. Посмотрел и тотчас забылся сном.
Во сне Дорофей смутно ощущал, как возвращается к нему тепло, как все тело наливается приятной истомой, и также смутно почувствовал, как кто-то неторопливо, методически и упрямо растирает ему ноги, руки, грудь, бока. Дорофей вновь очнулся. Котелок уже кипел. Воронов напился чаю и снова провалился в сон. Утром открыл глаза. Около него стоял Мунсуруку.
Спросил озабоченно: «Болен, однако?» - « Болен». - « Что чувствуешь?» - « Есть хочу»….
Еще покачиваясь, Воронов вышел из зимовья. Ослепительный свет резанул по глазам. Справа от входа Мансуруку в наброшенной телогрейке разговаривал с лохматым серым псом. Он грозил псу пальцем, а тот стучал хвостом по земле и виновато повизгивал.
«Где мужики?»- спросил Воронов. «Чокурдах, однако, пошли», - коротко ответил абориген. «Возьми», - протянул он Дорофею снеговые очки – костяные пластины с прорезями на ремешках и продолжил «воспитание».
Остальные собаки, в шерсти которых запутались веточки, какой-то мусор, обрывки бумаги, сидели тут же. В глазах у них светилась тоска безработного, потому что это были ездовые собаки и во время мучительного вынужденного собачьего безделья они не знают, куда себя деть.
Дорофей медленно спускался к реке, прошел протокой далее к озеру. Справа и слева, словно чувствуя слабость «подопечного», его симметрично сопровождали две ездовые собаки, Воронов шел, опустив еще тяжелую голову, изредка взглядывая на собак. Собаки тоже поглядывали на него, но без особого любопытства.
Снег на озере был нетронут и чист. Он еще не думал оседать – пышный, взбитый, сухой, ослепительный, - и так радостно сверкал и переливался под весенним северным солнцем. Все зимние следы затерли, заполировали мартовские пурги. Посреди этого белого безмолвия, словно человек, чуть укрывшись снегом, умирала гордая лиственница, упавшая с обрыва еще прошлой осенью.
«Ну, ты посмотри, что творится!» - Воронов с тихой печалью в глазах нагнулся к лиственнице, погладил ее ладонью…
На обращенных к югу обрывах снег уже вытаял, с корней лиственниц свисали сосульки, и если подойти к такому обрыву, то чувствовался живой глиняный запах земли, и тепло тут стояло такое - хоть раздевайся.
Воронов распахнул полушубок, подставил грудь ветру, дышал жадно и глубоко и улыбался своим думам. Повернулся, глянул на восток, где пепельная грива облаков терпеливо ожидала чего – то у горизонта. Развернулся к югу, налетел ветер, толкнул в грудь довольно сильно, как бы пробуя человека на стойкость, но Дорофей устоял, и ветер стал послушно обтекать его.
Дорофей медленно поднимался к жилью. Собаки, вышедшие навстречу, уступали ему дорогу вежливо, но без подобострастия. Это были знающие себе цену настоящие ездовые псы
Мансуруку сидел у входа. Воронов присел рядом. Собаки подошли и улеглись рядом. Одна из них вздохнула и положила голову ему на ступню. В молчании и тишине произошло единение собачьих и человеческих душ. Одним из самых негостеприимных мест на планете являются бескрайние просторы тундры, но и над этим негостеприимным местом уже висела прекрасная весенняя пора, когда жалеешь о быстротечности дней….
*дед Мансуруку по материнской линии был из индигирщиков – русских старожилов, которые в свою очередь по одной из версий являлись потомками казаков, осевших в устье Индигирки со времен похода Дежнева. (Видимо «взыграли» гены русских старожилов или что-то вроде этого поэтому: «в узком разрезе сверкали голубые зрачки»).
**малица - длинная мужская одежда глухого покроя у народов Севера. Шьётся из оленьих шкур шерстью внутрь, только подол — шерстью наружу; иногда имеет капюшон из более тонких шкур мехом вверх; иногда к рукавам пришиваются рукавицы. Раньше малицу надевали прямо на тело, теперь — на бельё и другую одежду из тканей. Поверх Малицы зимой носят сокуй — одежду того же покроя, но мехом наружу
***сокуй - мужская одежда глухого покроя с капюшоном. Сокуй мужчины надевали в сильные морозы в дорогу поверх меховой повседневной одежды. Характерным отличием этой одежды был султан на капюшоне, выполненный из оленьего хвоста.
****правилки-пялки - специальные дощечки, на которые охотник натягивает обезжиренные шкурки и подвешивает к балке зимовья подсыхать.